Читать книгу: «Фимаитина», страница 11

– 18 —

Засверкала новая фамилия – Борис Ельцин. В декабре 1985 года он стал первым секретарём московского городского комитета КПСС. Придя на эту должность, выгнал из горкома многих руководящих работников и многих первых секретарей райкомов. Лично проверял магазины и склады, ходил, плохо одетый, в нечищеных сапогах и завалящей кепке пешком по московским улицам, ездил на общественном транспорте. Охранники, не успевавшие влезть в троллейбус, бежали следом. Организовал в Москве продовольственные ярмарки. Начал публично критиковать руководство партии. Но отношение его к «отказу» оставалось неясным.

«Перестройка»! Она легонько трепала поседевшие локоны «отказников», смутно обещала перемены, открыла форточку для более полноценного дыхания и, главное, перестала сажать в тюрьмы. «Отказники» выходили на редкие демонстрации с плакатами, милиция грубо, но без мордобития изымала их и… уезжала. Обезличенным «отказникам» не оставалось ничего другого, как разъезжаться по домам.

Но самое главное – в феврале 1986 года был выпущен из лагеря Толя Щаранский и уже на следующий день после освобождения прибыл в Израиль. А в мае получили разрешение на выезд его мама Ида Петровна и родной брат Лёня с семьёй.

Ида Петровна… Как она натерпелась за эти проклятые девять лет сыновних лагерей и бесчисленных в них карцеров и голодовок! Упрямый, несгибаемый сын… Ида Петровна ездила к нему на свидание в Чистополь в страшный холод и за три дня свидания пыталась отогреть, откормить сына.

 
Шатаясь, шла завьюженною Камой
В чужую даль, в чужую тьму,
Шатаясь, шла, обмотана шарфами,
На краткое свидание к нему.
Потом, нелепо суетясь, кормила сына,
Такого маленького, худенького, что
Могла бы с лёгкостью взвалить его на спину,
И снова через Каму, через шторм.
Потом лежала, успокоенная, рядом,
И так естественно, свободно потекло
Сквозь каждый наболевший мамин атом
К нему последнее старушечье тепло.
Потом, сращённая с тюремной решёткой,
Рыдала сыну обречённо вслед,
И шла обратно тяжкою походкой,
В холодный, рыхлый, бесконечный снег.
И только об одном молила Бога,
Не поднимая к небу мокрых глаз:
– Дай, Господи, пожить ещё немного…
И Он её услышал в этот раз…
 

Четыре года тому назад Фима вручил Иде Петровне это стихотворение, и она, прочитав, так разрыдалась, что перепуганный Фима не знал, куда деваться. А 23 августа 1986 года Ида Петровна напилась на собственных проводах! У Фимы хранилось фото, на котором она запечатлена с огромным и уже пустым стаканом. Речь её была бессвязной. Она со всеми целовалась и приговаривала: «Мы скоро увидимся, мои родные! Мы скоро увидимся!» А Фиме шепнула на ушко: «А твоё стихотворение я выучила наизусть. Хочу видеть, как эти сволочи отнимут его у меня!».

Нет, это были не обычные проводы – это были проводы «отказа»! Так осязаемо было высокое чувство сие, так вдохновенно повторяла Ида Петровна «мы скоро все увидимся», так весел был Володя Слепак…

Возбуждённые этими событиями, «отказники» решили наведаться к тогдашнему министру внутренних дел. Но он не принял. Занят. Не приняли и несколько его замов. Заняты. И вдруг согласился принять некто Гундарев с неясными полномочиями.

На улицу Огарёва, в небезызвестный дом номер шесть прибыло двенадцать старых «отказников». Принял их пожилой человек в генеральской форме, с тяжёлыми крестьянскими руками, хитрым мужицким лицом и сиплым, махорочным голосом.

– Ну, товарищи, что там у вас?

Очень ободренные тем, что впервые их, «сионистов», «предателей», отбросов социалистического общества» и так далее, называют «товарищами», «отказники», жестикулируя, всхлипывая, перебивая друг друга, принялись рассказывать седому генералу о несправедливостях, творимых подопечным министерству ОВИРом по отношению к ним.

