Обнажённый до пояса старик в выгоревших, растянутых тренировочных штанах растерянно смотрел на то, что каких-нибудь полчаса назад было его домом. Рядом догорали дома соседей. По залитой водой улице текли потоки сажи, ветер разносил пепел и удушливый запах мокрой гари…

– Василий Александрович! Василий Александрович! – сквозь оцепление полицейских прорвалась женщина лет сорока, из тех, которых ничто не остановит.

– Слава Богу, Василий Александрович, вы живы! Мне Петя позвонил: «По телевизору сказали, что Говнярка горит», – самому-то ему с работы никак, я сразу к вам, а тут не пропускают, – женщина с укоризной оглянулась на капитана полиции. – Я ему говорю: «Свекор у меня тут…»

Женщина непрестанно поправляла одной рукой сползающую с плеча бретельку цветастого ситцевого сарафана, другой пыталась удерживать подол юбки, раздуваемой ветром, а глаза с тревогой смотрели на старика:

– Как сердце, Василий Александрович? Вы лекарство-то хоть какое-нибудь прихватили? По телевизору передали: «Неосторожное обращение с бытовыми приборами», – а я тут уже наслушалась, все про поджог говорят. Вам ведь тоже предлагали продать землю застройщикам, да? Надо же, весь район сгорел, горя-то сколько…

Женщина искренне всхлипнула, но тут же деловито посмотрела на свекра:

– Документы спасли, Василий Александрович?

Перехватила из его рук большую обувную коробку, стала в ней рыться… На землю полетели пожелтевшие листы бумаги, исписанные выгоревшими чернилами.

– Перестань, Настасья, – старик с трудом наклонился, аккуратно поднял разлетевшиеся листки, попытался очистить от грязи…

– Над Доном-рекой, – с трудом прочитала первые строчки, написанные неразборчивым почерком, – что это, Василий Александрович? А где паспорт, пенсионное удостоверение…

– Нет паспорта, – Василий Александрович усмехнулся, – придется без паспорта помирать. А это, Настасья, самое ценное, что у меня есть, кроме твоего Макарки. Был бы он со мной – внука бы спасал, а так – вот, для него…

Старик аккуратно сложил листы в коробку.

Вот так же когда-то аккуратно одной рукой складывал эти листы в коробку дед Вася, заменивший ему отца, погибшего на фронте. Смеялся: «Ты, Васятка, ещё молод, не понимаешь: жизнь – не с нас начинается и не на нас заканчивается. Она длится, пока есть кому помнить. Ты над моими воспоминаниями подшучиваешь, так напиши лучше. Мне не удалось писателем стать, может ты станешь…

– Название ты, дед, избитое придумал, – со знанием дела морщил нос недавний выпускник журфака. – И вообще, обрывки какие-то, словно лоскутное одеяло. Да, и еще – любви у тебя мало. Сейчас такое читать не будут.

– Я не для других писал, для тебя, Васька. Выбирал те лоскутки, от которых сердцу теплее. И не любви, а слов про любовь – мало, это разные вещи. Любви-то на всю жизнь хватило.

Василий Александрович вытер вдруг заслезившиеся глаза. Совсем стар стал. Жизнь прожита. А о главном, о деде так и не написал. Может, Макарка напишет – есть у него вроде склонность к слову.

Над останками домов, в которых совсем недавно грустили, радовались, плакали, верили, витали копоть и гарь. Ветер подхватывал их и уносил к Дону: туда, где качались, отражаясь, первые звезды, а в прибрежном бурьяне цвел татарник, да поднимались лиловые столбики люпина.

В оформлении обложки использована фотография с сайта https://pxhere.com/ по лицензии CC0.