Милый друг

Пусть думают о нас, что им угодно, мы просто потанцуем и уйдем.

Уильям Шекспир

I

– Отдай мне это, – сказала Эва.

– Не могу. Оно не принадлежит мне, – спокойно ответил я.

– Кому оно тогда принадлежит? – настаивала на своем Эва.

– Не знаю, но точно не мне.

– Знаешь, просто молчишь, – с грустью подметила она.

– Вот именно, давай просто помолчим. Ты моя глициния, – улыбнулся я.

– Как это? – заинтересованные глаза Эвы не сводили с меня взгляд.

– В моей судьбе ты как восточная глициния. Не перебивай, просто послушай – возможно, я никогда больше не решусь тебе это сказать. Ты величавая, как статное дерево. Яркая, манящая – какого цвета? Ты скорее розоватая, отдаешь немного в фиолетовый. Розовый цвет подчеркивает твою инфантильность, а фиолетовый рассказывает о глубокой душе, которая манит меня. И вот я вижу слезы, слезы на твоих глазах, как обвисшие бутоны глицинии. Они рассказывают о твоей печали. Да, это слезы, и не стоит перечить, не надо прятать лицо. Глаза не спрячут боли. Но не каждый видит в твоих глазах боль, потому что ты разная, в тебе множество лиц и красок, как в лепестках глицинии. Ты переливаешься, и вот уже не кажешься мне такой мрачной. Не надо смотреть в сторону сухого колодца – смотри в глаза морю.

– Странно, я сейчас подумала о море. Как было бы прекрасно, если бы мы встали и прошлись вдоль набережной.

– Ну вот, ты меня перебила, и я не сказал того, что желал сказать во всей этой смутной прелюдии разговора.

– Не стоит, прошу, не говори. Не убивай этот прекрасный вечер – он ведь действительно прекрасный, – с грустью произнесла она.

– Разве панацея от смерти может убить?

– Ты забыл, я – глициния, и мне немедленно необходимо пройтись… Пройдем к морю, упьемся морским бризом.

– Иди одна, я не пойду за твоей гордостью.

– Тогда я уйду?

– Да, пожалуй, это будет благоразумно.

– Ненавижу это слово – благоразумно. Хочу, чтобы все было неблагоразумно, – вдруг очень страстно и оживленно заявила она.

– Ох, моя Глициния, к сожалению, но ты из благоразумных цветов, – едва закончил я, она ушла, не обернувшись в темноту, и лишь свет софитов отражал ее еще не поблекшую тень.

***

– И вы так отпустили ее? Просто, ничего не сказав? – поинтересовался я у него.

– Ты или охотник, или дичь. Или действуешь, или устало плетешься позади, – твердо ответил мужчина.

– Так вы были дичью?

– Я охотник, и был им всегда! Я отпустил свою дичь. Она должна была плыть без меня. Ей нужна была жизнь, и губить ее было бессмысленно и жестоко.

– Почему губить? – удивился я столь непонятной для меня логике.

– Послушай, мои правила жизни просты: не губи цветы, которые не из твоего сада, – отчеканил он.

– Вы не правы. Женщины – это цветок. Никогда не надо слушать, что говорят цветы. Надо просто смотреть на них и дышать их ароматом. Женщин нужно просто любить. Они прекрасные создания, хоть и не все, конечно! – вставил я свою правду в эту браваду нескончаемой истины.

– Так и должно быть: прежде нужно стерпеть двух-трех гусениц, если хочешь познакомиться с бабочкой. Но только после гусениц твоя бабочка запорхает, и ты станешь счастлив.

– Так эта Глициния была гусеницей?

– Нет, она была мотыльком. Самым прекрасным и чистым мотыльком в моей жизни! Аристократичным мотыльком. Знаешь, что такое истинная аристократка? Та, кого не затрагивает пошлость, даже если окружает ее со всех сторон. Моя пошлая жестокость ее не затрагивала.

