Тюремный дневник

Леди Свобода

Сентябрь 2015 года

Черный мерседес S-класса резко снизил скорость и, скрипя тормозами, остановился у невысокого серого здания, выложенного такой же серой, идеально гладкой плиткой, с большими стеклянными автоматически раздвигающимися дверями. Водитель в черном костюме и фуражке с лакированным козырьком, выйдя из-за руля, обошел автомобиль и открыл заднюю дверцу пассажирского сиденья.

Первым вышел высокий мужчина средних лет в китайском костюме из черного шелка с изображением изогнутого дракона на спине, с высокой стойкой под самый подбородок и рядом алых пуговиц на груди. Золотые непослушные волосы, лишь слегка тронутые сединой, моментально взъерошил сильный океанический ветер – вечный спутник прибрежной зоны Нью-Йорка.

Я слегка коснулась его протянутой руки и вмиг выпорхнула из машины, на высоченных шпильках черных лаковых туфель почти сравнявшись ростом с кавалером. Одного порыва ветра хватило, чтобы и мои волосы вырвались из аккуратно собранного строгого пучка. Мой серый, идеально облегающий фигуру классический костюм с узкой юбкой немного сковывал движения. Красная шелковая блузка в цвет его блестящих на солнце пуговиц, казалось, была сделана под заказ, чтобы гармонировать с образом мужчины.

– Патрик, ты же сказал, что мы собираемся в Нью-Хемпшир? – сказала я, удивленно оглядываясь вокруг.

– Именно! – загадочно улыбнулся он, поманив меня за собой к стеклянным дверям.

Патрик Бирн был американским бизнесменом, председателем совета директоров одного из крупнейших в мире онлайн-ритейлеров компании Overstock.com. Кроме того, Патрик был доктором философских наук, выпускником двух университетов американской Лиги Плюща – Дартмутского колледжа и Стэнфордского университета, а также магистром философии Кембриджского университета, одного из старейших вузов Великобритании.

С мистером Бирном мы познакомились на главной либертарианской конференции США «Фестиваль Свободы», участников которой ежегодно принимает развлекательная столица Америки, город Лас-Вегас. Наш взаимный интерес возник на почве электронной коммерции, а точнее сказать, криптовалюты биткоин. Компания Патрика первой в мире стала принимать биткоин в качестве средства платежа за товары и услуги. Кроме достижений в науке и бизнесе, Бирн обладал сверхспособностями в математике – я неоднократно была свидетелем того, как он в уме умножает трехзначные числа и без труда запоминает точный порядок целой колоды игральных карт.

Но главное, что объединяло меня с американским олигархом, были вовсе не его гениальные финансовые достижения, а, как мне тогда казалось, единство взглядов на важность и, главное, возможность построения партнерских отношений между Россией и США. В наших многочасовых беседах он демонстрировал глубокие знания российской истории, культуры и философии. К сожалению, у этого расположения Патрика ко мне была еще одна причина, некое двойное дно, о котором я тогда еще не знала.

Итак, я послушно последовала за Патриком. Едва войдя в здание, я быстро догадалась, где мы находимся: на стенах висели красочные фотографии вертолетов на любой вкус и цвет – красные, как пожарная машина, с ярко-белыми полосками, черные, будто смоль, отражающие лучи заходящего солнца, темно-зеленые, как хвоя летнего леса. У входа стояла огромная серая рамка металлодетектора. Черная лента для проверки багажа поглощала одну за одной сумки, просвечивала их рентгеном на наличие запрещенных к перелетам предметов и через пару секунд возвращала законным владельцам.

Пройдя через процедуру досмотра, мы оказались на просторной асфальтированной площадке, где я увидела вертолеты, уже знакомые по картинкам в холле. К нам тут же подошли двое с иголочки одетых джентльменов в темных очках. Несмотря на то что их вид был безупречен, они проигрывали элегантному высокому Патрику. Мужчины о чем-то долго разговаривали, а я восторженно рассматривала летательные аппараты с изогнутыми, тянущимися к земле длинными лепестками вертушек. Вскоре появился пилот в белой рубашке с коротким рукавом, которую украшали черно-золотые полосатые погоны и черный галстук, и предложил пассажирам последовать за ним в черный вертолет.

