Женщина из клетки (сборник)

Солнечное затмение

Она пробиралась по пляжу осторожно, боясь кого-то потревожить, наступить нечаянно на чью-то руку или чье-то расстеленное полотенце. Было это сложно – вот так прилично, правильно идти мимо распростертых тел, которые мало думали о том, как разбросаны их ноги и руки, где валяются их шляпы, или очки, или надувные круги, или журналы, пакеты с фруктами. Но она все же умудрялась ни на что и ни на кого не наступить, потому что вообще привыкла делать все правильно, была по-настоящему хорошо воспитанной и приличной женщиной.

Эта ее воспитанность и правильность ужасно раздражала когда-то ее мужа. Бывшего мужа. Он просто из себя выходил, когда она, ни слова не говоря, подставляла ему блюдце, чтобы он не складывал куриные кости на край тарелки, или подкладывала чистую салфеточку под кружку пива, которую он ставил на журнальный стол.

И она делала это не потому, что боялась, что он испортит полировку. Нет, просто так было правильно. Так было красиво. И культурно. А быть культурной и воспитанной мама научила ее давно и накрепко.

Поэтому в доме ее всегда был порядок. И немытая посуда в раковине не накапливалась, и белье было выглажено и разложено в шкафу на полках в ровные стопочки, и стол она сервировала как надо. И салфетки накрахмаленные клала у тарелок, даже нашла в магазине совсем уже забытый в обиходе предмет – кольца для салфеток. И муж, приходя с работы и шумно усаживаясь за стол в ожидании ужина, всегда если и не матерился, то бубнил что-то себе под нос. И самое привычное его выражение, которое она слышала на ее старания сделать все как надо, правильно и культурно, было:

– Слушай, а попроще нельзя!..

Но не умела она делать попроще. Просто была она такой, какой была. Хорошей и воспитанной женщиной. И была она такой везде – и дома, и на работе, и в транспорте.

И все у нее было разложено по полочкам: и ее лекции, которые она читала в институте, и рефераты студентов, и методические материалы. Во всем у нее был порядок – и дома, и на рабочем столе. И на кафедре, где она была доцентом, ее часто ставили в пример как ответственного работника.

И одевалась она прилично, достойно, соответственно ее возрасту. И хотя ей едва перевалило за сорок, но и в помине не было в ее гардеробе каких-нибудь легкомысленных или обтягивающих, или с разрезами вещей.

Носила она строгие костюмы, и платочек носовой всегда был при ней, эта привычка жила в ней с детства – чтобы наглаженный платочек всегда был в портфеле или в сумке. И прическу носила она сдержанную, – просто узел волос, без всяких там начесов, челок. И волосы она никогда не красила, ей даже мысль такая в голову не приходила. И разговаривала она с людьми всегда ровно, уважительно, и неважно было, с кем она разговаривает: с завкафедрой, или со студентами, или с гардеробщицей в раздевалке, – говорила она вежливо, культурно.

И жизнь ее в целом была вполне удачной. Потому что, как говорится, все, что ни делается, все к лучшему. На все воля Божья.

А в Бога она верила, верила в его мудрость. Верила в предопределенность всего, что с ней происходит. Поэтому и принимала все происходящее с кротким смирением. И уход мужа восприняла смиренно, хоть и поплакала, что осталась «брошенкой». Да ведь действительно, разве такая ему была нужна жена? Ему нужно было что-то попроще, как он и просил.

Он и нашел потом такую – разбитную и веселую женщину, взял он ее с двумя детьми, и она, бывшая жена, узнав об этом, подумала – раз с детьми взял, значит, точно понравилась она ему.

И однажды она увидела мужа с этой женщиной. Случайно взгляд бросила на летнее кафе у парка культуры, когда возвращалась с вернисажа, и увидела их двоих. Они пили пиво, и что-то он ей рассказывал увлеченно, как дома никогда ничего не рассказывал. И женщина слушала его внимательно и хохотала как-то громко, неприлично, не думая, что ее окружают люди. И хохоча, наваливалась на стол грудью, и был этот жест каким-то разболтанным – она бы никогда себе не позволила так себя вести в общественном месте.