– Почему вы тогда отпустили ее? – вновь не мог понять я всей логики происходящего.

– Она летела на мой свет, сломя голову летела, и вмиг я понял, что это не свет от меня исходит, а огонь. Самый настоящий огонь, который мог убить моего мотылька.

Он оплатил счет и ушел. Ушел так незаметно, как уходят серые кардиналы, как уходят агенты спецслужб, как уходят самые настоящие привидения. Ни следа, ни записки, ни имен. Просто присел в кафе, рассказал и ушел. «Иногда даже таким людям нужно выговориться», – подумал я. И допил свой кофе. Я еще долго думал о нем, думал, а как было бы, если бы они остались вместе. Может быть, Глициния-мотылек никогда и не сгорела бы, а, наоборот, грелась у его огня. Он породил во мне глубокую мысль, о которой я не мог забыть.

На следующее утро я спокойно пил свой кофе в ожидании, что ко мне вновь присядет мужчина и продолжит рассказ.

– Я знаю, вы видели его! – сказала мне девушка, которая уже долгое время стояла возле моего столика. Но я не замечал ее, потому как искал мужчину.

– О ком вы говорите? – удивленно спросил я.

– О том, кто рассказал вам обо мне, – ответила она.

Я не стал переспрашивать. Она присела рядом и просто смотрела на меня. Она смотрела, не отрывая взгляда.

– Значит, в вас что-то есть! – вдруг произнесла она.

– Я вас не понимаю…

– Он видит людей насквозь, он никому ничего не рассказывает, он скрывает даже от себя свои чувства и переживания, но вам рассказал. Значит, в вас что-то есть! – заметила молодая девушка.

– Как вы узнали, что мы разговаривали с ним? Вас вчера тут не было, – спросил я ее.

– Я следила за ним, я была здесь, но меня и не было! Только не говорите ему, я знаю, он будет очень сильно злиться. Он вообще не любит, когда что-то происходит без его ведома. Он не любит тайны. Хотя сам – одна сплошная тайна, – очень быстро проговорила она.

– Почему бы вам не поговорить с ним?

– Он не станет со мной говорить. Ох, дорогой мой мальчик… – вздохнула она.

«Мальчик», – подумал я. Мы с этой девушкой явно были одного возраста, но она имела какую-то несдержанную гордость ставить себя выше меня, называя «мой мальчик»!

– Знаю, тебе не нравится, что я назвала тебя «мой мальчик»! Вы, мужчины, не выносите, когда женщина горда, но и без особой гордости женщин не выносите. Порой мне кажется, что вы вообще не выносите женщин! – будто прочитав мои мысли, добавила она.

Эва оказалась неглупа, и, приглядевшись, вовсе не дурна собой. Я бы сказал, что она очень красива, только при мельчайшем рассмотрении. На нее, как на Джоконду, надо было смотреть минут 10, чтобы понять, что больше ни на что и не захочется смотреть!

– Вы знаете, только сейчас я понимаю, что для женщины гордость куда губительнее, чем для мужчины! Если нужно спасти положение, мужчина забывает о своей гордости легче и быстрее. И он так делал всегда! Спасал меня, спасал себя, спасал все, пока я топила!

– Вы его так сильно любите?

– Я его сильнее ненавижу!

– Но как же?

– Оттого что понимаю, что он не позволит жизни с ним, но и после него нет жизни!

– Почему вы так думаете? Очень много мужчин, которые оценят вас! – пытался я подбодрить ее.

– А оценю ли я их? Ох, мой мальчик! Порода – она такая редкая. Порода – вот что главное в мужчине. Как в лошадях. Это в крови. Порода, которую не изменить. Ее ни пропить, ни выкинуть, ни заменить. Порода – это все. Ты сталкиваешься с тем, у кого есть порода. Это опасное дело, в этом все. Манеры, разговор, движение, в этом каждое слово! И уже никто и никогда не сможет забыть! Второй породы не найти! Никогда и нигде!

