Вкус свинца

Советские войска заняли Белосток и Брест-Литовск

(фрагмент)

Москва. 23.IX. Генштаб Красной армии сообщает, что вчера части Красной армии в Западной Белоруссии заняли Белосток и крепость Брест-Литовск. Начато преследование остатков поверженной польской армии в лесах Аугустова, к северо-западу от Гродно. На Западной Украине, где ликвидировано сопротивление остатков польской армии, […], частям советской армии сдались 6 пехотных дивизий и 2 отдельных стрелковых полка […]. По неуточненным данным, с 17 по 21 сентября в плен взято 120.000 офицеров и солдат польской армии.

«Яунакас Зиняс» («Новости»), № 216, 23.09.1939

Польша и Восточная Германия

Издан новый атлас с довоенными границами Германии и Австро-Венгрии, установленными Керзоном и Брест-литовским мирным договором.

Цена 1,50латов.

Институт картографии П. Мантиниека, ул. Вагнера, 31

«Яунакас Зиняс» («Новости»), № 216, 23.09.1939

Никому не отдадим и никто не отнимету нас свободу действий

(фрагмент)

(Обращение Президента страны Улманиса к народу)

Различие государственных систем Советского Союза и Латвии не было и не является препятствием для плодотворного сотрудничества между обоими государствами. В договоре оба государства подтвердили решимость не вмешиваться в структуру и общественные нормы другого государства, включая нашу внутреннюю и внешнюю политику. Еще одно замечание: в договоре упомянута и военная поддержка и оговорено присутствие в Латвии гарнизона Советского Союза. Однако, не следует забывать, что целью и задачей этого гарнизона является защита определенной территории, а не оборона нашего государства в целом.

«Курземес Варде» («Слово Курземе»), № 234,13.10.1939

– Будь у меня такая возможность, на месте твоих родителей я бы свалил отсюда на всех парах. И себя, то есть, тебя, взял бы с собой, – голос Коли звучит, как иерихонская труба.

– Еще чего! Зачем сваливать?

– Тебе непонятно?

– Я не вижу всё так, как ты, – стискиваю кулаки, потом разжимаю. – Чего я только ни передумал. Пускаться наутек, когда ты по-настоящему не понимаешь, от чего бежишь, выглядит глупо. Знаешь, не хочется испытать ощущение бегства. Оно унизительно, тебе не кажется?

– Как-кие мы гордые. Так самой природой заведено, хочешь выжить – избегай опасности, но человек лучше в петлю полезет, чем покажет, что боится.

– Я не боюсь. Просто хочу остаться здесь.

Заметив упрямство в моих глазах, Коля махнул рукой и сел.

– Может статься, с тобой ничего и не случится. Но вот, если придут русские, мне придется сматывать удочки.

– Тебе? С чего это? Мы же трудовой народ. Они таких защищают. Пролетарии всех стран…

– Ты что, в коммунисты решил податься?

– Боже сохрани… это я так, в шутку. Честно говоря, я без понятия, кто хуже – гитлеровцы или русские. Как говорится, все не без греха. Одним кажется, что русских нужно бояться меньше, чем фрицев, другим – совсем наоборот. Вот, к примеру…

– Ха! – Коля перебивает меня, не давая рассказать про Яцека. – И это говорит человек, который живет под одной крышей с немцем. Ты его боишься?

– Нет, Вольф – это же просто подарок судьбы, тут ни убавить ни прибавить. Я про германских фрицев, про фюрера и его банду… но…

пожалуйста, расскажи мне еще раз все по порядку, отчего ты так волнуешься насчет русских? Мне понять хочется.

Коля опускает голову и на мгновение умолкает. Потом встает и берет пальто.

– Не хочу плакаться, но, раз уж ты учинил мне допрос, так и быть, расскажу. Кто знает, вдруг и самому полегчает.

– Куда собрался, тут что – нельзя?

– Нет. Пошли в кабак. Без водки не получится.

Я удивлен. До этого Коля никогда не звал меня выпить. Поначалу вообще казалось, что он чуть ли не баптист. Такой праведник, не чета остальным работягам. Только летом позволял себе бутылку пива. А тут, на тебе – пошли в кабак. Похоже, дело серьезное. Быстро натягиваю пальтишко, и мы выходим. В остром воздухе октября листья деревьев стали желтыми, коричневыми и красными.