И на пластиковом столе перед ними на бумажной тарелочке лежал заветревшийся какой-то шашлык, и лежала пустая пачка от сигарет, использованные салфетки и куски хлеба прямо на столе. И ее поразил этот беспорядок на столе, она бы уже давно выбросила бы все бумажки и салфеточки подложила бы под хлеб и вообще – она бы так некультурно время не проводила. И подумала она тогда все с тем же смирением:

– Ну и слава Богу, что так все получилось… Пусть они пиво пьют и в мусоре сидят… Раз Бог от меня его отвел, значит, так и надо…

И вроде бы даже легче стало ей после того, как она их так нечаянно увидела.

И батюшка ее, к которому она на исповедь ходила и в выходные дни службу его посещала, сказал ей почти то же самое:

– На все воля Божья, – сказал он ей. – Видно, нужно пройти тебе какие-то новые испытания, потому что одиночество для женщины – это испытание. Но раз отвел от тебя Господь этого человека и дал тебе это испытание, – есть в тебе силы его проходить…

И она проходила это испытание, хотя, если быть честной, – никакого такого испытания она в своем одиночестве не чувствовала.

Жизнь ее уже была упорядоченной и простроенной. И не обремененной никакими обязательствами.

Дочь жила где-то своей жизнью. Второй год была замужем. Выскочила она замуж неожиданно быстро и укатила за мужем, выпускником военного училища, в Ижевск и жила там, почти о себе и вестей не подавая.

С дочерью никогда не были они особенно близки. Да и вообще – мать из нее как-то не получилась. Сначала писала она кандидатскую диссертацию, потом – докторскую. Потом была председателем методической комиссии. И как-то так получалось, что дочь была больше на продленке или с бабушкой, матерью бывшего мужа, особой не очень-то строгих правил, не требующей четкого распорядка дня, мытья рук, организованности, всего того, что требовала от нее мать.

Поэтому дочь свою не смогла она, не успела воспитать правильной и воспитанной, ответственной девочкой. Потому та и замуж выскочила так легкомысленно. Не подошла ответственно и серьезно к столь важному шагу. Пришла и заявила:

– Я его люблю… Куда он, туда и я…

И было ей, матери, непонятно: ну и люби на здоровье, зачем же сразу жениться? Подожди, пока он на новом месте устроится, еще неизвестно, куда его там направят, может, в глухомань какую?

Но на все ее правильные рассуждения дочь только плечом упрямо поводила и говорила:

– Тебе этого не понять…

И было что-то в этом «тебе» что-то отстраненное, высокомерное. Как будто дочь знала что-то такое, чего она, ее мать, не знала, – не дано было ей знать. А что такого она не могла знать?

И она перестала уговаривать дочь. Решив, что на все воля Божья. Пусть все будет как будет. И они женились. Но даже свадьбу отмечать не захотели, нарушив все мыслимые правила приличия. И так неудобно было перед знакомыми и соседями, что дочь как-то не по-человечески вышла замуж. Ну да что теперь об этом говорить? Все уже произошло.

И жила дочь где-то там, вдали, своей жизнью. А она тут – своей. Привычной, расписанной, ясной и понятной.

Закончились все хлопоты, связанные с разменом квартиры, на котором настоял муж. Закончились хлопоты и заботы, связанные с переездом в новую чистенькую квартиру. И квартира эта, хоть и в отдаленном районе, в новостройке, и пока без телефона, – нравилась ей. И все теперь в ней стояло на своих местах, все было в порядке, как будто прожила она в ней всю жизнь.

Она просыпалась без всякого будильника в строго определенное время. И завтракала, красиво разложив на тарелке кусочки сыра и ветчины, подложив салфетку под чашку с кофе, с накрахмаленной салфеткой на коленях.

