«Бабушка? Пожалуй, нет, не её голос…» – прислушалась недоверчиво. Всё ещё не открывая глаз, отрицательно помотала головой, как вдруг почувствовала, что внизу живота что-то сжимается в тугую пружину.

– Впредь не пугай нас, дорогая. Девочка взрослая, своего ума достаточно – о себе сама должна уметь заботиться, – раздалось ворчливое. – И где же я её потеряла? Главное, только-только в руках держала… А всё эта привычка дрянная – части свои по дому разбрасывать, – продолжал незлобиво зудеть женский голос, передвигаясь по квартире. – Ладно уж найти, посмотреть бы хоть, как она лежит…

Последние слова показались ей невероятно знакомыми. «Где же она их слышала? А ещё – интонация… Её точно ни с чьей больше не спутаешь».

Помедлив немного, открыла глаза, недоумевая, когда успела перелечь на кровать, да ещё и накрыться пледом. Потом пришло смутное понимание, что ночью в доме была женщина. Огляделась по сторонам – никого. «Значит, не было ничего, в очередной раз приснилось», – решила про себя, всё ещё сомневаясь, но тут же почувствовала в животе плотный комок, как было во сне, будто внутренности стянуты в увесистый узел. Рука невольно потянулась к вызывающему беспокойство месту, по ходу вытаскивая из-под покрывала цветастую легкую шаль, обмотанную вокруг запястья, вроде чужую, но удивительно знакомую.

«Так вот, что она искала!» Машинально взяла с журнального столика невесть откуда взявшийся полный воды стакан: «Из чашки воду пить неприлично». Ещё раз огляделась вокруг себя, потом, на всякий случай, встала, прошла в прихожую – дверь заперта изнутри. Почему-то это не испугало, зато исчезли все сомнения – в квартиру ночью действительно наведывалась гостья.

Прабабушку Тамара застала – преставилась та в девяносто два, а до этого много лет собиралась, прикупая подходящие случаю одежды. Приготовленное «в последний путь» аккуратно складывалось, заворачивалось в кусок пожелтевшего от времени полотна и бережно убиралось в старый дубовый сундук, доставшийся прабабке по наследству от своей матери. Извлекался припрятанный скарб исключительно по двум причинам: обсудить приготовления с заглянувшей на чай подругой, или отдать безвременно усопшей дальней родственнице, знакомой, а, бывало, и просто знакомой знакомых – совершенно постороннему человеку, не успевшему приготовиться в дальнюю дорогу. Порою случалось, что бабушка целый день не вставала, но помирать не торопилась: отдыхала, думая – как она сама это объясняла.

И ещё помнила Тамара, что мужа своего прабабушка через две недели после свадьбы схоронила. Занедужал тот животом, положила она его в телегу, чтобы к фельдшеру отвезти, а он возьми, да и скончайся по дороге в больницу – бабушка уже без отца родилась и росла. Даже не оглядываясь далеко назад, можно было понять, что означает – мужчины в роду приходящие.

Её отец тоже в семье не задержался. И настолько не задержался, что о нём практически не вспоминали, так, от случая к случаю. Бабушка, видевшая его всего пару раз, да и то мельком, без особого раздражения брюзжала: «Был, да сплыл, и памяти по себе не оставил», хотя, если честно, сама Тамара втайне обижалась, что бабуля не связывала память об этом человеке с ней, точнее, с её, Тамары, появлением на свет.

Отец, если верить маме, приехал в их город в составе футбольной команды, и задержался в нём на целый месяц или даже на полтора. Знакомство их состоялось где-то между его приездом и игрой, всё остальное – между игрой и отъездом, правда, к ответу на этот вопрос сама мама подходила по-философски небрежно, зачастую путаясь в своих показаниях. Единственное, в чём она была твёрдо уверена – являлся он итальянцем, что подавалось, как абсолютное, не подлежащее сомнению достоинство.

–…У тебя его глаза – влажные оливки. Такие глаза могут быть только у мужчин аристократических семей Ломбардии, – голос мамы звучал безапелляционно-категорически, будто кто-то пытался с ней спорить.