Место, где улица Елгавас встречается с Виенибас гатве, находится ближайшая забегаловка – кабак Озолса. Внутри стоит гул, то и дело слышно крепкое словцо. Мы находим место, нам приносят бутылку водки и несколько бутербродов с окороком, украшенных кружочками огурцов. Быстро опрокинув, одну за другой, пару стопок, Коля наливает третью.

– В девятнадцатом году я был у зеленых партизан, – не успев начать рассказ, он прерывается и снова выпивает. – Слыхал?

– Конечно, слыхал. Это те, что сражались с большевиками?

– Ну да, они самые, – Коля наливает стопку и тут же осушает ее. Бутылка уже почти опустела.

– Яне знал.

– Не знал, потому что я не болтал.

– Моей маме тоже не рассказывал.

– Полностью скрыть уже тогда не вышло, но, надеюсь, она забыла.

– Почему? Ты же герой! Этим нужно гордиться.

– Не ори! – Коля обводит подозрительным взглядом посетителей. – Не хочу, чтобы кто-то услышал. Пошли отсюда, тут слишком много народу.

Не понимаю его. Ладно, бутылку выпили, но можно же заказать еще. Мне тут кажется довольно уютно.

– Возьмем у Пинне еще полштофа и – назад.

– Ой! – вдруг вспоминаю, что, собравшись на скорую руку заштукатурить трещины в стене, добавил в гипс чистую воду, а не клей, но так и не успел использовать готовую массу. Опять получится гипсовый кулич, который придется выбросить.

– Что такое? – спрашивает Коля.

– Быструю шпатлевку не вымазал.

– Пустяки. Пойдем.

В магазине Пинне Коля покупает бутылку «Кристалла» и круг колбасы, в лавке Варны напротив – несколько заварных пирожных. Потом отправляемся обратно в дом поэта Плудониса на Виенибас гатве, где в одной из комнат остались некрашеными стены и пол. Старшая дочка хозяина Вайда еще несколько дней не сможет давать уроки игры на рояле и будет стеснять своих братьев и сестер.

По дороге, глядя на дома, в которых мы делали побелку, клеили обои и штукатурили, я ловлю себя на мысли, что Коля практически монополизировал Торнякалнс, Атгазене, Биерини и Зиепниеккалнс^[9]. Нет, конечно, в округе работают и другие мастера, но, кажется, что на Николая самый большой спрос. Клиентов у него хватает, и, что радует больше всего, хозяева домов потихоньку знакомятся и со мной.

– Если ты еще можешь руками шевелить, замеси новую шпатлевку и заделай щели так, чтобы до утра мы могли все покрасить и закончить с этим вонунгом^[10], – говорит Коля, расставляя выпивку и закуску на обтянутом тканью рояле, выдвинутом на середину комнаты.

– Не забудь – еще пол, – я выбиваю из посудины затвердевший гипс.

– Ну да, сразу после стен – пол. День предстоит длинный, но мы успеем, – Коля срывает металлическую крышечку и делает основательный глоток прямо из горлышка. – Эх! – Он с шумом выдыхает и отгрызает кусок колбасы.

– Пока буду штукатурить, ты мог бы закончить свой рассказ, – я напоминаю.

– Да, да, – Колин голос мрачнеет. Положив старую газету на табуретку, он садится и долго молчит.

То и дело поворачиваю голову в его сторону и многозначительно смотрю на него, но он, согнувшись, сдавливает лоб ладонями и не замечает меня. Потом он в одно мгновение выпрямляется и начинает сыпать словами, точно семенами, будто хочет как можно быстрее засеять пашню, опустошить себя, как мешок.

– Когда я был у партизан… однажды ночью пошел в разведку, но красные меня взяли. Молодой был, неосторожный, попался как кот на удочку. Лупили что было силы, хотели выбить из меня все, что знаю. Где мы скрываемся, сколько нас, как звать. Хотел прикинуться дурачком, наплести всякой ерунды, но они так хитро задавали заковыристые вопросы, что у меня все спуталось. От всей этой путаницы голова больше не работала, ну совсем. До этих дошло, что я вру, и они хотели меня прикончить, но все-таки отложили на завтра, надеясь, что, может, я ночью передумаю и с утра, испугавшись, что мне конец, расскажу правду. Меня втолкнули в старый сарай для дров, а у дверей приставили сторожа. И знаешь, кто был сторожем?