– Отчего же вы бездействовали столько времени?

– Действовать должен был мужчина! Я была убеждена в этом, как никогда. Но оказалось, что мне стоило бороться. А он выбрал цугцванг.

– Цугцванг? Что это?

– В шахматах так называется ход, когда ты не двигаешься. Именно этот ход оказывается самым полезным в партии.

– Где же польза, если вы уже не вместе!

– Кто сказал? Вы думаете, он не знает, что я следила за вами вчера? Знает! Но он убежал! Убежал вчера так быстро, что я не успела усмотреть его следы. Обычно мы убегаем от того, что считаем самым дорогим.

– Я думаю, мужчины проще, чем вы, женщины, думаете! Захотел бы – был с вами! Не хочет просто и все! Я мужчина, и я знаю!

– Ты мужчина, но он нет. Он больше чем мужчина, сверхмужчина. У него никогда не бывает просто, у него всегда было сложно. Разве мужчина может оставаться милым и добрым, но при этом истязать душу, будто демон из ада?

– Мучил? Как мне показалось, это вы его мучили!

– Да, и я мучила, но я мучила от незнания, страха, гордости и невозможности смириться со слабостью. А он мучил осознанно, он знал меня и знал себя. В последнее время и он меня мучил: все это было натурально. Я думаю, что люди и созданы, чтобы друг друга мучить.

– Почему, вы думаете, он так делал?

– Потому что у него была жизнь! У вас не было, мой мальчик, истории, у меня не было истории до него! С ним у меня появилась история! Пусть и горькая история! Но теперь она есть! А у него она была и такая, что и черти в аду побаиваются сказать, что они страдали.

– Как это?

– Ему надоело доказывать, что у него добрая и глубокая душа, вот он и строит из себя злого и верхогляда, нарочно демонстрирует буйный, а то и грубоватый нрав. Но он не такой, у него самый добрый и мягкий нрав!

– Но вам он грубил. И вы все равно его считаете мягким?

– Да, считаю. Мужчины часто говорят нам грубости. Они не знают, как надолго мы это запоминаем и как нам от этого больно. Но от него не было больно! Потому что я видела, что это не убьет меня! Ведь даже самое грубое слово, самое грубое письмо все-таки вежливее, все-таки честнее молчания.

– Я думаю, вы сумасшедшая!

Услышав это, она встала и направилась к выходу, но потом быстро подошла и сказала:

– Он очень расстроится, если узнает, что я так много вам рассказала, мой мальчик! Но знаете, вы правы, сумасшествие не иначе, только оно может толкнуть терпеть мир демонов ради ангела внутри.

***

На следующее утро мне захотелось выпить кофе в том же кафе. Хотя кого я могу обмануть? Я, едва проснувшись, мчался встретиться с ним, чтобы вновь поговорить. Что-то было в этом мужчине обволакивающее, его речь звучала как дудка для змеи. Я зашел в кафе и застал его за чтением газеты. Он сидел, неспешно попивая черный кофе и докуривая сигарету. Не знаю, что меня дернуло к нему, но я будто маленький мальчик бросился к его столику, потом опешил и остановился. Он поднял на меня взгляд и улыбнулся загадочной улыбкой.

– Вы знаете, что я виделся с Эвой? – сказал я негромко, демонстративно желая присесть к нему за столик.

– Знаю, мой друг, я все знаю, – ответил мужчина мне, не поднимая глаз. – Присаживайся, ведь ты желаешь быть тут.

– Как вы узнали, что я виделся с ней? – смущенно задал вопрос, проигнорировав его заявление о моем желании присесть возле него. Да, я желал этого, но мне стало жутко неловко за свое любопытство и бестактность.

– Присаживайся, потому как твое любопытство уже превысило все грани приличия, и ты не успокоишься, пока не узнаешь все, – ответил он.