И собиралась на работу, одеваясь строго и прилично. И почти не красилась, слегка только, чуть заметно подкрашивала губы, потому что были они у нее какими-то бледными от природы. И ехала на работу двумя видами транспорта, в толчее стараясь никому не причинить неудобства, никого не толкнуть или задеть нечаянно. И на работе – читала лекции, ровным тоном разговаривала со студентами. Отсиживала положенное время на кафедре, находя для себя занятие, – что-то разложить по папкам, классифицировать, привести в порядок. И домой шла по привычному маршруту, заходя в магазин за творожком или куриным филе.

А дома – домашние дела. Ужин за сервированным столом. И никто не говорил ей:

– Слушай, а попроще нельзя…

А потом – выпуск новостей, какая-нибудь передача на телеканале «Культура» и чтение книг. Читала она в основном классику, приучена была с детства к хорошей, признанной литературе. Потом – засыпала легко, почти ни о чем не думая, и даже хорошо ей было спать одной. Никто не мешал, не закидывал на нее во сне руку или ногу, никто не приставал к ней со всякими глупостями.

Так день сменялся днем. И не очень все это изменилось, когда уехала она в отпуск в красивый город у моря, с видом на горные долины.

Но ни вид на горные долины, ни море с его соленым запахом, ни сувенирные палатки со всякой всячиной, начиная от раковин, кончая дурацкими сувенирами в виде каких-то пошлых пепельниц, похожих на вскрытые ржавые консервные банки, не изменили ничего ни в ней самой, ни в ее правильной жизни.

И с собой она взяла томик Тургенева.

И жизнь в пансионате, приличном и чистом, ничего не изменила в ее режиме. Она просыпалась в одно и то же время, гуляла по территории. Потом завтракала в чистой и приличной пансионатской столовой, где подкладывала под чашку салфетку, а на колени клала салфетку.

И одежда ее была такой же приличной. Простое, без выкрутасов ситцевое платье. Сарафан на широких лямках хоть и открывал плечи, выглядел вполне прилично. И соломенная сумка, купленная уже здесь, на пляже, была спокойных, нейтральных тонов. И вся она была неброской, приличной, обычной, порядочной женщиной, которая знает, как себя вести в любых ситуациях. И была защищена всем своим видом и поведением от каких-то легкомысленных и глупых поступков.

…Солнце палило нещадно, и уже за неделю лежания у моря под лучами солнца она загорела – покрылась ровным розовым цветом. И лениво думала она, лежа на солнце: скоро загар этот потемнеет, и вернется она в Москву загорелой, шоколадной, сразу будет видно, что человек с юга вернулся.

Ей нравилось здесь отдыхать. Нравилась упорядоченность всей ее жизни. Нравилось просто лежать, ни с кем не общаясь, не разговаривая, не знакомясь. Зачем ей были нужны все эти кратковременные знакомства, не говоря уже о курортных романах?

И наблюдая иногда со стороны, как кадрят молодые, да и не молодые мужчины женщин, как к вечеру стекаются на набережную группы приодетых мужчин и женщин, глядя на загорелые лица женщин, на которых немного странно смотрелась косметика, она думала:

– Народ ищет себе проблемы… Что хорошего может получиться из такого вот курортного знакомства?..

И громкая музыка не звучала для нее призывно, огни пляжных кафешек и ресторанчиков ее не манили. Она вела спокойную и размеренную жизнь, в которой ее ничего не трогало и не волновало.

Единственное, что вызвало у нее неподдельный интерес – это весть о предстоящем солнечном затмении. Что-то было магическое в самом сочетании слов «солнечное затмение», что-то противоречивое.

Потому что как может Солнце быть чем-то затемнено? Оно же – Солнце. Но – солнечного затмения ожидали, и стеклышки уже продавали за день до затмения, и она тоже купила такое закопченное стеклышко, потому что действительно интересно, увидеть, как Солнце на несколько мгновений скроется и наступит тьма.

И в день затмения она почему-то встала взволнованная, как будто что-то действительно важное должно было произойти. Она много читала, вообще была начитанной и эрудированной женщиной. И в молодости читала эзотерическую литературу, интересовалась астрологией и знала, что само по себе затмение может ознаменовать больше, чем простое совпадение траекторий Солнца и Луны.