– Пусть она будет на переднем сидении, – обратился Патрик к пилоту. – Там лучше вид, а мальчикам, – засмеялся он, – нужно поговорить о делах.

Эта мысль мне понравилась. «Дела мальчиков» подслушивать я не считала этичным, а потому быстро согласилась на предложение Патрика. Он помог мне подняться в вертолет, слегка придержав за талию, чтобы высокие каблуки не сыграли со мной злую шутку, и приключение не закончилось бы, так и не начавшись.

Стоило мне надеть большие серые наушники и отрегулировать штангу микрофона, в них послышался веселый голос пилота:

– Привет, мисс. Как слышите?

– Хорошо, – рассмеялась я.

– Вы когда-нибудь летали на вертолете?

– Нет.

– Что ж, тогда я постараюсь, чтобы этот полет был для вас потрясающим.

Лопасти вертушки, венчавшей воздушное судно, стали медленно вращаться, постепенно набирая обороты. Тут я по достоинству оценила защищавшую уши гарнитуру, пусть хоть немного, но приглушавшую усиливающийся шум. Вертолет тяжело оторвался от земли. По мере того, как мы набирали высоту, уменьшались под нами здания, ближе становилось бескрайнее голубое утреннее небо. Под нами растянулась бесконечная сине-зеленая водяная гладь, ограниченная волнистой линией берега с высокими серыми стеклянными небоскребами.

– Мэм, – раздался голос пилота в наушниках, – посмотрите направо. Видите, это наша гордость – Леди Свобода, символ свободы и демократии, несущий свет всему миру.

Это был первый раз, когда я видела величественный символ США. Зрелище впечатлило меня, и я почти поверила в то, что, Америка – чудесное царство мира, добра, справедливости и процветания. Эта иллюзия разбилась о бетонные тюремные стены камеры предварительного содержания столичного суда.

Приемка в вашингтонскую тюрьму

Не знаю, сколько прошло времени, каждая минута, проведенная в неволе, казалась бесконечно длинной. Наконец, за мной пришли два маршала. Снова отвели в гараж и упаковали в автозак с двумя мужичинами-заключенными в оранжевых комбинезонах, к счастью, отделенных от меня перегородкой.

Поездка не была долгой, полчаса от силы, через маленькое решетчатое окошко автомобиля мне удалось увидеть, что мы были где-то у реки, наверное, на окраине Вашингтона.

Когда машина снова заехала в гараж, тяжелые железные автоматические ворота с глухим ударом о каменный пол отделили нас от внешнего мира. Заключенных по одному стали выгружать из машины. Меня вывели последней. Внутри в здании самой тюрьмы на стене красовались буквы: The DC Department of Corrections Central Detention Facility, – означавшие, что я нахожусь в так называемом коррекционном центре округа Колумбия. С меня сняли кандалы, окончательно в кровь стершие щиколотки, освободили от наручников и в маленьком окошке в зале дали новое имя – заключенная номер 364794, которое заменит мне на долгие месяцы данное от рождения русское имя Маша.

Далее следовала процедура дезинфекции, проще говоря, душа. Я никогда не забуду доброты женщины-мексиканки, первого доброго надзирателя, которого я встретила за последние два дня. Согласно правилам тюрьмы, перед получением пяти минут на душ меня снова полагалось полностью раздеть и досмотреть на наличие контрабанды. Но то ли женщина в приемном отделении еще сохранила в себе остатки сочувствия к людям, то ли я выглядела совсем уж жалко, так что, раздев меня по протоколу, она лишь формально и даже несколько смущенно попросила меня повернуться спиной, а не стала, как маршал, проводить унизительную процедуру под названием «стрип-серч». Эта процедура предполагает сперва полное раздевание, потом требуется открыть рот, показать ушные раковины, подмышки и, наконец, «самое приятное» – вас просят раздвинуть ягодицы, сесть на корточки и громко кашлять, чтобы убедиться, что и внутри ничего нет.