– А вы с такой легкостью мне все рассказываете? – спросил я, при этом медленно садясь на стул, чтобы никоим образом не отвлекать его от чтения газеты. Хотя я был уверен, что уже отвлек его от чего-то важного.

– Хм, как же ты юн, мой дорогой друг, – ухмыльнулся он и поднял на меня глаза.

«Юн значит глуп», – подумал я и на секунду было дело оскорбился. И, скорей всего, при других обстоятельствах, с другим человеком я бы ответил за свое оскорбленное самолюбие. Но ему я никак не мог ответить, потому что внутри я понимал, что даже и половины не могу знать того, что знал и видел этот человек. Да и к тому же, он был чертовски прав, мне было безумно интересно узнать его историю.

– Я рассказываю тебе только то, что тебе нужно знать, – добавил мой таинственный друг.

– Вы были там, когда мы виделись с ней? – спросил я, вновь игнорируя его умозаключение о моем любопытстве.

– Нет, не был. У меня были дела поважнее – мне пришлось поспешно покинуть не только тебя, мой друг, но и этот город, – ответил он.

– Мне показалось, что я видел вас, да еще и ее домыслы, что я вам для чего-то нужен, – говорил я быстро, будто торопился куда-то, или хотел, чтобы мои глупые слова были настолько непонятными, чтобы он не обратил на них внимание.

– Она уже заколдовала тебя? – ухмыльнулся он и вновь взглянул на меня.

– Заколдовала? Да нет, я просто не мог от нее отвязаться, – сказал я, немного мешкая и запинаясь.

– Хм, – ухмыльнулся он, – нет, меня там не было. Но мне и не нужно быть там или еще где-либо, чтобы знать, как она поступит в очередной раз, – добавил он.

– Вы так хорошо ее знаете?

– Я знаю ее настолько хорошо, что могу утверждать, что и вовсе ее не знаю.

– Как же так? – удивился я.

– Только глупец может сказать, что он все знает, только невежда может быть уверен, что узнал человека. Порой я знаю, как она поступит, а порой и не знаю вовсе, и дивлюсь ее поступкам.

– Да, она очень неординарная личность, – подтвердил я.

– Она несостоявшаяся личность, – сказал он резко, будто это он знал точно.

– Мне так не показалось, – смел я возразить столь категоричному умозаключению.

– Вы очень юны, мой друг, чтобы столь смело утверждать о том, что вам кажется или нет в женщине, которую вы вовсе не знаете, – ответил он легко и непринужденно.

Вообще мне казалось, что это очень спокойный человек и все, что говорила о нем эта девушка, было будто плодом ее фантазии.

– Да, вы, скорей всего, правы, я ее вовсе не знаю. И доверился ее словам, – ответил я, приняв оправдательную гримасу.

– Она вам и не лгала, она никогда не лжет. В этом ее сила и слабость. Поймите, она не знает и сама, как поступит в следующую секунду. И она боится этой силы своей, этого незнания. А я знал, иногда предугадывал, и она вцепилась в меня хваткой настоящего зверя и не отпускает, потому что она нашла то, что многие ищут годами, – произнес он, пристально посмотрев на меня.

И я вгляделся в его глаза: это был человек среднего возраста, темноволосый с проблесками седины в висках. Но возраст его седина не выдавала, она скорее придавала некой пикантности в образ. А вот взгляд его казался леденяще-прохладным. Избитая фраза, что глаза – зеркало души. Его душу по его глазам нельзя было определить с точностью до ста процентов, нет. Они не выдавали ни единой эмоции: ни жара, ни пылу, ни ненависти или злости. Даже заинтересованности в них не было. Ничего! Была только какая-то безудержная темнота, которая не могла поддаться даже его влиянию, он хотел было, но не мог удержать ее. Эта темнота окутывала тебя, ты вглядывался в его взгляд и понимал: что-то там есть, но оно скрыто за темнотой. Той, которую люди переживают годами. Будто шрам после сражения на твоем теле, напоминающий всю жизнь, что ты был в аду и пережил его. Так и темнота его глаз будто напоминание, что были темные времена в его судьбе, но какие? Как же это интересно. И как же это страшно представить. Ибо, не представив, невозможно ощутить.

