Любимый жеребенок дома Маниахов

Да, целая вилла рядом с моей, а если захотим – можем занять другие, побольше, и ничего, что потолки чаще всего обрушены, камни от них растащены, подняты в осликовых корзинах на гору над нами. Зато стены из листьев винограда – это совсем не плохо, фруктовые деревья над головой – еще лучше, а кувшины с водой – все, что оставалось для счастья, и вот они у нас тоже есть.

Конец веселой дороге через империю, мельканию городов: Никомедия – Никея – Анкира – потом, кажется, Амасейя – дальше Колонейя – и неожиданно поворот не к Требизонду, на север, а наоборот – на юг, к безлюдным ущельям. А в них – лес, вот чудо, после примелькавшихся уже голых вершин по сторонам дороги.

И все эти города по пути – побольше Юстинианы, но в сущности такие же: забытые виллы и заросшие травой улицы по холмам, а на самом большом из этих холмов – город поновее. За мощной стеной, с новыми башнями, но все-таки с форумами, колоннадами, портиками, толпой народа, караванами мулов и лошадей, запахом еды. Города, сгрудившиеся в уголках своей же бывшей – когда-то очень немаленькой – территории. Выжившие, выстоявшие.

А наша веселая команда резво несется от города к городу. Иногда переходит в галоп, и тут «подростки» начинают радостно и очень, очень слаженно орать: «Ромэос – нэ, нэ, нэ! Ромэос – нэ, нэ, нэ!» И еще что-то, посложнее, десятком звенящих голосов под дробь копыт, среди летящих одежд. «Мы – зеленые, зеленые, зеленые!» – доносится им в ответ от старших, из передовых рядов. «Зеленые – всегда впереди, синие – всегда глотают пыль!»

И дальше, дальше – что там впереди, Амасейя, Колонейя? Да просто дорога.

– Присядь к нам, наставник Маниах, – говорит мне Зои, опять забредшая в амфитеатр. – Твоя Анна приводит в порядок обе виллы или только свою?

– Ее работа – говорить со мной, а не подметать мою виллу… А у меня мечта – спать эту ночь на крыше. Плоские крыши под абрикосовыми деревьями, летом там прохладно, мы в Самарканде это очень любим делать. Андреас счастлив?

– Никетас дал ему что-то еще, вроде сушеных абрикосов, из своей сумки, он его постоянно подкармливает. Будем спать долго. А сейчас – такой хороший вечер. Так вот, – обращается она к сидящему рядом юноше, успевая скороговоркой переводить мне, – ты прав, Аркадиус, он сейчас выглядит так же. Только очень большой. Я там еще не была, но люди из логофесии дромы – сколько угодно. Грустная картина. Большое плоское пространство. Повалившиеся в траву колонны. Пасутся козы, овцы и кто там еще. По одну сторону этих руин – представь себе наш ипподром, только гораздо выше, огромный и полная развалина. Там обитают нищие уже постоянно. По другую сторону – холмы, на одном из них когда-то жили цезари и аугустосы, а сейчас – по этим холмам тоже люди живут, вообще-то, ставят свои кастеллии, как будто зубы торчат. Кто знает, как их называть, тех людей. Готы, вандалы, все подряд. В общем, там ничего нет. Это не город. Ты хочешь туда поехать?

Аркадиус сначала трясет темной головой. А потом задумывается.

– Но я не только для того привезла вас сюда, чтобы вы размышляли о том городе, – продолжает Зои. – Мне просто сказали, что здесь… Где находится парадисос, Аркадиус?

Аркадиус перестает следить взглядом за тропой, ведущей к нашим с Анной виллам, и недоуменно смотрит на нее.

– Парадисос? Ну, четыре реки… – говорит он. – Тигр и Евфрат, их называли чаще всего. И еще две – тут говорят что угодно. Вы хотите сказать, что они захватили еще и парадисос? Никогда не поверю…

– И очень правильно. Думаю, что это было бы слишком просто, дорогой Аркадиус. Но я не об этом. Тебе вряд ли закажут когда-нибудь лица бога и святых, ведь правда?

– Да уж, – горько отвечает Аркадиус.