Он ни разу не перебил. Он сказал, что проверит. Что виновных накажет. Он вытащил огромный носовой платок и так высморкался, что «отказников», до единого, вынесло из кабинета.

Как потом оказалось, это был уже год как уволенный из органов МВД на пенсию генерал, в прошлом – крутой специалист по борьбе с бандитизмом.

– Надо к Ельцину! – сказал один из очень старых «отказников».

И «отказники», униженные и оскорбленные, бросились к нему с жалобой на МВД. Но Ельцин не принял. У него накопилось дела поважнее. Не приняли и восемнадцать его замов. Но согласился принять некто, ответственный по организационно-идеологическим делам. И «отказники» увяли. Три очень старых «отказника» не пошли, так как сочли унизительным встречаться с лицом, не известным широкой мировой общественности.

– Хватит с нас! – сказали они.

Еще три очень старых «отказника» не пошли, потому что не пошли три первых. Еще один в этот день встречал полинезийских социал-демократов, а другой дописывал вторую главу своей книги «Мой путь в Сион» (предварительное название).

Из оставшихся великих, пойти на приём решил Володя Слепак, неожиданно выбравший себе в напарники Фиму. Одному идти на приём ему показалось скучным.

В приемной маялась обыкновенная очередь из обыкновенных советских людей, как и Володя с Фимой, предварительно записанных на прием.

Темп приема был ошеломительный. Каждые пять минут из двери кабинета выскакивал потный, красный посетитель и, матерно ругаясь, бросался к двери, ведущей на улицу. Было ясно, что в кабинете сидит не шутник. И уж совсем стало интересно, когда оттуда выскочил пожилой полковник в форме с криком:

– Я найду на тебя управу, сука!

«Перестройка» давала себя знать. Еще год тому назад, даже получив по физиономии, из такого вот кабинета выходили бы, лучезарно улыбаясь. Теперь же чувствовалось, что отношения между партией и ее народом приобретают искренний, деловой характер.

– Слепак! – возопила секретарша. И Володя с Фимой встали. Неупоминание Фиминой фамилии нисколько его не обидело. На допросы, с последующей в 1978 году ссылкой на пять лет, Слепака вызывали тоже без Фимы.

Вошли. Это был небольшой кабинет, почти заполненный огромным письменным столом. На стене в простой рамке висел портрет с кепкой хитро улыбающегося Ленина. А за самим столом спиной к портрету сидел чернявый, востроносый ответственный работник с явными признаками бессонницы. Глаза его были как у хорька: круглые, темные, безбровые, жутко злые и, одновременно, заспанные. Честно говоря, Фима никогда бы не поверил, что в ответственные партработники можно попасть с такой вот физиономией. Видимо, был талантлив.

– Слушаю вас.

И Володя Слепак, с известной всему миру хрипотцой, спокойно, деловито начал излагать проблемы «отказников». Ответственный работник, явно чтобы не сорваться, в первые три минуты речи Слепака, что-то энергично жевал. И по окончании трёх минут, прожевав, он прервал Слепака и сделал это очень эффектно: ударил ладонью по кипе бумаг и затем резким, отлично поставленным голосом, выстрелил:

– Хватит! Я теперь буду говорить!

И в тишине, последовавшей засим, он раздельно произнес:

– Будь моя воля, я бы прямо отсюда отправил вас в Сибирь, навсегда, чтобы духа вашего сионистского не было в Москве, чтобы не мешали нам жить (он стал подниматься), чтобы не гадили священную нашу московскую землю (он встал и направился ко второй, ранее не замеченной Фимой, боковой двери), чтобы не отравляли наш чистый воздух (Володя с Фимой поворачивали вслед ему головы, завороженные его ненавистью), не заражали наши водоемы (он взвизгнул), ручьи и реки, озера и плавни!

И исчез из кабинета.

Стало ясно, что этот человек, будучи в прошлом ответственным за чистоту окружающей его среды, был в суете «перестройки» брошен на организационно-идеологическую работу. И Володя с Фимой остались вдвоем в пустом кабинете.