Не знаешь. Мой одноклассник Август Наделис. Такой мальчик-с-пальчик, на две головы ниже меня. Я не удивился, что он подался к большевикам. Уже в школе он тайком читал по слогам марксистские листовки. Густ считал меня своим другом и при первой возможности с пеной у рта втюхивал мне чуть ли не весь манифест коммунистической партии. В кармане у него всегда были портреты двух бородатых мужиков. Вырезал из газеты и показывал мне с диким почтением, как иконы: на одной – Маркс, на другой – Энгельс. Почти ангел, что тут скажешь, – Коля кисло усмехается и продолжает. – Мол, богачи да церковники затуманили нам глаза, обирают и дурачат святыми писаниями. Он говорил так увлеченно, что слюна изо рта летела мне прямо в лицо. Ну, дурак дураком, а я тогда ничего, не спорил… про богачей тоже ничего хорошего сказать не мог, а религия мне вообще – как рыбе зонтик… эх, надо было, надо было мне ему мозги вправить… а теперь-то что… Густик, Густик… – глаза Коли наполнились слезами. – Я прошу его, отпусти меня, помнишь, как в школе я защищал тебя от драчуна Пливана, но он только заносчиво сплюнул и сделал вид, что ничего такого не было. Если меня отпустит, самому будет крышка. Нет, нет, из-за меня он не хочет получить пулю. Все верно, можно понять, но я тогда ужасно обиделся. Цапануло, что у него такая короткая память и холодное сердце. Жутко разозлился. Не знаю, от злости или от страха смерти, во мне проснулась какая-то лисья хитрость. Подошел к дверям и прошу Густа, чтобы хотя бы попить дал. Он не отказал. Как только приоткрылась дверь и появилась рука с кувшином, я изо всей силы втянул его внутрь. Густ стал орать как резаный, но я заткнул ему рот и как-то дернул или повернул, позвоночник хрустнул, и он тут же замолк и весь обмяк в моих руках… От волнения и ужаса не придумал ничего другого, как драпать со всех ног. Все другие спали поодаль и не слышали, как я быстро рванул в лес. Только когда уже был далеко и страх прошел, понял, что я сделал… этими самыми руками! – Коля протянул руки ко мне. – Понимаешь, Матис?!

Он смотрит на меня полными слез глазами, но я не могу подобрать ни слова в ответ. Становится стыдно, что я так жестоко выудил из него страшный рассказ, который ему так тяжело было начать, а теперь, судя по всему, будет еще труднее закончить.

– Куда мне девать теперь эти руки? Никогда бы не додумался обидеть Густа, но, вишь, так жить хотелось, что придушил дружка, как цыпленка-задохлика. С тех пор кажется, что, если бы я умер вместо него, мне было бы много-много легче. Но в тот момент так не думал, не хотелось… Знай я, что всю оставшуюся жизнь придется мучиться, сидел бы в том сарае тише воды ниже травы, пальцем бы никого не тронул… Что молчишь? Больше не хочешь с таким разбойником разговаривать? – Коля сидит скорчившись.

– Что ты, Коля, ничего такого. Что тут скажешь? Что я тебе сочувствую, что я тебя жалею… Именно так, Коля, я на твоей стороне, но все слова, когда их произносишь, звучат так глупо, что лучше помолчать, – чувствую себя настолько не в своей тарелке, как будто и я виноват в Колином несчастье. Единственное, что приходит в голову, протянуть Коле бутылку водки. – Выпей.

– Да, дружище, – приложив стеклянное горлышко к губам, он не отрывает его, пока вся оставшаяся водка не проваливается. Коля выдыхает и крутит перед глазами пустую бутылку. – Жаль, но горькая не помогает.

– Хорошо, что не помогает. А то уже допился бы до гробовой доски.

– Нет, плохо. Я б тогда уже был там, где Густик, и мы бы помирились.

Казалось, сейчас я и сам был готов выть вместе с ним, но тут вдруг осенило: Колино нытье – полный вздор!