– Но парадисос? Ведь это ты можешь сделать – фреска, мозаика? А как ты его изобразишь?

Аркадиус молчит, потом начинает озираться по сторонам, и на лице его появляется улыбка.

– Фруктовые деревья, – говорит он. – Там нет ни холода, ни жары – как здесь.

И замолкает. А Зои начинает расстегивать кожаный футляр фляги, которую вертела все это время в маленьких руках. Я смотрю на появляющиеся из-под бурой кожи рисунки на серебре: башенки, верхушки деревьев…

– Я купила эту штуку год назад, – говорит Зои неодобрительно. – Простая работа. Но это – парадисос, или ремесленник так считает. Посмотрите, наставник Маниах и ты, Аркадиус: глухая стена, без ворот, а сад – за ней. Но эта фляга – еще пустяки, а вы послушайте этих вот, что они за ужас несут: сначала стена из железа, потом другая из бронзы, и только за ними парадисос, и еще стоит у входа херувим с пылающим мечом. Мы знаем, что живые вряд ли достигнут этих ворот, но не так же… А реки? Ведь сейчас эти безумцы говорят, что там текут реки огня. Что они творят с нами?

Аркадиус явно не хочет спорить. Вместо этого очень внимательно рассматривает флягу, чуть усмехается – наконец, поднимает глаза на Зои.

– Да-да, – говорит она. – Ты все правильно понял. Это новая фляга. Но у меня дома есть старые мозаики. Других времен. И там парадисос совсем другой. Там вообще нет стен. Да, эти четыре реки, наверное, не так просто найти и еще труднее пересечь. Но на старых мозаиках они не огненные. И сад – он на холмах, с холмов виден весь мир, парадисос открыт и безграничен. Вот я и хочу понять, что с нами стало. Они, – Зои кивает в сторону фигур прочих «зеленых» в отдалении, – этого и не заметят, наверное. Если им не показать, не дать сравнить. Но ты – ты должен знать, потому что ты многое можешь сделать. Твоя жизнь имеет значение, Аркадиус. Поэтому ты здесь.

– А в парадисосе должен быть змей, – вдруг говорит он.

До сих пор не понимаю, зачем он это тогда сказал – но сказал, это совершенно точно.

Аркадиус молчит, украдкой снова смотрит в сторону вилл, где помещаемся мы с Анной. Зои бросает взгляд на меня, потом подносит флягу к губам. Я пытаюсь вспомнить, что у меня там, в седельных сумках, запасено, слишком быстро я собирался в дорогу. А как хорошо бы сделать сейчас глоток черного вина из Требизонда.

Холмы окутываются синевой, только на розоватые стены кастры на вершине падают последние лучи. Среди деревьев звучат голоса и смех. Ах, куда ты заехал, среди каких рек потерялся, кто поможет тебе, бедный мой Маниах? Что делаешь ты здесь?

Темнота, я лежу под ветвями на крыше, среди деревьев звучат струны. А, это Даниэлида, это ее арфа запела в старом амфитеатре.

Мне снятся странные сны. В них звучит рев, сиплый, злобный рев зверя среди ночных деревьев, он наполняет ночь тревогой.

3. Но они существуют

Мне трудно сегодня вспомнить, кто произнес впервые это слово – дракон. Кажется, оно сначала прозвучало в шутку. Возможно… когда юнцы наутро собрались на остатках улицы? Но нет, они тогда всего лишь начали хихикать, рычать друг на друга, да, кажется, они устроили соревнование – кто страшнее заревет.

Вот так я понял, что тот звук в ночи был не сном. Если только здесь не снятся одинаковые сны нескольким людям одновременно.

Что ж, значит, мне предстояла в этот начавшийся день пара несущественных дел – разобраться в том, какой едой торгуют на местном рынке, например, – и одно дело чуть более существенное.

Узнать, что живет в местных лесах.

Я прошелся по бывшей главной улице.