Что и говорить, хозяин этого кабинета был действительно талантливым человеком: в такой вот ситуации, поди, ответь ему, возрази, нагруби, наконец! Ничего – бейся головой о стенку и восхищайся методами партийной работы! А, может, он побежал только справить нужду и вернётся?

Зычный голос секретарши потребовал от них очистить священные покои…

Но уже в разгаре была весна, и хотя месяц март из последних сил цеплялся за московские крыши, его последние льдины таяли и вместе с серым снегом с грохотом проваливались в водосточные трубы…

– 19 —

Менялась не только страна, менялась, причём, на глазах, и Фимина жена Тина. Декабрь 1986-го года прошёл под знаком её резко увеличивающегося живота. Фима нервничал, а Тина деловито готовилась к родам. Уволившись, она сохранила дружеские отношения с несколькими бывшими коллегами, звонила им, рассказывала о симптомах, получала ценные советы и сияла. Через день звонила из Израиля её мама и кричала Тине, чтобы она «главное, не нервничала и не занималась „отказными“ делами». И всегда спрашивала: «А он (то есть, Фима) помогает тебе?» И содержалась в этом вопросе удивительная проницательность, ибо Фима, как и многие другие «отказники», окрылённые гуманным к себе отношением властей, стал частенько вечерами отлучаться от дома, по причине возросшего объёма общественных дел. Тина не протестовала даже тогда, когда муж возвращался чуть навеселе. Она понимала, что «общественные дела» были весьма разнообразны. Впрочем, Фима всегда многословно рассказывал ей, где был, с кем, по какому поводу выпил и даже что пил.

Звонила раз в неделю Фимина мама и наставляла:

– Ты до сих пор не знаешь, кого родит Тиночка? С ума можно сойти! У нас это узнают на четвёртом месяце беременности! Теперь слушай: если мальчик, дашь имя дедушки – Юда, в Израиле переделают его, как полагается, а если девочка, дашь бабушкино имя – Хая…

– Мама, но я собираюсь в Израиль, а не в Бердичев! Кроме того, и у Тины были дедушка и бабушка.

– Так что, у вас будет только один ребёнок?!

– Мама, ты лучше расскажи мне, как у Сеньки дела! Он не пишет и не звонит!

– Сыночек, я должна тебя огорчить – о нём говорят нехорошо. Будто назанимал денег, долги не возвращает, непонятно, чем занимается. Ко мне он ни разу не приезжал. Только один раз позвонил, и всё. Учти, что всё это, конечно, слухи, но уж очень упорные.

– Мама, что с моими стихами?

– Ждут тебя!

– А ты не можешь отправить их в какую-нибудь русскую газету?

– Я пыталась, но мне сказали, что они стихов не печатают. Скоро приедешь и сам во всём разберёшься.

– Мама, откуда ты знаешь, что «скоро»?

– Мы, родители «отказников», недавно встречались с русскоязычным евреем Яшей Кедми, – он большой человек в Израиле, – и он сказал, что не сомневается в скором приезде многих советских евреев, включая «отказников». Сыночек, я так скучаю…

Далее следовал мамин плач, взаимные признания в любви и горькие слова о невозможности больше терпеть разлуку…

…И наступило одиннадцатое января 1987 года, и в это ясное морозное утро заявила Тина Фиме, что надо идти в роддом. Что она чувствует, что пришло время рожать. Перепуганный Фима засуетился, стал носиться по квартире и громко спрашивать Тину, где находятся её вещи. Тина долго смотрела на взмокшего мужа и, наконец, сказала: «Я собрала свои вещи ещё три дня тому назад. Неужели ты думаешь, что я могла оставить это на последний день? Ты бы лучше оделся поскорей».

Тина потребовала идти пешком. Роддом находился в двадцати минутах ходьбы, и Тина вошла в его светлый вестибюль с раскрасневшимися щёчками, весёлой улыбкой и совершенно потерянным Фимой. Через минут пятнадцать её увели, а Фиме велели ждать – вдруг придётся отправляться домой. Прошёл целый час, прежде чем Фиму позвали к крайнему окошку в регистратуре, и пожилая, полная женщина сообщила, что Тину оставляют, что всё в порядке, что вечером, но не позже семи часов, он может прийти и узнать, что и как…

– А звонить вам можно?