Это – затмение. ЗАТМЕНИЕ. Тьма побеждает свет. И – что-то подобное может происходить и с сознанием людей.

И подумала она даже, уже идя на пляж, может, не смотреть на это затмение, а то – вдруг чего…

Но сама отмахнулась от этой мысли.

На все Божья воля. И затмение тоже по Божьей воле происходит. Значит, должны люди и это принять, и, может быть, понять что-то важное в этом затмении.

Поэтому, когда все со стеклышками своими повставали и на Солнце уставились, она была среди этих людей.

Так же старательно, затаив дыхание, смотрела, как исчезает постепенно диск Солнца, как закрывает его диск Луны – и жутковато ей было.

И – это свершилось. Не стало Солнца. Просто исчезло оно. И – ничего не произошло. Ничегошеньки больше не произошло.

Просто оно сначала исчезло, потом так же потихоньку появилось.

И она повернулась, чтобы идти домой, наклонилась, чтобы вещи свои с пола поднять, и – толкнула его нечаянно, нечаянно, но сильно, просто боднула его головой куда-то в живот, потому что он тоже в этот момент за чем-то наклонялся. И сказала обеспокоенно, тревожно, так неудобно было ей, правильной и воспитанной, обидеть кого-то, даже нечаянно:

– Господи, вы меня простите, пожалуйста, я не хотела… Я вас ударила…

И в глаза ему посмотрела. И увидела взгляд его какой-то насмешливый, как будто он только ждал, над чем бы ему засмеяться. Он и засмеялся, раскатисто как-то, так, что на них даже люди обернулись. И она стушевалась, и от этого смеха, и от людского внимания, и оттого, что просто не понимала, что смешного она сказала, чего он так развеселился. А он, запрокинув голову, хохотнул пару раз, прекратил свой хохот как-то резко и почти серьезно, глядя ей в глаза, сказал:

– Она меня ударила… – и опять какие-то смешинки в его глазах появились. – Она меня ударила… – И опять сказал он как-то серьезно, как будто тайну ей какую-то открыл, – да меня знаешь как били…

И слова эти, неожиданные, и это «знаешь», как будто говорил он с ней как со своей близкой знакомой, и это «били», – все это ее огорошило, и она еще даже не поняла, как отреагировать на эту фамильярность и эту простоту, как он взял ее руку и сказал опять серьезно, но со смехом в глазах:

– Ну, вот стукни меня, стукни, можешь побольнее зашарашить, думаешь, мне больно будет?..

И он сомкнул ее ладонь в кулак, только она, находясь в каком-то ступоре от всего, что он только что наговорил, от этого его жеста, слишком уж свободного, что ли, – никакого кулака не сомкнула, и он стукнул себя ее рукой по животу, – был он твердым, плотным, и весь сам он был крепкий, сбитый, она как будто только сейчас увидела его всего. Здорового крепкого мужчину, загорелого, какого-то нагловатого, что ли.

Что-то было для нее непонятное в нем, в его лице с сильными скулами, с едва заметным шрамом на скуле, с руками, сила которых угадывалась даже под футболкой, – и с наколками на пальцах. И эти наколки, давно уже ею не виденные, просто негде ей было видеть такие наколки, почему-то ее окончательно смутили. Даже не испугали, не отрезвили – смутили.

Потому что теперь она вообще не знала, как ему отвечать, нужно ли вообще что-то отвечать таким вот, как он. И она просто руку из его рук убрала, и вещи взяла, аккуратно приподняла их с пола, смотря на него, не зная, чего от него ожидать. И – повернулась, чтобы идти. Но он опередил ее, сказав все так же весело:

– Да ладно, чего уж там, не смущайся, дело житейское…

И она вообще не поняла, к чему относится это «дело житейское»… То ли к ней и ее смущению, то ли к тому, что она его по животу нечаянно ударила. И она кивнула ему, просто не понимая, как еще можно на все это реагировать, и пошла, торопясь уйти от него, как от чего-то опасного и – непонятного. И услышала сказанное уже ей в спину:

– Еще встретимся!..