Ломбардия, так Ломбардия, тем более, в детстве ей нравилось это слово – чужое и отстранённо-далёкое, будто звезда в холодном полуночном небе. А ещё ей нравилось произносить его несколько раз подряд, перекатывая язык до тех пор, пока во рту и на губах не становилось сухо. Остальное для нее не имело значения: ни возможный отец-итальянец, ни его аристократическая семья, ни сама Италия, ровно как и все остальные государства мира – искать своего виртуального отца у Тамары даже в мыслях не было, и желание это с возрастом не появлялось, к тому же теперь – после смерти мамы и бабушки, и подавно.

Возвращение к действительности было сродни запрещенному удару – резкая боль в животе и мутная пелена в глазах и голове. Почувствовав, что теряет сознание, она инстинктивно обхватила руками живот…

Пришла в себя от сильного запаха лекарств и удивленного женского голоса:

– Впервые в своей практике такое наблюдаю. Вы всерьёз полагаете, что этим можно было беременность сохранить? Наивность. Святая женская наивность.

Молодая строгая женщина в белом халате недоверчиво теребила в руках конец бабушкиной шали, обмотанной, на сей раз, не вокруг кисти, а вокруг располневшей талии Тамары.

– Должна признать, вам очень крупно повезло – вовремя «службу спасения» вызвали…

«Вызвала «службу спасения»?» Тамара устало облизала запекшиеся губы, но объяснять происходящее не было ни сил, ни желания, более того, семейные тайны считала делом слишком сокровенным, чтобы впускать в них чужих людей.

Она повернулась лицом к стенке машины и прислушалась к себе – острая боль в животе затихла, остался только внизу твёрдый саднящий клубок, тошнота и жуткая слабость. Всё ещё содрогаясь от рвотных позывов, поджала под себя ноги, закрыла глаза и почти сразу же увидела родное лицо, а на руке своей ощутила тёплую уверенную руку, отчего вдруг разом всё стало на свои места, и появилась надежда, что худшее – позади, и здоровью её больше ничего не угрожает.

Мерно покачиваясь, «скорая помощь» увозила её «от беды, от нужды, от недобрых людей, от беды, от нужды, от недобрых людей…», а она, будто утопающий за соломинку, из последних сил цеплялась за руку с кривым, как у неё самой, мизинцем, и, как самую надёжную защиту, судорожно прижимала к себе тонкую цветастую ткань.

Три недели, проведённые в отделении патологии, пошли ей на пользу: возвращалась она из больницы с новым чувством – чувством ответственности за живущего в ней человека, а прабабушкина шаль с той памятной ночи до сих пор лежала на диване в ожидании следующего визита хозяйки…

Воспоминания задели за живое. Всё ещё пребывая мыслями в прошлом, она машинально включила чайник, взглянула в окно и неожиданно увидела на улице ещё одно знакомое лицо. Неужели санитарка из роддома? После своей выписки она больше её не видела, мало того, не успела даже поблагодарить, так как не знала ни имени её, ни фамилии. Расспросы у сотрудников больницы тоже ни к чему не привели – медсёстры в недоумении таращили на неё глаза, хорошо, хоть пальцем у виска не крутили – никто не помнил, чтобы в отделении работала пожилая нянечка. Позже, правда, выяснилось, что устроилась та в роддом совсем недавно, буквально на днях, и во время возвращения Тамары с ребёнком домой находилась на отсыпном.

Сейчас же эта женщина стояла во дворе, напротив окна, и, что самое главное, смотрела просто на Тамару. Беззвучный диалог, и гостья уже в квартире – пьёт на кухне чай.

– Давно хотела зайти, да всё не решалась. Боялась – прогонишь, не выслушав, не поймёшь. Я же в больнице, когда ты в роддом попала, не случайно оказалась. Хорошо, работала там раньше, в другом, правда, отделении, в инфекционном – медсестрой, спасибо, не отказали – разрешили санитарку подменить. А вдруг, думаю, помощь нужна будет, или поддержка, но ты, слава Богу, справилась сама. Я и на похоронах Елены была, и с бабушкой заходила попрощаться. В сторонке постояла, да и ушла. Тогда тебе было не до меня, – объяснила гостья, заметив, как у Тамары от удивления становятся квадратными глаза.