II

Я просидел пятнадцать минут в ожидании момента, чтобы заговорить о ней вновь, а пока довольствовался легкими темами для разговора, которые мог себе позволить. Мне казалось, что я нарушаю какое-то неведомое табу, говоря об этой женщине. Да и к тому же, мало ли что мне казалось о совершенно неизвестном мне человеке, даже имени которого я не знаю.

– Забавно, – произнес я и замолчал.

Он ничего не ответил, лишь смотрел и ждал, продолжу ли я.

– Я имел в виду, забавно, ведь я даже не знаю вашего имени, – немного неловко добавил я. Мне казалось, я будто ученик, провинившийся перед учителем, не смею вымолвить лишнее слово.

– Придет время, и это узнаешь, мой юный друг, – заметил он с улыбкой.

Мы помолчали еще минуты две, он допивал кофе и пристально смотрел в окно, на мимо проходящих людей. В его задумчивости было нечто от философских исканий: казалось, что он погружен в неведомый таинственный мир, в котором скрыта огромная тайна всего мироздания.

– Вы не хотите ее больше видеть? – прервал я молчание, да еще очень громко и бестактно нарушив его думы.

– Видеть? Ты думаешь, я ее не вижу? Каждый день я вижу все, что связано с ней, – ответил он, взглянув на меня.

Я не стал спрашивать, что же это значит, как понимать, что он видит ее везде. Более всего мне не хотелось выглядеть глупо перед ним, будто я чего-то не понимаю. Хотя я действительно не понимал. Я чувствовал себя маленьким мальчиком, который пытается спросить у взрослого, а как это – жить? Мы помолчали еще две минуты.

– Почему люди так губят свои жизни? – вдруг неожиданно даже для себя спросил я.

– Никто не губит свои жизни. Невозможно погубить то, что уже определено. И не тобой вовсе, – ответил он.

– Вы что, верите в Бога или Судьбу? – тут уже ухмыльнулся я.

– Верю! – строго ответил он и взглянул на меня неодобрительным взглядом. Ему не понравилась моя ухмылка в этом вопросе, и я не стал продолжать свою мысль на этот счет, потому что не всегда понимал, как именно мне сформулировать мою идею атеизма, да и стоит ли ее сейчас формулировать.

– Знаешь, друг мой, бывает различное отношение к жизни, – вдруг начал он разговор.

– Ну да, я знаю пессимистическое и оптимистическое, – вставил я свои пять копеек.

– И вновь, юноша, вы спешите. Мой опыт общения с людьми показывает мне, что люди куда более многогранные, чем просто пессимисты и оптимисты.

– О чем вы говорите? – мне стало интересно услышать эту теорию.

– Отношение жизни у людей схоже с рассветом, закатом и сумерками.

– Никогда о таком не слышал, – удивился я.

– Когда люди живут с вечным рассветом, то каждое мгновение их жизни наполнено надеждой, смыслом к жизни от самой жизни. Вся их история судьбы яркая, красочная, светлая и незабываемая. Они строят свою жизнь так, будто каждый день – новый день. Рассвет их жизни и ни одного заката. Солнце каждый день поднимается в их глазах, но не палящее солнце, а согревающее. Они не обжигаются о жизнь, они греются ее теплом. Можно учуять этот запах природы, как после самой свирепой грозы остается легкий непринужденный аромат. Жизнь пробуждается, первые отголоски жизни в журчании жука, в шуме воды и пении птиц. Жизнь прекрасна – так чаще всего думается на рассвете.

– Это, скорее всего, и есть оптимисты, не так ли? – спросил я.