– Звони, милок, если телефон у тебя в личном кабинете.

И пошёл Фима по белой тропинке, скрипучей, очищенной ретивыми дворниками от выпавшего ночью снега и уже утоптанной мужьями, пошёл прочь, на каждом шагу оглядываясь на серое, невзрачное трёхэтажное здание районного родильного дома с множеством окон, на четверть запорошённых снегом. И сердце его ныло от тревоги и радости, и приветливая ворона отчётливо и раздельно каркнула ему: «Па-па!»

Работалось тяжело. Фима то и дело застывал с молотком, поднятым для удара по шляпке гвоздя, или отвёрткой, нацеленной на головку шурупа. Едва кончился рабочий день, он примчался в роддом и узнал, что Тина ещё не родила. Он вышел в роддомовский садик и стал пристально вглядываться в окна. В них, через изуродованные наледью стёкла, мелькали разные лица, однажды ему показалось, что он увидел Тину, но лицо быстро исчезло, и Фима поплёлся домой.

– Эти еврейские дела… – думал он, прожёвывая после хорошей стопки водки бутерброд с безвкусным, прилипающим к нёбу сыром. – Не родила – нельзя заносить в дом детские вещи. А родит – как я успею? А сколько дней держат в роддоме после родов? Вот, если б неделю, я бы всё успел. Ах, какая я сволочь! Ради вещей готов целую неделю не видеть родную жену с родным ребёнком…

И пошёл спать, совершенно расстроенный.

На следующее утро та же регистраторша или чёрт её знает, какая у неё там должность, сообщила, что никаких изменений нет. То же самое случилось и на второй день. А на третий…

Все знакомые «отказные» женщины говорили ему, что это в порядке вещей, что забирают всегда раньше срока; одна рассказала, что провалялась до родов десять дней! А другая сказала:

– Что тебе так плохо? Ты бы дома вешался от каждой её схватки! Или ты умеешь принимать роды? Ты руки-ноги должен целовать советской власти за её заботу о тебе! Ты лучше подумай, как организовать обрезание, если будет мальчик!

Фима пришёл на работу мрачный. А на работе его встретили так, как будто ждали всю жизнь.

– Наконец-то! – орал Виктор Васильевич, уже знакомый нам проректор по хозчасти. – Какой-то гад выломал дверь в «реквизитной», а там – до чёрта нового, только что купленного! К счастью, ничего не украдено. Но, скажи, зачем тогда ломали дверь?! Я посадил студента дежурить до твоего прихода. Кровь из носа, но дверь ты должен сегодня починить! А этих взломщиков я найду! Ох, найду!

Фима с инструментами, с новыми дверными петлями быстро спустился в полуподвал и направился на склад реквизита. Картина, которую он там застал, была страшной: наполовину открытая, скособоченная дверь держалась на одной нижней изуродованной петле и упёртым между дверью и полом, дуэльным пистолетом. Верхняя петля, вырванная из дверной коробки, тоже изуродованная, кое-как держалась на двери, и в ней торчали мучительно изогнутые шурупы. Рядом с несчастной дверью на табурете сидел красавец Игнат, хорошо знакомый Фиме четверокурсник, его многорублёвый должник с трёхлетним стажем, почти выпускник, и увлечённо читал тонкую книжицу. На облупленной батарее парового отопления, на каждой её впадине, лежало по куску чёрного хлеба, обильно смазанного клеем под названием «БФ – 2». Клей почти высох, скоро придут студенты, якобы за реквизитом, ножом соскребут затвердевшую часть клея и будут жадно поглощать влажный, насыщенный спиртом и эфиром хлеб.

– Привет, Игнат! Объясни, зачем было ломать дверь, если ничего не украдено?