«Помилуй, Боже!» – тут же отозвалось в ней, потому что – только его, такого вот странного типа с наколками и не хватало ей для полного счастья…

Они встретились тем же вечером, встретились случайно. А может, и не случайно? – часто потом думала она. Может, он ее поджидал или выслеживал? Но неожиданно как-то возник он около нее, когда она с пляжа уже собиралась уходить, и сказал бодро как-то, по-боевому:

– Ну что, рабочий день на пляже кончился? Пора домой?

И взял из ее рук, просто забрал, как свое, полотенце ее пляжное и сумку. И сказал опять весело, как-то озорно:

– Ну, пошли, провожу, чтобы веселее было…

И она – даже не нашлась, что ответить. И пошла за ним, подумав, вот так крысы за мальчиком, играющим на дудочке, пошли, и не захотела быть крысой, но шла, а он шел – и играл.

Он балагурил и хохотал заливисто, вкусно так хохотал, как она никогда в жизни не смеялась. Он весь отдавался смеху, он смеялся громко, так, что оборачивались люди. Он весь смеялся, и она, как будто бы впервые увидев такого живого, естественного, свободного человека, смотрела на него со смесью тихого ужаса и интереса, и – непонятно было, как вообще к этому всему относиться и как от него теперь отвязаться….

…Отвязаться от него не удалось. Невозможно было от него отвязаться, потому что была в нем какая-то бесшабашная веселость, распахнутость, так что просто язык у нее не повернулся сказать ему что-то правильное, строгое:

– Спасибо за помощь, я уже пришла…

И добавить приличное:

– Приятно было познакомиться…

Просто невозможно было это ему сказать, потому что он на все эти ее слова, наверное, взял бы ее за плечи двумя руками, встряхнул хорошенько и сказал:

– Чего так строго, Надюха!..

Он еще по пути к пансионату спросил, как ее зовут, и она, кротко и покорно, как кролик, сказала – Надежда, и он сказал все с той же улыбкой:

– Ну вот и славно, – имя какое хорошее…

И запел, громко, не стесняясь своего голоса:

– Надежда – мой компас земной…

И остановил свое пение, сказав:

– А я – Павел…

И добавил:

– Просто Павел…

И засмеялся опять, как будто что-то смешное было в этом «просто Павел».

И он тут же переделал ее имя в Надюшу, и так и обращался к ней, рассказывая какие-то свои байки:

– Так вот, Надюша, представляешь, а он мне и говорит…

И она несколько раз порывалась сказать ему все тем же строгим и приличным голосом:

– Пожалуйста, не называйте меня Надюшей…

Или:

– Какая я вам Надюша?..

Но – не говорила, боясь, что он в ответ только захохочет, было что-то в нем непонятное, сумасшедшее, и следа приличия, привычного и правильного поведения не было в нем, и она, как потерялась в первую минуту, так и не нашлась, как с ним быть до самого пансионата.

И не смогла остановить его, когда он решительным шагом, как к себе домой, подошел к ступенькам в корпус, запротестовала она как-то слабо, опять же воспитанно как-то, прилично, сказав:

– Спасибо, ну вот я и пришла…

Только он даже не заметил ее слов, прошел в двери, прошел в холл, все так же неся в руках ее пляжное полотенце и сумку, и шел он уверенно, как будто шел к СЕБЕ в номер. И она, со всей своей воспитанностью и хорошими манерами, просто не нашлась, как его остановить.

И даже когда ключ в замок вставила, не нашлась, что сказать и как не пустить человека, который уже стоял на пороге ее комнаты.

И подумала как-то быстро и обеспокоено: он потому и делает все, как он хочет, что я веду себя прилично, по правилам, а он о приличиях и правилах и знать не знает…

Но, когда вошел он в ее комнату, бросив в кресло сумку с полотенцем и по-хозяйски как-то осмотрел его, вышел на лоджию, почувствовала она такую тревогу, такое беспокойство, как будто впустила в эту комнату не просто почти незнакомого ей мужчину, а что-то взрывоопасное, неуправляемое.