– Коля, напрасно ты себя мучаешь. Во-первых, у тебя и мысли не было кого-то убивать, и, во-вторых, была война, ты боролся за свободу Латвии, ты защищался, ты не предал товарищей… Коля, все было, как и должно быть, просто ты неправильно смотришь на это!

– Как должно… думаешь, я полный идиот? Я и сам пытаюсь себя убедить, но не помогает… Не знаю, если бы я его застрелил с большого расстояния, тогда, может, чувствовал бы себя по-другому, но когда так, своими руками…

– Забудь. Скорее всего, ты бы просто не стрелял. И как ты мог знать, что он такой хлипкий? Не мог.

– В том-то и дело, что мог. Он был маленький и худенький. Заморыш, одним словом…

– Нет, Коля, тебе пора кончать истязать себя. Получается, что всем, кто пошел на войну, нужно повеситься на первом же суку.

– Тебе легко говорить… но ты даже не представляешь, как это сковывает и ум, и тело.

– Ну, прости. Конечно, я не могу… не испытал такое.

– В том-то и дело, – Коля сжимает кулаки и грозит в потолок. Он порядком набрался. – Знал бы ты, как все поганят эти руки убийцы.

– Что поганят? Я ничего не заметил. Да лучше тебя в Торнякалнсе… и не только тут. На всю Пардаугаву лучше грунтовщика не найти. Да что там говорить, ты и сам знаешь.

– Ну, Матынь, хорош’ врать так безбожно, я ж не только о работе, – он скорчил рот, неприятно усмехнувшись. – О женщинах. О бабах я толкую. Ты ее раздеваешь и ласкаешь, телом прикасаешься, и тут вдруг вспоминаешь про свои руки, и хана. Все вдрызг, и ты от стыда готов сквозь койку провалиться. Из-за этих проклятущих рук ни хрена не выходит.

– И у меня тоже… – я так увлекся, что как-то бездумно вырвались слова, которыми я никому никогда бы и не обмолвился. – Я хотел сказать, что не из-за рук у тебя не выходит, все дело в башке… – стараюсь сменить неприятную тему, но не удается.

– Это-то понятно, а что у тебя там не выходит? – с Колиного лица разом исчезает вся скорбь, и его глаза удивленно буравят меня.

Вот невезуха. Отвлек его от грустных мыслей, да сам того не желая оказался на извилистой дорожке своей тайны. Уж как ни старался поглубже ее упрятать, каких только укрытий ни городил, препятствий всяких, а тут – на тебе.

– Парень – картинка, девки в очередь стоять должны… хотя, – Коля поворачивает голову набок и прикусывает зубами нижнюю губу. – А если вспомнить, так я и в самом деле ни одной милашки с тобой не заметил. Да и не рассказывал ты ничего… – пока я думаю, как выкарабкаться из неловкой ситуации, мастер идет в лобовую атаку. – Так чё там не так?

– Ай, да что там… У тебя своих заморочек хватает, куда еще мне с моими.

– В самый раз. Узнаю о твоих печалях, может, и мои немного поутихнут, – Николай грустно улыбается глазами. – Как там говорят – не было бы счастья, да несчастье помогло… Разделенное горе – это уже половина горя. Я тебе свое расстелил, как скатерть, теперь твоя очередь.

Все не решаюсь, но Коля уже порядком пьян и не обходится без сальностей.

– Ну, что там у тебя? Слишком маленький? Или что там, кривой, что ли? Ну, ладно, ладно, я не хочу тебя обидеть… – заметив мой угрюмый взгляд, он умолкает, но лишь на мгновение. – Может, и тебе, как и мне, плохие воспоминания мешают встать с полшестого на десять?

– Да нет. У меня, как это сказать, проблема механическая. Думаю, похуже, чем у тебя. На твоем месте я бы в два счета с головой разобрался…

– Ха! Да будь ты на моем месте, не махал бы тут руками, а сидел бы маленький и черненький, – в Колиных глазах появляется раздражение.

– Прости, я только хотел сказать, что теперь есть всякие приемы, как избавиться от черных мыслей. Гипноз, внушение…

– Такты будешь говорить?