Возле отлично сохранившегося полукруга колонн Прокопиус был занят чем-то интересным. Он с помощью палки и некоего толстого обрубка выворачивал из земли каменные плиты. Ему помогал Аркадиус, явно оставивший свои размышления о парадисосе. Подошел Никетас с выставленным вперед небольшим животиком, ткнул в Прокопиуса пальцем и произнес слово «технит» – как сообщила мне через некоторое время Анна, это означало человека, который работает руками, а не головой. У них завязался небольшой разговор, Никетас присел, начал писать палочкой на земле, потом, шевеля толстыми губами, стал считать монетки. После чего вся троица побрела вверх по холму, в город – или деревню, как угодно.

Я подозревал, что через короткое время там окажется вся наша компания и начнет отыгрываться за вчерашний «святой супчик». По крайней мере у меня были именно такие замыслы, да и проснулся с подобными мыслями.

Анна уже не спала, она встретила меня с пальцем, прижатым к губам. Заставила сесть рядом с собой в углу дворика и замереть.

– Там, – сказала она страшным шепотом, показывая на каменную плиту, на которой были разложены хлебные крошки, штук пять, дорожкой, которая кончалась у ее ног.

Толстый серый грызун размером в мизинец, поняв, видимо, что наши шаги и шевеление позади, высунулся из щели между плит.

– Хомяк, – сказала ему покровительственно Анна.

Хомяк, или кто он там был, ничего не имел против согдийского языка. Первая крошка исчезла, и, волоча за собой хвостик, он серой мягкой каплей двинулся к следующей цели, поближе к ногам Анны. Долго шевелил носом, посматривая на нас.

– Подумай о детях, – напомнила ему Анна. Он подумал, но вторую крошку сожрал все-таки сам. Потом замер и задумался всерьез.

– Я все-таки когда-нибудь заставлю его поверить в дружбу, – прошептала Анна, но хомяк явно не верил в дружбу, услышав шепот, он исчез среди камней в одно мгновение.

Мы пошли вверх по тропе среди мальв выше наших голов и кружащихся медовых пчел. Никетас с достоинством прошествовал нам навстречу, поприветствовал нас, а потом, ближе к вершине, возник снова, сзади, и обогнал – ведя под уздцы вьючного мула из нашей конюшни.

Нырнув в пронизанный теплым ветром темный туннель под слепленной из разных кладок башней, мы, конечно, оказались скорее в деревне, чем в городе. Тротуары с мозаикой, на которой танцевали бы голые забытые боги, здесь не виднелись даже в самом центре, у приземистого храма. Но одна главная, прямая улица, мощенная плитами, здесь была, от нее расходилось много тупиковых переулков, и там уже под ногами был мелкий камень, щебенка или галька. Впрочем, нам в переулках было нечего делать, мы с Анной внимательно изучали здешний рынок на горячей площади и делали запасы, увешивая руки мешочками и горшочками в соломенной оплетке. И – да, здесь была какая-то горячая еда и очень странный хлеб.

– Сыр-р-р, – удовлетворенно сообщила мне Анна у мраморного прилавка с углублениями и начала пробовать: серый ноздреватый, кремово-белый, сочащийся соком… Дегустация продолжилась у прочих прилавков. Торговцы иронически посматривали на меня и не выпускали из виду всю нашу прочую компанию. Да, тут, кажется, бродили все наши, кроме Зои (у нее для этих и иных целей был Ясон, вызывавший на рынке сложные чувства). И было очень ощутимо, что мы здесь чужие, люди из Города, в приталенных туниках с длинными рукавами, с закинутыми за левое плечо накидками. Здешние поселяне, несмотря на жару, не расставались с грубыми хитонами и плащами из шкур, зато ноги, по большей части, были босыми. И женщины, как я заметил, не очень-то старались закрывать лица.

Анна переместилась к овощным прилавкам, между которыми бродил десяток овец.

Самая видная из них уверенно тронулась к Анне, потряхивая грязными колтунами шерсти под животом, и вытянула вперед улыбающуюся губастую голову.

– Овца, – поприветствовала ее Анна и скормила бесплатную морковку с прилавка. Я понял, что продавцу пора дать монетку.

– Вон там, – прервал я овечью радость, показывая Анне на прилавок с краю. Там лежали луки, кинжалы, топорики и все прочее, необходимое весьма популярной здесь, наверное, профессии.