После обыска мне разрешили принять душ впервые за последние пару дней, проведенных в грязных подвалах обезьянника и камеры окружной тюрьмы. В обитом металлом закутке имелась душевой лейка со сплошной струей. Одна-единственная кнопка предлагала исключительно холодную воду на пять секунд за одно нажатие, но, впрочем, мне было неважно – благо дедушка всю жизнь учил меня закаляться, так что температура воды меня не слишком волновала. Мне выдали хозяйственное мыло, которым предлагалось вымыть в том числе и голову, что в моем случае было довольно проблематично из-за длинных волос и богатой шевелюры, но я справилась.

По окончании гигиенической процедуры мне, до слез счастливой от чистоты, выдали униформу и несколько комплектов нижнего белья. Видя доброжелательность надзирательницы, я, признаюсь, не преминула этим воспользоваться, став аккуратно спрашивать, есть ли шанс получить еду. Время ужина давно прошло, но добрая женщина все-таки откуда-то достала для меня белый пластиковый контейнер с картошкой, что после двухдневной бутербродной диеты было вкуснее любого десерта. Меня отвели в просторный зал, где предстояло ждать очереди на медосмотр и совершить один-единственный положенный по закону бесплатный звонок. Но я внезапно осознала, что телефоны всех моих знакомых в США у меня были записаны в смартфоне, а потому запоминать их не было смысла. Тогда я села на крайний стул в зале и уставилась в тюремный телевизор, который вещал о строгой политике заведения в области сексуальных домогательств сперва на английском, а потом на испанском языке. Оглянувшись по сторонам, я увидела мою старую «подругу» с наполовину бритой головой, Рейчел, дремавшую на железном стуле. Я тихонько приблизилась к ней, чтобы снова спросить о предстоящем нам будущем. Рейчел сообщила, что нас отведут в отделение для новоприбывших, а через пару недель распределят по другим отделениям. Так было для всех и всегда. Но не для меня, как оказалось позднее, однако об этом я еще не знала.

Во время очередного медосмотра у меня снова выясняли – не планирую ли я убить себя, взяли кровь на анализы и последней повели в отделение для новых заключенных. По пути я получила резиновый матрас, настолько тяжелый, что его можно было только тащить волоком за собой. Наконец, мы пришли в отделение – просторный холодный бетонный холл с окрашенными белой краской стенами, под потолком висел маленький старый телевизор, изображение на котором рябило, а звук шипел. Под телевизором стояли группами по четыре пластиковые синие кресла, а на них яркими рыжими цветными пятнами растеклись заключенные – пара толстых афроамериканок. Мне приказали, не замедляя ход, идти в свою камеру, так я поволокла свой матрас вверх по железной лестнице, ведущей на второй этаж отделения. Кое-как я затащила свою ношу на железную койку и без сил упала. Я не спала уже двое суток.

Утром меня разбудил громкий гул и шипение телевизора в холле отделения, который, казалось, заставлял железную кровать в камере вибрировать. Который час, я не знала. Я встала, огляделась вокруг. В моем распоряжении была бетонная комната два на три шага максимум с железной койкой, маленьким столом и приваренной к нему табуреткой, унитазом без крышки и раковиной с кнопками типа «писсуар», которые я видела в подвалах суда. Я попробовала выйти из камеры, но не тут-то было. Железная дверь была наглухо заперта. Я припала к ней ухом и поняла, что там, где-то внизу в коридоре, есть люди. Они о чем-то говорили, смотрели телевизор. Я же осталась в камере взаперти. Одна. На мой громкий стук в дверь, наконец, пришла надзирательница, заглянула в окошко и ничего не сказав, ушла.