Что-то опасное было в его поведении, в его манере говорить, в его свободе. Что-то непонятное, от чего она терялась и пасовала. И она, еще не осознавая, в чем опасность, поняла – нужно его отсюда увести. Нельзя с ним здесь оставаться. И как бы собравшись с мыслями и силами, сказала бодрым голосом то, что давно уже хотела сказать.

– Ну вот и спасибо, что проводили… Мне нужно собираться на ужин… У меня ужин через десять минут…

И добавила для убедительности:

– У нас тут все по расписанию… Я могу опоздать…

А он, подойдя к ней, взглянул на нее опять с какой-то смешинкой в глазах и сказал:

– Да ладно тебе, слышь, Надь. Ну что ты заладила – расписание… Будь проще, какое расписание может быть у свободных людей?

И опять захохотал, весело как-то, радостно:

– Мы же с тобой свободные люди, Надя… Свободные, – сказал он это слово с каким-то своим скрытым смыслом, и она покосилась на его руки с наколками и подумала – что-то они значат ведь, эти наколки.

«Он, наверное, сидел… – подумала она и испугалась вдруг, что только сейчас поняла это. – Он же, наверное, – сидел в тюрьме…»

И – поняла, откуда это ощущение опасности. Ощущение опасности, что он тут, в ее комнате, с ней наедине.

И подумала – сейчас же нужно его отсюда увести, сейчас же.

И произнесла мягко, примирительно, как говорят с кем-то, чья реакция может быть непредсказуемой:

– Ну, расписание не расписание, а на ужин все равно нужно идти…

И он, как будто догадавшись, все-таки вспомнив какие-то правила приличия, сказал ей, широко улыбаясь:

– Тебе переодеться надо? Так давай, я тебя внизу в холле подожду…

И вышел, крепко хлопнув дверью. И она дверь эту быстренько, нервно как-то закрыла. И села на кровать. И – застыла на несколько минут. Потому что – это же надо было так влипнуть!

И подумала вдруг с ужасом, что он, наверное, уголовник. И сразу стало понятно все его поведение, какая-то оторванность его, что ли. И подумала она, радуется он, наверное, что теперь на свободе…

И еще с ужасом, со стыдом подумала она:

– Это кому рассказать, что она, культурный, уважаемый человек, – и познакомилась с уголовником!..

И почему-то возник перед ее глазами образ завкафедрой, Лилии Сергеевны. И подумала она потрясенно: «Знала бы она, что лучший работник ее кафедры, доцент, председатель методического объединения – с уголовником расхаживает по городу, да еще и в свою комнату его приводит…»

И все ее приличное воспитание в ней взбунтовалось, возмутилось – да что же это такое, в конце концов! Почему она ему позволила за ней увязаться? И опять подумала: да потому что очень воспитанная, правильная, а он никаких правил не понимает, он – наглый, безо всякого воспитания и безо всяких норм приличия. Он – дикий какой-то. И на секунду испугалась даже – как ей воспитанной и приличной женщине справиться с этой дикостью, необузданностью?

И испугалась она всего происходящего, даже слезы появились на глазах, и тут же вспомнила, что ждет он ее внизу, и новая волна испуга поднялась в ней: сейчас, не дождавшись ее, он поднимется опять, и постучит в дверь, и что она должна сделать? Открыть – нельзя, не открыть – неприлично, он же шум поднимет, что о ней люди подумают…

И мысль эта подняла ее с места, и она с какой-то хаотичной скоростью, сорвала с себя сарафан и купальник, быстро переоделась, быстро прошлась по растрепанным волосам щеткой, заколкой их закрепила в тугой узел на затылке, сумку схватила – и вышла из номера. Вышла с сильно бьющимся сердцем, но – уже спокойнее ей было, что она – вне номера, что туда он не зайдет. А тут, на людях, он ничего с ней сделать не сможет, и как-то она от него отвяжется. И подумала она вдруг – мне Бог поможет… На все Божья воля… Все будет хорошо…