– Охотники. Ну конечно, – уважительно сказала Анна и завязала с продавцом разговор.

Итог его был ожидаемым. По этим горам скачет несколько видов диких козлов. По земле ползают очень неприятные змеи, включая одну совсем местную («в соседней долине таких нет») и еще одну, явно напоминающую ту, что живет в песках между Бухарой и Самаркандом. Вообще очень много змей. В небе летают орлы и их собратья. Еще – какой-то камышовый кот. Есть кабаны, и это очень опасно. А также шакалы и волки. И несколько медведей.

Да, торговец слышал странный звук ночью. Вся деревня, собственно, его слышала и обсуждает. И ни один здешний зверь такого рева издать бы не мог.

– Это что означает – что ревела эта тварь вчера впервые? И даже старики такого звука раньше не слышали?

Анна поняла задание и продолжила беседу. И потом кивнула мне.

И, кажется, сама мгновенно сообразила, что это весьма интересный факт. Стоило нашей компании появиться в этих лесах и горах, как… То ли дело, если бы весь рынок начал бы рассказывать нам про какого-нибудь знаменитого уже полвека зверя-убийцу, про обглоданные человеческие кости на узких тропах. Но, как ни странно, ничего подобного здесь не водилось – пока.

– У них очень странный язык, – сообщила Анна мне задумчиво. – Но в целом понятно. То есть ничего не понятно. Надо узнать, все ли из наших ночью были на месте.

Я с интересом посмотрел на нее. Неплохо для девушки, которой довольно далеко до двадцати.

Пообедала вся наша компания – каждая группка в своем углу рыночной площади – там же, снова и снова набрасываясь на прилавки. В шестом часу от восхода, то есть когда солнце оказалось как раз у нас над головой, мы обнаружили, что деревня пустеет и засыпает, многие начали укладываться прямо за прилавками.

Потом мы, так же группами, под сонными взглядами местных жителей, тронулись вниз. Никетас вел под уздцы мула, отгонявшего насекомых ушами и хвостом одновременно, на мула были нагружены какие-то кирки и прочие тяжелые инструменты, торговец провожал его взглядом мрачно – этот человек умеет торговаться, мысленно отметил я.

А внизу, среди развалин, мы поняли, что деревня все правильно понимает, и спать в такую жару – это разумно.

Но сначала Анна быстро и как-то удивительно грамотно выяснила, что, конечно, ночью все спали здесь – а где же им еще быть?

И к тому моменту никто – теперь я точно могу это вспомнить – не говорил еще ни про каких драконов.

А впервые это слово прозвучало…

Вечером, конечно. Начинался он неплохо: сначала я с удовольствием понаблюдал за тремя мокрыми женскими головами, высовывавшимися из-за полотняной занавески во дворе. Каштановая – голова Анны, собственно, это ее радостное «а-а-а!» под плеск воды привлекло меня к ограде виллы Зои. Золотая и еле видная над полотном – голова хозяйки виллы. И угольно-черные волосы Даниэлиды. А над ними – голая, украшенная серьгами голова Ясона, мывшего, видимо по любезности Зои, всех трех.

Как я заметил, крики привлекли не только меня, в сторону полотна с надеждой посматривали из-за соседних оград, а группа подростков как бы случайно остановила свою предвечернюю прогулку на улице, приняв изящные позы.

Но заметила эту компанию и Даниэлида, и тут я в очередной раз понял, что такое знаменитый мим.

Она обняла длинной смуглой рукой ограду и сделала вид, что хочет дотянуться до висевшего на ней мягкого полотна. Застонала печально и выставила из-за края занавески круглый бок цвета недозрелой оливы. Юноши на улице замерли, делая вид, что обсуждают достоинства мудрецов древности – никогда не запомню эти имена.

– Ммм, – мучительно потрясла мокрыми волосами Даниэлида и еще подвинула крутое бедро в сторону улицы. Потом вздернула длинный, изящно загнутый нос и невинно захлопала ресницами. И сделала вид, что сейчас пригласит кого-то из юнцов помочь женщине в ее беде, но смущается, ах, как смущается.