Я, как маленький зверь, металась по комнате, не понимая, что происходит и сколько это будет продолжаться… Снова захотелось есть, а потому, чтобы отвлечь себя от мыслей о голоде, я посмотрела вокруг, чем бы занять себя. Вдруг я вспомнила, что вчера мне выдали несколько листов белой бумаги и стерженек от ручки. Эврика! Я стала писать. Это был первый день моих дневников, на основании которых написаны эти строки.

Прошло несколько часов… Я начала вспоминать бабушкины уроки географии, чтобы по солнцу в узеньких окошках бетонной стены камеры определить, который сейчас час. Оказалось, около полудня. Наконец послышались тяжелые шаги надзирательницы. Дверь на секунду открылась, мне дали уже знакомую пластиковую коробочку с едой, а в ней еще лучше знакомые два бутерброда и два печенья, которыми я питалась последние дни. Жрать хотелось невероятно. Плюс в камере было очень холодно, а кроме футболки у меня ничего не было.

Надзирательница все-таки выпустила меня в общий холл пару часов спустя. Каково же было мое удивление, когда в холле, кроме охранницы, никого не оказалось. «Странно, – подумала я. – Может, у меня галлюцинации уже. Я ведь точно слышала несколько человеческих голосов. Где же все?»

Ситуация прояснилась, когда я повернула голову – в стороне стояли и с удивлением смотрели на меня трое заключенных в таких же оранжевых робах, как моя, но нас почему-то разделяла стеклянная дверь. Надзирательница засуетилась и сообщила мне, что нам не положено встречаться даже взглядом. Их скоро переведут в другое отделение, а мое время вышло – нужно возвращаться в одиночку. Когда на следующий день меня снова на пару часов выпустили в общий зал, кроме надзирательницы, там не было ни души.

То, что со мной произошло, называется «одиночное содержание», или solitary confinement – форма заключения, при которой узники в одиночестве проводят 22–24 часа в сутки в своей камере, изолированно друг от друга, получая час или два времени вне камеры на удовлетворение базовых нужд вроде душа и доступа к телефону.

Не считая смертной казни, до сих пор практикующейся в большинстве штатов США, это самая крайняя мера наказания, которая законным образом может быть наложена на заключенных. Одиночное содержание сначала широко и систематически использовалось в Европе и Северной Америке в «изолированных» и «безмолвных» (запрещающих общение заключенных между собой) пенитенциарных учреждениях XIX столетия с целью перевоспитания преступников. Считалось, что оставленные наедине со своей совестью и Библией заключенные предадутся размышлениям, осознают свои ошибки и, исправившись, станут законопослушными гражданами. Однако в скором времени выяснилось, что вместо того, чтобы исправляться, многие заключенные становились психически больными. Этот установленный факт вкупе с растущим числом заключенных и неотложной потребностью в дополнительных местах в тюрьмах привел к демонтажу системы изоляции в большинстве стран к концу XIX века. К тому времени, однако, одиночное заключение стало неотъемлемым элементом тюремных систем во всем мире, применявшимся, главным образом, в качестве формы краткосрочного наказания за проступки, совершенные уже в тюрьме, для содержания политических заключенных, а также для обеспечения личной безопасности и как метод «обработки» задержанных лиц, особенно подозреваемых в преступлениях против государства, перед проведением допросов и в промежутках между допросами.

В США применение длительного, свыше пятнадцати суток, одиночного заключения всегда являлось «нормальной» практикой. Оно еще более возросло в последние годы в контексте «войны с терроризмом», не в последнюю очередь в Гуантанамо, где задержанные содержались в одиночках в течение многих лет, по большей части без предъявления какого бы то ни было обвинения и без суда, и в секретных центрах содержания под стражей, где изоляция используется в качестве неотъемлемой составной части практики ведения допросов.