– Дядя Фима, неужели вы думаете, что воровство является единственной движущей силой человеческих поступков? А кураж? Да ещё под кайфом? По моим сведениям, они катались на этой двери! Они получали от этого невыносимое блаженство!

– Кто этот «они»?

– Дядя Фима, я могу осудить, но не предать!

– Скажи, – указывая на «выпивку», так откровенно расположенную на батарее, – как проректор не углядел это?!

– Прикрыли грязноватой маечкой. А проректор наш человек партийный, потому и брезгливый. Вот вам, дорогой товарищ плотник, ключ от двери, я с великой грустью покидаю вас, сохраняя надежду, что количество «батарейных» бутербродов не уменьшится.

Фима вздохнул и принялся за работу. Несмотря на поганое настроение, работа шла споро, к счастью для Фимы, взятые им петли были точно такими же, как и выломанные, и уже через два часа дверь, прочно сев на новые петли, чуть поскрипывая в знак благодарности, легко совершила положенный ей полукруг под лёгким толчком мастера. Можно было уходить, но почему-то никто не приходил за совершенно высохшими бутербродами. Если же богемные алкаши, полагая, что дверь по-прежнему сломана, – а об этом уже знало всё училище – заявятся, и она окажется закрытой, то им ничего не будет стоить ещё раз выломать её. И Фима, закрыв дверь на ключ, бросился искать Игната, чтобы тот предупредил алкашей. Нашёл он его быстро – Фима знал, что весь четвёртый курс готовился к сдаче экзамена по танцу. Игнат на просьбу Фимы откликнулся немедленно, как был в танцевальном пиджачке для аргентинского танго, куда-то убежал и вернулся через несколько минут с сообщением, что алкаши, эти «малолетки», по выражению Игната, уже час стоят на коленях перед проректором по хозчасти и умоляют не выгонять их из училища. А проректор, как услышал один из студентов, проходящих мимо его кабинета, кричал: «Мне плевать, что из вас могут получиться Смоктуновские!» Фраза на некоторое время стала в училище крылатой. Игнат не поленился сбегать в «реквизитную», очистил батарею от бутербродов, вернул ключ Фиме и высокопарно, употребляя выражения типа «о, плотник из плотников», «о, санитар великого театрального училища» и так далее, поблагодарил Фиму за отремонтированную дверь.

– Дядя Фима, а что не веселы вы нынче?

– Жена в роддоме, и я ничего не знаю о её состоянии.

– Так позвоните!

– Один и тот же ответ – «сведения о роженицах выдаются после пяти вечера».

– Дядя Фима, боже мой, оказывается, вы не умеете разговаривать по телефону с советскими служащими! Вперёд!

Он схватил Фиму под руку, и потащил в кабинет ректора училища. По счастью, недавно назначенный, величественный ректор училища Владимир Этуш уехал, и просители остались наедине с его секретаршей, женщиной молодой, малопривлекательной и оттого весьма суровой. Но мог ли кто устоять перед обаянием Игната? Он весь изогнулся в нижайшем почтении, он улыбался, как Марчелло Мастрояни, он подошёл к ней, взял её беспомощную руку, прикоснулся к ней вытянутыми губами и произнёс:

– Зинаидочка Петровна! У нашего замечательного плотника рожает жена. Возможно, в этот миг. Она корчится от боли, а он умирает от волнения. Один звонок, Зинаидочка Петровна. Всего лишь один звонок!

И Зинаида Петровна, даже похорошев в это мгновенье, произнесла:

– Ох, Игнат, сколько несчастных женщин породишь ты в нашей стране! Чёрт с вами! Только быстро!

Игнат снял трубку. Фима продиктовал телефон.

– Роддом номер семнадцать? Прекрасно!