Я в очередной раз понял, почему жрецы местного бога долго и безуспешно запрещали мимов, вплоть до наших дней, когда их запреты, да и вся репутация сильно ослабели.

Ясон, покосившись на нее, вышел из-за занавески почти голый, в одной лишь набедренной повязке, скрывавшей отсутствующие части тела, забрал полотно и, уже невидимый нам от груди и ниже, с почтением окутал плечи Даниэлиды, ее талию и, видимо, все прочее. Она благодарно откинула голову на его плечо – бугристое от мышц, очень крепкое, да и вообще было видно, что Ясон умеет не только втирать масло в вымытую женскую кожу. Хорошо ли он владеет оружием?

Тут я приказал себе остановиться. Не было пока, кроме странного звука в ночи, никаких оснований занимать голову ненужными мыслями.

Я сюда приехал, в конце концов, совсем по иному делу – и началось оно в этот же вечер, на вилле Зои, среди винограда, вьющегося по капителям покосившихся колонн, под фиговыми листьями – зелеными, большими, шерстистыми, как пятипалая лапа животного.

Сюда все собрались на ужин, из тех, куда каждый несет свою еду. Потом вяло пообсуждали, не перейти ли в амфитеатр, но тут Зои щелкнула пальцами, и Ясон вынес большой медный сосуд, от которого шел дымок. Мы начали добавлять кипевшую там воду в вино, и перемещаться расхотелось.

И тогда зазвучали струны арфы Даниэлиды. И ее высокий, звенящий на пределе возможного голос, к которому иногда присоединялся почти такой же голос Ясона – будто плакал ребенок.

– Роза явила себя, о восхитительная, ее бутон начал раскрываться, – прошептала мне Анна, шмыгая носом. – Лилия, сладкая, выдвинулась вперед. Росистый лотос затанцевал с крокусами и гиацинтами. А прекрасный нарцисс извивался от желания. Ой, а тут еще чарующе улыбался сильфиум, зная, что им восхищаются. Вот.

Стало тихо, и раздалось шуршание золотистой шелковой накидки Зои – она набросила ее на плечо и задержала на нем небольшую руку, чуть выставив вперед лицо: конечно, птица, с загнутым хищным клювом и удивленными круглыми глазами.

– Наставник Маниах, – прозвучал ее высокий голос (а Анна, с тяжелым вздохом, устроилась поближе ко мне – ей предстояла долгая работа). – Мне пора сказать всем, почему я так просила вас присоединиться к нашей компании, предпринять это далекое путешествие. Дело в том, что мало кто из нас знает мир как он есть, целиком. Вы, мои дорогие дети, не знаете языков даже ближних стран…

На лицах вокруг появилось презрительное выражение. Учить языки дальних стран в этой империи не модно. Им хватает языка их давно умершего слепого поэта.

– И не любите выбираться из-за стен Города. Но мир существует – даже такая далекая его часть, как империя Чинь. Так вот, наставник Маниах – человек, который был в этой империи.

Честное слово, ей не поверил никто. Все тут хорошо знали, что хотя шелк, конечно же, факт, но империя Чинь, откуда он якобы произошел, – это сказки.

– Он был там трижды, – уточнила Зои. – Он знает ее язык.

И вот тут уже меня точно записали заранее в шарлатаны и сказочники.

– Видели ли вы коромысло? – начал я и понял, что теперь меня будут слушать, потому что обычный человек не станет так начинать нормальный, то есть долгий и нудный, рассказ про весь мир как он есть. – Две связки товара равного веса на длинном, очень длинном шесте. И плечи человека, который этим шестом балансирует. Вот так устроен наш мир. Две великие империи, расположенные так далеко друг от друга, что жители одной не верят в существование другой.

«Не верим», подтвердили мне глаза слушателей.