– Да, да… ну… у меня на конце так узко, что не получается оттянуть как надо, – наконец смог выдавить. – Очень больно… нет, так-то не болит… но понимаешь, если с девчонкой, то, хочешь-не хочешь, но надо же оттянуть… и тогда так больно, что никакой мочи, какие уж тут забавы. Девчонка хихикает, а мне так стыдно… Это что – навсегда, что ли? – похоже, и мне водка промыла все пробки в мозгу, раз уж меня прорвало. Смотрю на Николая, а он странно морщит губы. – За что мне такое, Коля?

– Матис?

– А?

– Ты можешь снять штаны и показать?

Вопрос настолько неожиданный, что я краснею. От кого-кого, а от Коли я такого не ожидал.

– Ты что – мужика стесняешься?

– Нет… ну, как-то…

– Да я же ничего тебе не сделаю, только гляну.

Так что – снимать штаны и показать Коле свою беду? В самом бредовом сне мне бы такой стыд не привиделся.

– Представь себе, что я доктор.

– Хорошо, только, чур, – не изгаляться.

– Когда это я над тобой изгалялся? Даже, когда ты еще мел от гипса не отличал и всякой фигней занимался, я и то ни разу…

– Ну, хорошо.

Героически расстегиваю брюки и вынимаю свое достоинство пред Колины очи. Он бросает короткий взгляд и расцветает в улыбке, как майская роза. Ничего не понимаю.

– Оттяни чутка! Ну, сколько получится.

Мой лоб покрывается потом, как будто я поднял большой мешок мела.

– Все ясно, застегивай! – Коля махнул рукой.

– Ну, видел? Чего лыбишься?

– Да я ничего. Нужно быстро обрезать, и дело с концом! – он пытается быть серьезным. – Ну, поболит немножко, зато потом – никаких проблем.

– Ничего себе! Я как дурак поверил, что не будешь издеваться, – злость унижения просто капает из меня, как жидкая краска с кисточки. – Знаешь что, бери тесак и руби себе свой на здоровье. И тоже никаких проблем не будет, ведь так?

– Сынок, полегче на поворотах! – Коля продолжает улыбаться. – Ты и вправду балбес? Не всю же пушку нужно отрубить, а только шкурку отрезать. Обычная операция. Обрезание, слыхал?

Замешательство не проходит, но причина изменилась. Начинаю что-то смутно понимать, становится неловко от того, что сейчас, не вникнув в Колины слова, так некрасиво набросился на него.

– Слыхал, но так это же, мне кажется, только у евреев?

– Почему только? Тебе тоже нужно.

– Ну и что, я тогда буду как еврей?

– Делов-то! Что тебе важнее, хочешь дальше мучиться?

– Нет.

– Ну, тогда тебе нужно идти к доктору, что краниками занимается, или как их там называют… Я у одного как-то ремонт делал… как его, бишь, звали… – Коля пытается вспомнить. – Минц! Да, Минц, он работал в еврейской больнице, в Московском форштадте… «Бикур холим»^[11]? Так, кажется, эта больница называется. Можешь туда. У них обрежут по всем правилам.

– Ты думаешь? А там не-евреев вообще принимают?

– Вот не знаю… Вспомнил! Уролог! – вот как этих пись-врачей называют.

– Нужно подумать… А, может, в амбулатории, что на Алтонавас,^[12]спросить?

– Тоже можно попробовать.

– Да… только…

– Что – только?

– Ну… стыдно как-то.

– Бог мой! Может, ты книжек умных и начитался, может, в них даже и понял что-то и выучился чему-то, но, прости меня и не обижайся, ты все равно ведешь себя – как полный дурак.

Не люблю, когда меня называют дураком, но это не тот случай. Коле, считай, спасибо полагалось сказать. И в самом деле, каким дураком я был, когда молча и тупо стыдился, закрывшись в своей башне одиночества. Какой же идиотски основательный фундамент я подвел под свою глупость – тупая, но несокрушимая уверенность в том, что ничего нельзя изменить и нужно смириться со своим унижением на всю оставшуюся жизнь. И чтоб, не дай Бог, кто-то, кроме Карлины Ленчи и мадам Зелинг, перед которыми когда-то пришлось краснеть и чувствовать себя импотентом, узнав мою интимную тайну, посмотрел бы косо и начал глупо хихикать. Зато теперь так легко, что… А, пусть думают, что хотят, и смеются, сколько влезет. Только… получается, теперь никто не посмеет надо мной смеяться.