Тем временем США подписали и ратифицировали Конвенцию ООН против пыток и других жестоких, бесчеловечных или унижающих достоинство видов обращения и наказания. Конвенция против пыток была принята Генеральной ассамблеей ООН в 1984 году и вступила в силу в 1987 году. Статья 1 Конвенции предусматривает, что:

«Для целей настоящей Конвенции определение “пытка” означает любое действие, которым какому-либо лицу умышленно причиняется сильная боль или страдание, физическое или нравственное, чтобы получить от него или от третьего лица сведения или признания, наказать его за действие, которое совершило оно или третье лицо, или в совершении которого оно подозревается, а также запугать или принудить его или третье лицо…»

Международные эксперты квалифицировали одиночное заключение как психологическую пытку.

Исследование Совета Европы в 1977 году показало, что длительное заключение со строгим режимом изоляции заключенных приводит к тому, что было названо «синдромом изоляции», включавшим эмоциональные, познавательные, социальные и соматические расстройства. Объективные данные прямо указывают на то, что уже одно только одиночное заключение, даже при отсутствии физической жестокости и антисанитарных условий, может стать причиной психологической травмы, привести к снижению умственной деятельности и даже самым крайним формам психопатологии, таким как деперсонализация, галлюцинации и бред.

В 1993 году исследователь Ханей при обследовании случайной выборки, состоявшей из ста заключенных одной из тюрем категории «супермакс» в Калифорнии (тюрьма строгого режима Пеликан-Бэй), констатировал очень высокую распространенность симптомов психологической травмы: у 91 % выбранных для обследования заключенных отмечались патологическое состояние тревоги и нервозность, у более чем 80 % – головные боли, апатичность и расстройство сна, а у 70 % – страх перед неминуемым «срывом». Более чем у половины заключенных имели место кошмары, головокружения и учащенное сердцебиение, а также другие проблемы психического здоровья, вызванные изоляцией, включая навязчивое многократное явление в сознании одних и тех же мыслей (риминация), иррациональный гнев и спутанность мыслительных процессов (более чем у 80 % отобранных для обследования заключенных), хроническую депрессию (77 %), галлюцинации (41 %) и общее ухудшение состояния.

Хотя наиболее часто отмечаются и преобладают психологические последствия, часто также сообщают и о физиологических последствиях одиночного содержания. Некоторые из них могут быть физическими проявлениями психологического стресса, однако отсутствие доступа в необходимой мере к свежему воздуху и солнечному свету и длительные периоды бездеятельности, вероятно, также имеют физические последствия. Грассиан и Фридман (1986) сообщают о желудочно-кишечных, сердечно-сосудистых и мочеполовых расстройствах, мигрени и глубокой усталости. Другие признаки и симптомы, отмеченные в некоторых из рассмотренных выше исследований, включают: учащенное сердцебиение (ощущение сильного и/или быстрого сердцебиения в состоянии покоя), бессонницу, боли в спине и суставах, ухудшение зрения, плохой аппетит, потерю веса и иногда диарею, апатичность, слабость, дрожание, ощущение холода, ухудшение имевшихся ранее проблем со здоровьем.

В исторических исследованиях, касающихся тюрем изолированного содержания заключенных, приводятся данные об актах аутоагрессии, членовредительстве и самоубийствах. Современные исследования также показали, что членовредительство (включая эпизоды, когда заключенный бьется головой о стену камеры) и самоубийство более распространены в блоках изолированного содержания, чем в целом среди заключенных тюрьмы (Haney & Lynch 1997:525). В Калифорнии, например, 69 % зарегистрированных в 2005 году самоубийств в тюрьмах было совершено в изоляторах (USA Today, 27.12.2006).

Лишенный значимого и сочувствующего социального контакта и взаимодействия с другими людьми заключенный в одиночной камере может замкнуться в себе и регрессировать. Даже когда содержащиеся в условиях изоляции заключенные не обнаруживают очевидных симптомов, после освобождения из изолятора они могут испытывать дискомфорт в социальных ситуациях и избегать их, что будет иметь отрицательные последствия для социального функционирования в дальнейшем как в тюремном сообществе, так и на свободе, ставя под сомнение вероятность успешной реинтеграции.