– Оптимисты не получают наслаждения от жизни, они просто живут в своих неудачах с надеждой, что завтра будет лучше. А люди рассвета живут в этих неудачах каждый день и знают, что завтра будет день еще хуже, но радуются, оттого что он будет! И вместе с ним будет новая жизнь.

– А что же про затмение? Могу ли заметить, что это наоборот, когда все плохо? – я, было дело, ухмыльнулся над его теорией, но не понимал, зачем я это делаю, ведь он прав.

– Люди, живущие в затмении, на закате, более всего уставшие, угнетенные и оскорбленные бессмысленным однообразием своей жизни. Им мало жизни, они видят жизнь скудной и однообразной. Им всегда хочется куда-то, где, по их мыслям, будет куда красочнее, нежели здесь. Люди, пережившие бурю в пустыне своей души и оставшиеся один на один со своей судьбой. День за днем одни и те же люди, лица и голоса. Темы для разговоров, сведенные к погоде и политике – вот уже много лет неизменны! Легкое недомогание от пустоты людей и наполненности продуктов, организм истощен от перенасыщения. Ненужность действий и тягость бездействия! В затмении больше всего ждешь свет, но он все чаще отдален от тебя. Люди такие скудны и небогаты на общение, они лишь наблюдательны. Они не говорят, они смотрят.

– Могу заметить, что вы относите себя к затмению? – спросил я.

– Я не отношу себя ни к чему, что могло бы относиться ко мне прямо или косвенно. Да и не в моих принципах относить себя к чему-то – пусть за меня это делают другие. Могу лишь сказать, что мне довелось в разные свои периоды жизни увидеть и рассвет, и закат, и сумерки.

– Сумерки? Что же значат они. Туманные сумерки? – с интересом подхватил я.

– Люди-сумерки с горящими глазами, но потухшими сердцами! Им не хватает шага до заката, но в памяти еще теплится воспоминание о минувшем теплом дне. И неизвестность манит, и прошлое нельзя отпустить. Люди в сумерках живут надеждой, что вот-вот наступит день, солнце взойдет и, наконец, будет настоящее незапятнанное темнотой бренного мира будущее! Но, к сожалению для них, сумерки так и не узнают никогда, что рассвет способна увидеть только глубокая и темная ночь. Они стоят на распутье – не впуская хорошее, но и не отпуская плохое. И они ненавидят хорошее за невозможность насладиться им, но и не принимают плохое за гнетущее состояние от осознания своей неидеальности. Ночь, которая тайной перенесла все тяготы минувшего дня. Лишь в самом отчаянии, когда ты стоишь на пороге огромных свершении с одной стороны обрыва, а на другой тебя ждет омут дежавю. Именно в пик отчаяния и наступает день. Он не может иначе! Всегда за самой темной ночью приходит самый светлый рассвет. А за грозой блестит радуга, – закончил он говорить. И на миг блеснувшая в этой темноте глаз надежда вновь потухла.

– А к кому вы относите меня? – мне было очень интересно узнать это.

– Тебе еще рано об этом знать! Придет время, я скажу тебе, – он встал, достал из кармана деньги и положил на стол. Он расплатился за себя и за меня, и мне было жутко неудобно, потому как я его совершенно не знал. Да, мое юношеское самолюбие было очень задето. Мне хотелось было что-то возразить, но он посмотрел на меня таким взглядом, что, слегка приподнявшись, я вновь опустился на стул.

– Меня, кстати, Михаил зовут, – произнес я.

– Очень приятно, Михаил. Я Давид.

Он попрощался со мной и вышел из кафе. Как всегда, в таинственном исчезновении был легкий шлейф надежды. Я надеялся, что вновь увижусь со столь интересной для меня личностью. Он будто эликсир знаний, от которого я питался новыми, до этого мне неизвестными в жизни постулатами. «Интересное имя», – подумал я и тоже вышел из кафе.