«И сказал Бог Аврааму: ты же соблюди завет Мой, ты и потомки твои после тебя в роды их. Сей есть завет Мой, который вы должны соблюдать между Мною и между вами и между потомками твоими после тебя (в роды их): да будет у вас обрезан весь мужеский пол; обрезывайте крайнюю плоть вашу: и сие будет знамением завета между Мною и вами. […] Авраам был девяноста девяти лет, когда была обрезана крайняя плоть его».

Первая книга Моисея, Бытие. 17 глава, стих 9,10,11, 24

Характеристика еврейского народа с исторической точки зрения

(фрагмент)

Моисей дал им новые законы, которые противопоставлены законам всех смертных: им неприемлемо все, что для нас свято, и дозволено то, что вызывает в нас отвращение. Они не знают меры в половой жизни. Обрезание они ввели для того, чтобы таким образом можно было опознать принадлежность к еврейскому народу.

«Таутас Вайрогс» («Щит народа»), № 8, 01.01.1932

ВРАЧ

Я, Страутманис

хирург-уролог

(забол. почек и пузыря)

вновь принимает пациентов

ул. Кр. Барона, 11

На следующее утро госпожа Эльфрида, супруга Плудониса, замечает нам, что мы вели себя слишком шумно. Детей чуть ли не силой пришлось гнать на другую сторону дома, чтобы они не торчали у дверей ремонтируемой комнаты и не слушали про всякие глубоко интимные и анатомические подробности, о которых господа маляры говорили, не понижая голос. К тому же в воздухе вчера подозрительно пахло алкоголем.

– Хозяюшка дорогая, от всего сердца просим прощения. У нашего близкого друга беда случилась, и… ну, да, мы, к несчастью, увлеклись, обсуждая его проблемы, – Коля, прижав ладонь к груди, уважительно сгибается и добавляет. – Но сегодня все доведем до конца. Даже на день раньше, чем договаривались. Завтра еще нет, а послезавтра можете проверить: если пальцы к полу не липнут, юная леди может вернуться в свою комнату. Одна только просьба – для вашего же удобства – перед этим протрите пол мокрой тряпкой, чтобы доски ярче блестели и подошвы не прилипали. Для свежей краски лучше не придумаешь.

– Хорошо… у этого вашего друга… ах, да ладно, – хозяйка смиряет сильную волну любопытства. – Я не в упрек, но дети… сами понимаете.

– Конечно! Еще раз – простите.

В очередной раз подумал, что Коля – мастер не только малярных дел. Хозяйка удаляется, а мы беремся за банки с краской.

– Хорошо, что сам хозяин в деревне. Мне больше нравится говорить с бабенками.

Все-таки мне жаль, что не удалось повидаться с поэтом. Конечно, я бы не осмелился лезть с вопросами, но встретиться с Плудонисом лицом к лицу в его собственном доме, может быть, даже поговорить, это было бы событием, о котором можно было бы рассказывать грядущим поколениям. Хотя по улице друг мимо друга проходили не раз. И Райниса с Аспазией^[13], когда они жили на улице Дикя, часто видел еще когда был подростком. Да и есть в этом что-то особенное – повстречать на улице Райниса или Плудониса? М-да, не густо, чем внуков удивить. Разве что про тот раз, когда с дедом ехали с рынка в одном трамвае с Аспазией, и поэтесса, сидя прямо напротив нас, хрустя, уплетала соленый огурец. Дед брюзжал, что госпожа Плиекшане подает дурной пример школьникам и остальной публике, а мне понравилось, и тоже захотелось такого же хрустящего огурчика.

К вечеру докрасили пол, сгребли свои инструменты и ушли. О следующем заказе Коля еще не договорился, поэтому все причиндалы уносим по домам.