– И вы не одиноки в своем упорстве. Они тоже так думают, там, на противоположном конце мира. Но некоторые люди оттуда бывали здесь. Дайте-ка я вспомню дословно одну книгу, которую написали в империи Чинь не так уж давно, – сказал я и закрыл глаза. – Примерно так: страну эту называли раньше Да Цин, иногда – Си Хай го, то есть государство у западного моря. И есть у него еще десяток названий, но главное из них – Фулинь. Люди там почти так же красивы и хорошо сложены, как и жители Поднебесной империи. У них есть драгоценный камень, который сияет по ночам, вроде жемчужины, есть кораллы, амбра, зеленый камень, ковры, вышитые золотом, и много хорошего шелка. Они разводят ослов, мулов, верблюдов и шелковичного червя. Цвет их лиц – красный и белый. Мужчины носят простую одежду, а женщины – шелковую, с жемчугом. Любят вино. Искусны в любви. Узнаете, о ком это?

На лицах вокруг начало появляться понимание, но они все еще не верили: насчет любви – согласимся, кое-что умеем, но что значит – красные и белые лица? А я продолжал размеренным голосом:

– Зерна у них мало, ни растений, ни деревьев. Кормят лошадей сушеной рыбой. Сами питаются финиками.

Раздался смех.

– Там можно жениться на родственниках – варварский обычай – и им запрещено говорить во время еды. Когда мы были там, пишет неизвестный мне человек из империи Чинь, нам понравился фрукт, называемый ди-жи. Дерево достигает двух человеческих ростов, ветки и листья роскошны. Листья большие, с пятью выступающими частями. Приносит фрукты без цветов, красного цвета, созревают каждый месяц, по вкусу в точности как хурма. Мои дорогие друзья, догадайтесь, о каком фрукте говорит этот достойный путешественник.

Я не дал растерянным улыбкам расползтись по лицам – не глядя поднял руку (впрочем, до этого я успел проверить, где стою), нащупал среди зеленых пятипалых листьев такую же шершавую, как сами листья, каплевидную ягоду, не глядя сорвал ее. И предъявил аудитории.

Это, конечно, были не те люди, чтобы долго сидеть на месте. Вся компания, включая Анну, повскакивала на ноги, начала лишать фиговое дерево его плодов и задумчиво дегустировать. Свой фрукт я с поклоном отдал Зои. Анна не обиделась, она уже жевала, и весьма энергично.

– В точности как хурма… – это, или наверняка это, произнес чей-то голос. И все снова начали смеяться.

На этом, впрочем, мое наставничество только началось. Оно легким не было – здесь принято перебивать когда угодно. Мы попутно обсудили, например, как меня положено называть: «варварос» – это все-таки нелучший вариант, предпочтительнее «ксен». И еще Зои навела меня на очень уместный разговор – о названиях.

– Ну конечно, она не так называется, – снисходительно сказал ей я. – Империя Чинь – точнее, Цинь – существовала почти тысячу лет назад. Сейчас это империя Тан. Или, во все времена – просто Поднебесная империя. Хорошо, конечно, что здесь помнят о том, что было тысячу лет назад…

– Да, – сказала Зои, улыбаясь. – А как вы назвали нашу империю, когда мы познакомились несколько недель назад, господин Маниах?

– Бизант, – улыбнулся я в ответ. – Мы в Самарканде ее называем именно так. А в Поднебесной – как я уже сказал, Фулинь.

На лицах выразилось недоумение. Впрочем, эти лица уже погружались в вечерний сумрак, и Ясон начал разносить наполненные маслом лампы-канделябры, ставя их по разным углам дворика.

– Здесь не какой-то Бизант, здесь Рим, господин наставник, – вежливо напомнил мне Аркадиус.

Зои улыбалась загадочно и, как бы это сказать, непрерывно – кажется, когда она думала о чем-то своем, то приподнимала уголки губ и оставляла их в этом положении, просто чтобы лицо ее не выглядело печальным.

– Дорогие друзья, а как раньше назывался Великий Город? – подсказала она, не сбрасывая с лица улыбки.

– То есть как это – как назывался, – зазвучали голоса. И началась настоящая вакханалия, в основном поддержанная молодежью:

– Город был основан одиннадцатого мая триста тридцатого года. В понедельник. И он Бизантом не назывался. Он назывался – Город Константина.