Он встретил ее улыбкой. Радостной открытой улыбкой, мол, ждал он, ждал ее и наконец она появилась…

И она, увидя эту улыбку, опять как-то стушевалась. Потому что давным-давно никто ей так радостно не улыбался. Точнее никогда и никто так радостно ей не улыбался. Даже будущий муж во время их первых встреч не улыбался так открыто. Был он сдержанным, как нормальный мужчина. И потом в семье – был сдержанным на чувства и на ласки.

А тут – улыбка на пол лица – и кому, и почему? Кто она ему?

Непонятно все это было. Непонятно и тревожно. И в этих чувствах она и направилась к административному корпусу, в столовую. Он шел рядом, и подумала она:

– Господи, вот дойду до столовой и отвяжусь от него…

Но – не дошла.

Просто не дошла она до столовой. Потому что он остановился, и ее остановил, просто взял ее за плечи, развернул к себе и заговорщицким каким-то голосом, с улыбкой своей шальной, глядя ей прямо в глаза, сказал:

– Слышь, Надь, да ну ее, эту твою столовую, твой ужин по расписанию… Зачем тебе все это надо? – И, наверное, увидев непонимание, удивление на ее лице, добавил:

– Нужно жить – радостно, понимаешь?… – И произнес еще раз, растягивая это слово, как бы получая от него удовольствие, смакуя его: – Ра-до-стно… А чего там радостного, в твоей столовой и твоем пансионатском ужине – биточки паровые с гречневой кашей?..

И, развернув ее в другую сторону, сказал:

– Пошли, Надюша, гулять! Я приглашаю!

И в этом его «я приглашаю» что-то такое прозвучало, что она не смогла отказать. Или не захотела?

Ведь, действительно, – какая радость в паровых биточках и гречневой каше? Какая радость?..

…Она сто лет не была в кафе. Она сто лет не была в ресторанах. Она сто лет не была в кафе или ресторанах с мужчиной. И никогда – с чужим мужчиной.

Она попала в мир, неизвестный ей, доценту, преподавателю престижного вуза. В мир, в котором был другой свет, другой запах, другая музыка. В котором были другие правила, которые ей вообще были неизвестны.

Это была другая жизнь, и рядом сидел другой человек, так она и подумала о нем в какой-то момент: «Господи, да он вообще – другой… Как инопланетянин. Как существо с другой планеты с другими представлениями, другими понятиями…»

Ресторанчик этот, в который он ее привел, был обычным пляжным ресторанчиком, десятки их были разбросаны по набережной у моря. И стояли в нем пластиковые столы и стулья, и на столах стояли простенькие горшки с полевыми цветами. И ромашки эти и синенькие какие-то колокольчики странно смотрелись тут, в каком-то измененном от цветомузыки свете, и чужими они казались в этой кричащей музыке.

И она подумала: «Я тут тоже чужая, разве мне тут место?»

И вспомнила вдруг своего бывшего мужа с его пассией за таким вот пластиковым столом, и подумала – ну я и опустилась. И подумала еще возмущенно: «Разве я должна ходить по таким забегаловкам? И сидеть с каким-то проходимцем?..»

Но, посмотрев на «проходимца», она опять как-то растерялась.

Был он радостным. Был он сильным. Что-то властное было в нем, в скулах его, в развороте головы. Был он каким-то настоящим, что-ли, природным. И следа культурности, цивилизованности не было в нем. И было что-то привлекательное в нем. И – опасное. Очень опасное.

И здесь, в этом пляжном ресторанчике, чувствовал он себя как дома. Хозяином он себя чувствовал. Как будто попал он в свою стихию, попал туда, где его место. И заказ он сделал быстро и легко, как будто уже сто раз заказывал тут еду, и подумала она неприязненно: «Господи, для него это так привычно… Он, небось, всех своих баб сюда водит, я у него, небось, тысячная…»

И мысль эта показалась ей неприятной, и она даже сама удивилась – что ее эта мысль задела, как будто бы ей не все равно, кого он сюда водит.