Никак не могу решиться, к какому доктору идти. Да и не только это, еще меня волнует религиозная сторона вопроса. Я крещеный, верю в Бога. Порой, когда накатывает духовная жажда, иду в храм, а тут все так поворачивается, что нужно совершить едва ли не самый древний еврейский ритуал. Как это выглядит с христианской точки зрения? Евреи же Христа отвергали! Может, сходить в Торнякалнскую церковь и поговорить со священником Биргелисом? Ну… а какое дело духовному пастырю до моей плоти? Нужно в Библии посмотреть. Не писал ли апостол Павел что-нибудь насчет обрезанных и необрезанных? Листаю Святое писание, жадно ища оправдание своим намерениям. Прямых и несомненных указаний не нахожу, но в общем и целом понимаю, что Христа этот вопрос не волнует. Есть дела поважнее. И тут до меня доходит – ведь Христос и все его апостолы тоже были обрезаны! И каждый год начинается в день обрезания Иисуса, это же в церковном календаре написано. Начинает бесить собственное узколобие. Как будто годы напролет жил зажмурившись. Спасибо тебе, Господи, что через Колю наконец просветил меня, и заодно прости меня, грешного! Теперь остается только выбрать врача. Взвесив за и против, в конце концов решаю податься в частную клинику старика Озолиньша.

Доктора Озолиньша знаю сызмальства – ветрянка, свинка и прочие детские болезни. Прикидываюсь, что не знаю, что он не лечит взрослых, и вхожу в кабинет. Поначалу доктор удивлен, что это такой дылда, как я, у него потерял, но, когда я напоминаю ему о себе как о давнем пациенте, добавив, что по такому щепетильному вопросу могу полагаться только на его огромный опыт, он смягчается и уже готов выслушать мою печальную историю.

– Phimosis, – осмотрев меня, господин Озолиньш возглашает по-латыни. – У вас фимоз. Как я раньше этого не заметил?

– Но вы же не смотрели… то есть, я не показывал и не жаловался.

– Ну да, ну да… знаете, разумнее всего операцию сделать в больнице. Там есть все необходимые условия, персонал, – седой врач садится к письменному столу и что-то чиркает на листочке. Закончив писать, он протягивает мне бумажку. – Отправляйтесь в урологическое отделение к доктору Цыбульскому. Он вам обязательно поможет.

– Спасибо, господин доктор!

По дороге домой впадаю в отчаяние. Мне же нужно что-то сказать домашним! Нехорошо будет, если без предупреждения исчезну из дома на несколько дней. А что наплести? Если скажу, что иду в больницу, тут сразу начнется. Можно сказать… например, что еду к… а к кому тогда я еду? К брату отца в Стенде? Да, сначала придется соврать маме, потом просить дядю, чтобы и он соврал маме. К тому же, он наверняка захочет узнать, что за причина на самом деле. И вообще, лет десять у него не был и тут вдруг… К тому же, как я с ним свяжусь, у него же нет телефона. Нет, не годится, лучше скажу, как есть. Как в детстве, когда учитель арифметики влепил первую пару. Ух, как тогда было! Мне стало так стыдно, что я решил стереть оценку. Ничего хорошего не вышло, бумага протерлась. Тогда выдрал проклятый лист, но стало выглядеть еще подозрительнее.

Что поделать, выбросил всю тетрадку в дырку туалета и, взвалив себе на душу порядочный камень, побрел домой. Решил сказать, что тетрадка запропастилась неизвестно где. Пришел мрачнее тучи, мама уже по моему виду поняла, что с мальчиком не все в порядке. Приложила ладонь ко лбу, уж не заболел ли, но температуры нет. Стала донимать вопросами про школьные дела, а я плел свои сказки, пока не сорвался и не начал реветь. И тогда, неожиданно для самого себя, сознался. Слезы еще капали, но тяжесть из груди ушла, и стало так легко, невыразимо легко. В тот момент в моем детском сознании оформилось забавное откровение – нужно говорить все, как есть на самом деле! Конечно, жизнь для правды не слишком приспособлена, но порой все-таки можно. Зато на сердце будет спокойно. Отчего с годами это важное открытие подзабылось?

Все еще немного нервничаю, но уже куда увереннее поднимаюсь на порог дома.

– Мама, я на несколько дней лягу в больницу.

– Ах ты Боже мой! Ты болен? – в глазах матери метнулась тревога. Этого взгляда я боюсь больше всего.

– Нет, нет! Полностью здоров, только требуется маленькая гигиеническая операция. Давно уже надо было, но как-то…

– Почему я ничего не знаю?