– А передача? – припомнила Тамара кулёк с детским приданным.

– И передача.

Не понимая, что происходит, Тамара молча присела.

– История длинная – длиною в твою жизнь. Живы были бы твои родные, этот разговор не состоялся бы, но сейчас – другая ситуация, и только тебе решать, что делать с тем, что я тебе поведаю, – произнесла женщина, обхватив ладонями чашку, будто грела озябшие руки.

–…Мама твоя обожала всё итальянское. Не знаю, возможно, фильм какой посмотрела, или книжку об Италии прочитала, ну, вроде Горького, что ль… А, может, просто так в голову взбрело, блажь такая, а тут вдруг эта игра…

Внезапно женщина задумалась, будто что-то вспоминая или по новой переживая. Несколько минут она смотрела невидящими глазами сквозь Тамару, размеренно помешивая уже холодный чай, потом спокойно произнесла:

– Только сейчас я поняла, что по-другому быть не могло: Елена была одержима Италией, а Мотя – одержим Еленой.

«Понятно – привычная с детства Италия, но как связан с этой страной и с мамой какой-то незнакомый человек со странным именем Мотя?»

В памяти всплыли аккуратно перевязанные шёлковой ленточкой конверты, которые она нашла в мамином комоде уже после её смерти. Два десятка узких слежавшихся прямоугольников с заграничными почтовыми штемпелями и таким же чужим адресом отправителя так и оставались нераспечатанными.

–…Мотя на отца был похож – породистый, статный, красивый, а ещё – невероятно вспыльчивый, правда, в молодости это не мешало – девчонки на нём гроздьями висели, а он Елену выбрал, маму твою. Наверное, звёзды сошлись. На мгновение. А потом – разошлись. Навсегда.

С замиранием сердца Тамара ждала, что сейчас прозвучит «ушёл» или «скончался», отлегло только, когда услышала:

– После случая того, с футболом, он будто умом тронулся, боялись, как бы себе не навредил. Особенно, когда ты родилась. Лена сказала, что ребёнок – не его. Не простила она его, не захотела простить, а Матвей на неё обиделся, страшно обиделся. Пить стал, скандалить, нарочно в драки лезть… Словно с цепи сорвался. Учёбу забросил. Потом, правда, в себя пришёл, образумился. Опять-таки, по уважительной причине – во время пьянки челюсть в трёх местах сломали. Несколько часов хирурги под наркозом складывали. За такое из института автоматом отчисляли, с волчьим билетом, с занесением в личное дело, а ему дядя помог – в больнице написали, что оступился и упал. Ну, а потом… Потом кандидатскую защитил, на работу устроился. Девчушка у него появилась. Очень даже милая. Надеялись, что успокоится, забудет. Не получилось.

Женщина неторопливо огляделась по сторонам, осторожно прикоснулась к лежащей рядом шали:

– Фаины Семёновны… – не то спросила, не то просто отметила. – Сильная женщина была – ни чужих, ни своих не жаловала. За правду горой стояла.

Даже не удивившись, что гостья знала её прабабушку, Тамара продолжила расспрашивать:

– А в итальянской футбольной команде…

– Не в команде, а возле неё – переводчиком напросился, волонтёром, – не дослушала вопроса женщина. – Мотя как раз четвёртый курс закончил, домой приехал – на каникулы. А к языкам у него с детства талант – с ходу всё новое запоминал, память такая, что ли… К тому же отец на родном языке говорил, и нас учил, до последнего дня верил, что всё образуется. Надеялся семью узаконить, домой, в Италию, забрать. Не успел. Как только о нас узнали, его из консульства отозвали, хотя он только переводчиком работал. Времена такие были, не обижаюсь – скандала международного опасались. Только и осталось от него, что имена. Ах, да, забыла, что мы до сих пор незнакомы! Алессандра я. Люди в основном Сашей зовут, или тётей Шурой величают, так привычнее.

Увидев удивление Тамары, гостья улыбнулась:

– И Мотя – не Матвей, Маттео.