Игнат преобразился. Он стоял, выпятив пузо, заложив левую руку за лацкан танцевального пиджачка. Несколько раз прокашлялся. Изъяснялся, чуть грассируя:

– С вами говорит профессор Браверманн из Центрального Института акушерства и гинекологии. Мне совершенно необходимо узнать о состоянии роженицы Тины Залевской, поступившей к вам одиннадцатого января, разумеется, сего года. Я жду. Ах, вы соедините меня с врачом? Великолепно! Как фамилия врача? Доктор Зубова? Превосходно! Я жду. Доктор Зубова? Ах, Мария Николаевна? Великолепно! Дорогая Мария Николаевна! Ах, вам уже передали, в чём дело? И что же? Только что родила? Прекрасную девочку? Три сто? Великолепно! Роды были сложные? Замечательно! Роженица оказалась чрезвычайно терпеливой, и поэтому, слава Богу, обошлось без кесарева сечения. Я вас правильно понял? Дня-три дня она ещё пробудет у вас? Прекрасно. Почему меня так волнует эта роженица? Она была некоторое время под моим специальным наблюдением, подробности которого я, к сожалению, не могу разглашать по телефону. Но я непременно пришлю вам приглашение на наше научное заседание, и вы всё узнаете. Спасибо вам, милейшая Марья Николаевна. У вас удивительно молодой голос. Прощайте. Всего вам наилучшего!

Увлёкшийся трёпом, Игнат не заметил, что Фима медленно осел на пол, да так и сидел, обливаясь счастливыми слезами. Похорошевшая Зинаида Петровна спешила к нему со стаканом воды…

«Отказная» взаимопомощь заработала в полную силу. Уже вечером Фиме доставили прекрасно сохранившуюся, разобранную детскую кроватку, в которой отсутствовало всего лишь одно колёсико. Тем же вечером Фима привёз тюк вещей для новорождённого, купленных Тиной, но оставленных у подруги. Утром следующего дня Фима на такси привёз разобранный комод-пеленатор. А из мебельного магазина, при помощи взятки, уже вечером, ему доставили небольшой шкаф. И так далее, и так далее. Фима, получив недельный отпуск, всё собрал, всё починил, всё улучшил, всё расставил, согласно подробнейшим указаниям жены, и, наконец, просидев три мучительных часа в ожидании выписки, встретил осунувшуюся, счастливую Тину со свёртком в руках, внутри которого содержалось сморщенное существо с закрытыми глазами и носом, казалось, сросшимся с верхней губой и, ко всему этому, непрерывно чмокающее.

С именем споров не было – Геула, как и было решено заранее. С полученной из роддома справкой, Фима направился в районный ЗАГС, дабы получить серьёзное, официальное, с твёрдой обложкой свидетельство о рождении дочери.

– Как назвали? – спросила худая, энергичная чиновница.

– Геула, – раздельно, с достоинством произнёс Фима.

– Как?!

– Геула!

– И что это значит?

– Ничего, кроме имени, это не значит.

Не объяснять же ей, что в переводе с иврита это значит «освобождение»!

– В нашем справочнике имён такого имени нет!

– Значит, надо расширить справочник.

– Должна вам заметить, что для всего советского народа его всегда хватало!

– Но всё течёт, всё меняется…

– Я должна посоветоваться с начальством. Подождите меня, пожалуйста, в коридоре!

Фима вышел из кабинета с учащённым сердцебиением. Обречённо сел на жёсткий стул и стал в волнении ждать

Скоро его позвали. Громко и отчётливо. Фима вздрогнул, встал и вошёл в кабинет. Та же худющая чиновница, но с чуть порозовевшим лицом и злобными глазами.

– В общем, так, – заявила она, – поскольку выбранное вами имя не находится в реестре имён, принятых на территории СССР, вы должны вернуться к нам с женой для подтверждения ею выбранного имени.

– Но нам не с кем оставить ребёнка!

– Можете прийти с ним.

– С ней. Она – девочка. Её зовут – Геула.

– А теперь покиньте, пожалуйста, мой кабинет!

Геула, на завтра приплывшая на маминых руках в кабинет чиновницы, вела себя идеально.

К середине марта у трехмесячной Геулы нос совершенно отделился от верхней губы, личико стало молочно-розовым, и Фима, даже сердясь на дочь за очередную бессонную ночь, с наслаждением касался губами её круглых щёк и мастерски менял импортные подгузники, подаренные сочувствующими еврейскому движению иностранцами.