– Потому что я ничего не рассказывал. Чисто мужское дело, не хотел тебе голову морочить.

– Ну и? Я же твоя мать.

– Хорошо, если тебе так важно, скажу, – делаю паузу. Про себя надеюсь, что она отстанет, но нет.

– Ну, так говори!

– Мне нужно сделать обрезание, – рублю ладонью воздух перед брюками.

– Что? – мама выглядит смущенной. – То есть как? Как у иудеев?

– Да что вы все с этими иудеями? Как будто им принадлежит монополия. Я же говорю – у меня там в одном месте слишком узко, поэтому немножко… ну, немножко нужно обрезать. Все, больше ничего не скажу. Если хочешь знать детали, спрашивай Вольфганга.

Мне кажется, что мамины щеки порозовели. Ну и хорошо, сколько можно терзать.

– Ах, так… кажется, начинаю понимать. Ну… раз нужно, значит, нужно. Поэтому у тебя девушки… – она осекается.

Тут уже краснею я.

Если б не эта грозная сестра, можно сказать, что в больнице все шло как по маслу. После встречи с врачом и размещения в палате у моей кровати появилась она. Плотная, средних лет, с ножницами, бритвой и небольшим зеркальцем в руках.

– Молодой человек, вам нужно там все как следует сбрить, чтобы к операции ни одного волоска не осталось, – она кладет инструменты на тумбочку.

Мое лицо, видимо, выражает такое непонимание, что она не мешкая добавляет еще кое-что. Уже гораздо более суровым тоном.

– Я проверю. Если что-то будет не так, я лично займусь вами.

Невольно представляю себе, как она это делает, и мой желудок покрывается гусиной кожей. Будь сестричка молодой и красивой, я, может, и сам попросил бы помочь, но не эту. У меня даже возникли подозрения, что она тут и топчется только для того, чтобы при первой возможности хватать за одно место таких молодых парней, как я. Хорошо, если она только до плоти охоча, а вот если еще получает удовольствие от страданий других, тогда мне конец.

– Ванная комната в конце коридора, – уходя, говорит она.

Ничего такого в жизни не делал. Так неудобно, что кажется – да лучше бы эта крепкая тетка сама все сделала. Это тебе не щетина на подбородке, требуется куда больше внимания и времени, но, в конце концов, зеркальце показывает, что процедура закончилась вполне приемлемо. Кожа, правда, горит, а никакого одеколона или крема я с собой не взял.

По пути из ванной вижу, что она сидит в сестринской. Не хочется, но нужно зайти и отдать доверенные мне инструменты.

– А, уже готово. Ну, спускай штаны!

От такого зычного голоса мне кажется, что я опять попал в армию. Как дисциплинированный солдат, недолго думая, выполняю распоряжение, даже не покраснев. Она осматривает обработанное место, пока я смотрю в окно.

– Хорошо постарался, – похвалы от нее я не ожидал. Сестра берет со стола коричневую баночку и протягивает мне. – Вот, помажь, чтобы не было воспаления.

Начинаю скручивать крышку баночки, чтобы помазать чувствительные места, но она меня останавливает.

– Иди-ка ты куда-нибудь, мне уже надоело смотреть на ваши краники. За мазью зайду потом, в палату.

Ха! Так и подмывало крикнуть: «Да за то, что вы пялитесь на краники, вам деньги платят!», но взял себя в руки, натянул штаны и ушел.

На следующее утро – операция. В области бедер – наркотическая нечувствительность, зато голова работает. Вижу перед собой натянутый над животом полуметровый кусок белой ткани, за которым, склонившись, работает доктор. Чувствую, как он там ковыряется, но боли нет.

В какой-то момент засыпаю, ничего не помню, а просыпаюсь уже в кровати. Однако, болит! Один из моих соседей по палате, который явно разбирается что к чему, выходит в коридор и зовет – он проснулся! Приходит сестричка, куда симпатичнее той первой, и всаживает мне укол.

– Это обезболивающее, – сообщает она и уходит.

Освободившись от маленькой и мешающей полоски кожи, чувствую себя как-то странно. Душевный подъем и смущение одновременно. Я все тот же, но какой-то другой. Заживая, побаливает, но это уже мелочь.