«Да мне вообще до него нет никакого дела…» – сказала она сама себе, и сама себе не поверила. Не было бы ей дела до него – не сидела бы она с ним, в каком-то дешевом ресторанчике.

И она посмотрела на него, как бы пытаясь понять, почему до сих пор она от него отвязаться не может. Почему не может просто и строго сказать:

– Все, спасибо за компанию, но я, знаете, люблю отдыхать в одиночестве…

Или:

– Спасибо за компанию. Но мне нужно идти. У меня есть дела…

Или:

– Знаете, не хочу я ужинать, вы оставайтесь, а я пойду…

Но – ничего этого она не сказала. Может, потому что подошла официантка с заказанной едой. Может, потому что решимости не хватило.

Да и сказать она на самом деле ничего бы не успела, потому что он, наполнив рюмки коньяком, сказал все так же весело:

– Ну что ж, Надюш, за нашу замечательную встречу…

И она, даже рюмку не подняв, промямлила как-то:

– Спасибо… Но я не пью…

И, смутившись окончательно от всех своих мыслей и своего мямленья, добавила:

– Я вообще не пью…

И он, изумившись, как если бы она сказала что-то невозможное, немыслимое, что говорить было нельзя, – сказал убежденно:

– Надюш, да ты что! За знакомство не выпить – это же западло!

И «западло» это было сказано таким непререкаемым тоном, и слово само было так странно для нее, так неприемлемо, что опять растерялась она, не зная, как ответить на это «западло». Скажи он что-то нормальным, культурным языком, она бы ответила, аргументы бы привела. А тут – «западло»…

И она сказала то, что меньше всего сама от себя ожидала услышать:

– Ну ладно, только немного… Я пить-то не умею…

– Лиха беда начало, Надюш… – сказал он весело. – Все сначала не умеют. Потом – оторваться не могут…

И он захохотал, как будто сказал что-то очень смешное, и она тоже улыбнулась. Хотя чему тут было улыбаться…

Музыка гремела так, что было неслышно друг друга. И он наклонялся к ней, чтобы что-то сказать, и привлекал ее к себе, беря за плечи, и она сначала поводила плечом, как бы сбрасывая эту руку, потом, после нескольких рюмок коньяка, – показалось ей вполне естественным, что он ее так привлекает к себе, ведь действительно – не слышно же ничего.

А он все что-то говорил, рассказывал про какого-то кореша, который вот так же однажды сидел со своей дамой в ресторане, а его менты тут же и взяли. И оказалось – зря взяли, выпустили потом. Только дамочка его – тю-тю, смылась, потому что испугалась, что он – уголовник какой. А какой он уголовник, нормальный мужик, ну ходку сделал, дал кому-то по морде за дело…

И она, сначала шокированная этими его рассказами, сама не заметила, как в какой-то момент перестала им изумляться. А просто слушала увлеченно, как передачу «В мире животных» смотрела. И думала: «Господи, – всюду жизнь, всюду – своя жизнь…»

И казалось ей сейчас, расслабленной какой-то, заторможенной, что вот дослушает она его, и встанет, и уйдет, и будет потом в Москве рассказывать на кафедре, как столкнулась с одним удивительным субъектом из совсем незнакомого ей культурного слоя. И обсудят они его рассказы, и образ жизни таких вот «инопланетян» с их примитивной жизнью и примитивными понятиями.

И мысли эти были прерваны его уходом. Просто поднялся он и отошел от столика, и она не сразу поняла, куда он. А он уже стоял около парня и девушки, поющих в этом ресторанчике живую музыку. И договаривался о чем-то. Потом деньги протянул и отошел от их столика довольный.

И сел к ней и опять за плечи притянул, и не успел ей еще ничего сказать, как раздалось громко и с какой-то пошлой курортной интонацией:

– Следующая песня прозвучит для нашей очаровательной гостьи из Москвы с прекрасным именем Надюша…