Исследования в области долгосрочных последствий одиночного заключения содержат сообщения о нарушениях сна, кошмарах, депрессии, чувстве беспокойства, фобиях, эмоциональной зависимости, спутанности сознания, ослаблении памяти и концентрации (Hocking, 1970) долгое время после освобождения из мест содержания в условиях изоляции. Эти симптомы схожи с симптомами, которые отмечались у заключенных, содержавшихся в изоляции, и могут означать наличие определенной степени необратимости^[5].

Вот, например, как описываются условия содержания в американской тюрьме Florence ADMAX, называемой «Алькатрасом Скалистых гор», где сидят некоторые из самых известных в мире преступников – террористы и убийцы.

Заключенные в отделении повышенного риска содержатся в строгой изоляции, и им позволяется выходить из камер лишь на один час в день, в течение которого за ними строго наблюдают. Тех, кто очень старается хорошо себя вести, выпускают на два часа. Только самые примерные получают доступ к радио и простым черно-белым телевизорам, по которым транслируются лишь определенные одобренные телеканалы.

Размер камер – три с половиной на два метра. Большая часть обстановки – стол, кровать и стул без спинки – отлита из бетона. Все закреплено. У заключенного есть умывальник, туалет, лампа, зеркало и душ с таймером. Окно шириной в десять сантиметров пропускает немного света, причем заключенный может видеть только небо – место, куда он, вероятно, мечтает поскорее попасть. Столовой нет, все приемы пищи совершаются в камере.

Тому, кто хорошо себя ведет, разрешают выходить из камеры на несколько часов в неделю, чтобы побродить в изолированном дворе или немного позаниматься спортом в бетонном помещении, напоминающем пустой бассейн. Бесчеловечные условия сводят многих заключенных с ума. Несмотря на постоянный надзор, нескольким заключенным удалось покончить жизнь самоубийством.

Многие заключенные кричат и лезут на стены. Другие режут себя лезвиями бритвы, осколками стекла, заточенными пишущими ручками или даже куриными костями. Часть заключенных разговаривают сами с собой или с голосами, которые они слышат у себя в голове. Кто-то размазывает фекалии по стенам или швыряет какашки в охранников. Тех, кто начинает голодовку, кормят насильно.

В «Алькатрасе Скалистых гор» содержат преступников, приговоренных к смертной казни, или отбывающих несколько пожизненных сроков. Например, Джохара Царнаева, который был приговорен к смерти за участие в теракте на Бостонском марафоне 15 апреля 2013 года. Во время того теракта три человека погибли и двести тридцать были ранены прямо перед завершением этой классической беговой дистанции. Или, например, Теда Казински, который прославился как Унабомбер. С 1978 по 1995 год он рассылал бомбы в письмах и посылках, убив троих и ранив еще двадцать три человека, многих – очень серьезно. Также в этой тюрьме содержали Абу Хамза аль-Масри (Abu Hamza al-Masri), близкого соратника Усамы бен Ладена. Он был осужден за организацию похищений двух граждан западных стран в Йемене и попытку организовать тренировочный лагерь для террористов в отдаленной местности американского Орегона. И это далеко не полный список заключенных Алькатраса.

Но постойте, секундочку, я была не бородатым террористом с автоматом Калашникова, которого поймали в горах Кандагара. Меня не приговорили к пожизненному сроку или смертной казни. На тот момент я – лишь российская гражданка, находящаяся под следствием за общение с американскими политиками и общественными деятелями по вопросу построения мира между Россией и США, которая только что получила степень магистра в области политологии и работала помощником профессора на кафедре менеджмента Бизнес-школы Американского университета. Но условия моего содержания были те же, что и для террористов и убийц, а именно: двадцать два часа одиночной камеры размером не больше салона обычного минивэна с приваренной к стенам и полу железной мебелью и единственным маленьким окошком под потолком. Но и это, как потом оказалось, было еще далеко не все.