– А сначала был сон прибывшего сюда с армией Константина Великого – матрона, сгибающаяся под тяжестью лет и болезней, превратилась в цветущую юную деву, которую он своими руками…

– Что своими руками?

Хохот.

– …увешал знаками имперского величия, идиот!

– А еще орлов не забудьте. Первые из первых хотели построить город в Халкедоне, легли спать, положив инструменты, просыпаются – а нету. И тут – о! – вон они, все их инструменты, на западной стороне пролива, на полуострове между двумя морями. Орлы в клювах перенесли. Или в когтях. Там и построили новый Рим.

Они затихли, а Зои все так и улыбалась. Потом с еле слышным шуршанием пошевелилась, и повисла тишина.

– А что за город построил спартанец Павсаний, вы не помните? – негромко спросила Зои.

Тишина продолжалась.

– А то, что на этом же полуострове был город и до Павсания, и построил его якобы некто Бизас, это вы не слышали? Ну да, это было давно. Дорогие дети, когда великий Константин впервые увидел наши холмы, городу на них, пусть небольшому, было более тысячи лет. На улицах пусть говорят что угодно про орлов и деву с юным лицом, но вы должны знать, как было на самом деле. А некоторые народы это, как видим, хорошо помнят. Потому что торговали с нами много столетий.

Все завопили от восторга. «Амартия!» – вскричали двое юношей, обвиняюще уперев друг в друга указательные пальцы, и сами больше всех удивились.

Анна, кстати, перевела мне это слово с большим трудом, сбивчиво объясняя, что «амартия» – это, конечно, неграмотность, но не простая, а в высоком и духовном смысле.

– Вы что-то говорили о коромысле и двух тюках с товаром, господин наставник? – напомнил мне кто-то.

Плохо ли быть господином наставником? Чему я научу их, что им дам? Легко ли вести людей за собой? Я помню всех, кого всего-то два года назад хотел спасти от войны и вернуть домой. Был ли я им наставником? Не знаю. Они называли меня просто «сердар», или, кратко, «сер». И они верили мне. Но в живых остались немногие.

Стало темно, чуть колеблющийся свет ламп выхватывал из ночи прежде всего ноги, множество ног, перекрещенных ремешками сандалий, некоторые – с красновато светящимися волосками. Иногда руки, иногда – неясно – лица. А выше во тьме угадывалась руина: полукруг свода, начинающий закругляться – но кончающийся обломками кирпича, по краю часть черепичной крыши, под ней окно с решеткой, выше черная пустота – небо.

Что ж, насчет коромысла – это было просто. Поднебесная империя собирает налоги, среди прочего, шелком – простым крестьянским шелком, и не очень простым. Ей не нужен весь этот шелк. Но ей очень нужны лошади для армии и всего прочего и другие товары.

Шелк – второе золото и серебро нашего мира. Боевой конь, железо для меча, раб или рабыня – их цену легко пересчитать в штуки шелка, который с радостью берут везде: у кагана Великой степи, в Бухаре и Самарканде, Балхе, в долине Ганга. И берут здесь, в стране, до сих пор называемой именем города, которого все равно что нет, там только козы пасутся среди упавших колонн.

Мне недолго пришлось развеивать иллюзии, что их империя теперь уже сама производит свой шелк. Я напомнил им насчет сказочно богатых покупателей и перепродавцов метаксы – шелковой пряжи, и о том, откуда она берется. Так же как и откуда берется шелк, приходящий, как им казалось, из Дамаска. Три четверти продаваемого шелка приходят сюда из Поднебесной империи, которую они считают сказкой, притом что в самой империи так же относятся к ним самим. Три четверти. Эта цифра заставила их задуматься. Итак, две империи не желают знать друг о друге, но друг без друга существовать не смогли бы.

– Я не понимаю, – неприятным голосом сказал Никетас. – Этого не может быть. Сколько стоит шелк в Поднебесной империи?

Что ж, это было просто. Одна штука шелка – четыре дирхема, или четыре серебряных милисиария этой империи, что было абсолютно одно и то же. В Самарканде та же штука шелка стоит двадцать восемь дирхемов, или две маленькие золотые монеты – назовите ее как хотите, номисма, динар и так далее. А здесь, на противоположном конце мира, то, что было надето в момент нашего разговора на Зои (не придворный скарамангион, а простой шелк для прогулки где-нибудь по мраморным плитам Аугустейона у колоннады сената), стоило фунт золота, то есть…

– То есть… если одна военная кампания обходится по весу в тысячу сто фунтов золота… – проговорил Никетас и задумался.

На лицах вокруг появилось смущение – здесь мало кто воспринимал военные кампании в фунтах золота. Это лишало войну героизма.

– Но я так и не понимаю. А что это вы там говорили про человека, на чьих плечах лежит коромысло?

– Это мы, – сказал я. – Согд. Самарканд, Бухара, Фархана и так далее. Согд, середина мира. Мы поставляем в Поднебесную империю лошадей в обмен на шелк. Который везем сюда. Получаем золото. Все просто. Или было бы просто, если бы путь не занимал бы полгода и не проходил через… Сами знаете.

– Но даже и так вы очень богатый человек, господин наставник Маниах, – сказал неожиданно Никетас. – А что в таком случае вы делаете здесь, в этом Кукузе на краю империи?

Что ж, кто-то из них рано или поздно задал бы мне этот вопрос. На который у меня было готово множество ответов.

– А что мне делать со своим богатством? – дернул я левым плечом. – Лежать на ковре и пить вино? Это удовольствие можно получить и здесь. Даже интереснее.

Помог мне Андреас, выставивший из темноты длинные тощие конечности – у руки был выпячен указательный палец, направленный в сторону Никетаса.

– Мы все знаем, как хорошо ты разбираешься в деньгах, о мой друг. Один такой, о, вполне достойный человек был при втором Юстиниане. Слышал о евнухе Стефене Персидском, не расстававшемся с громадным хлыстом?

Тут три-четыре человека взглянули в сторону Ясона и быстро отвели глаза.

– Да, – продолжал Андреас. – Стефен, тот, который подвешивал неплательщиков над огнем и дымом и доводил их до обморока. Но потом его и всех прочих фискалов второго Юстиниана привязали за ноги к колесницам, протащили по Меси до форума Быка и там сожгли заживо. Это я просто так рассказал, не подумай плохого, о Никетас.

Смеялись все, даже Зои.

Пора было завершать вечер – о шелке и странах, через которые он проходит, я собирался рассказывать им еще завтра и послезавтра.

Я перевел дыхание – и ощутил в сумраке два облака аромата, один от Зои, тонкий и деликатный, и совсем другой оттуда, где сидела Даниэлида, – запах ночных цветов, от которого кружится голова.

Впрочем, вся компания к этому моменту пахла также вином и кое-чем другим. Чесноком и луком. Здешняя еда вообще изумляет нас, приезжих: чеснок и лук пожирается в любых количествах. Но это только сначала страшно. Потом это вкусно.

– Ваши империи похожи, – приступил к финальной стадии я, – и завтра-послезавтра я расскажу вам о том, что и там и там государством могут править только те, кто причастен к знаниям, и там и там только один человек может носить шелк императорского цвета, желтый в одной империи, пурпурный в другой. Да, друг о друге вы не знаете. Но вы похожи. И все же вы – разные. Дайте-ка я задам вам простой вопрос. Что такое время?

Тут Аркадиус, в основном до того молчавший, в восторге шлепнул себя ладонью по бедру – вот это вопрос! – и заработал строгий взгляд Зои: такие манеры выдают слишком простое происхождение.

– Время – это цифры, – покровительственно сказал Никетас. – Просто цифры. Они одни для всех. Год – это везде год, даже в империи Чинь, потому что солнце одно для всех империй.

– Да? – сказал я. – В таком случае какой сейчас год?

Никетас понял, что ему готовят ловушку, – но все-таки сообщил: семьсот пятьдесят второй.

– Со дня рождения пророка, которого казнили? – уточнил я.

Тут несколько человек попытались возмутиться и сказать, что пророк был одновременно и богом, и еще многое сказать, но Никетас успокоил их взмахом руки и скрипучим голосом добавил: