Коммунальная на Социалистической

© Стекольникова М. Б., текст, 2022

© Завалишин А. В., иллюстрации, 2022

© Издательство «Союз писателей», оформление, 2022

© ИП Соседко М. В., издание, 2022

«Смеётся рок над человеческой судьбой…»

Кто жил во времена СССР, наверняка помнит многочисленные коммунальные квартиры, раскиданные по всем городам страны. Кого в них только не встречалось! И простые работяги, и интеллигенты всех формаций, и даже поэты с тонкой душевной организацией вынуждены были сосуществовать бок о бок с остальными, находя какой-никакой компромисс между собственными привычками и привычками ближнего своего. Марина Стекольникова свою книгу «Коммунальная на Социалистической» посвятила добрососедству и человечности, которая проявляется в позитивном отношении друг к другу и особенно заметна, когда люди оказываются заключены в общее ограниченное пространство.

Марина – искусствовед, писатель, фотохудожник. Автор статей о современном искусстве и современной прозы. Родилась в 1962 году. Окончила ЛГПИ им. А. И. Герцена (1985), ИЖСА им. И. Е. Репина АХ (1993). Пишет книги с 2017 года. Книга «Коммунальная на Социалистической» является второй из серии «Дом на Загородном».

В основу произведения писательница положила принцип, некогда провозглашённый мыслителем и революционером Михаилом Александровичем Бакуниным: «Свобода одного заканчивается там, где начинается свобода другого». Он был превращён в яркий, запоминающийся сюжет о жизни Ленинграда в семидесятые годы со всеми её радостями, гадостями, подвохами, надеждами, принципами. Удачно подобранное название сразу оповещает читателя об эпохе, когда развиваются события, и о месте действия, но едва ли позволяет угадать жанр книги. Да и нет никакого конкретного жанра. Есть смешение нескольких литературных направлений, которые, как жильцы в той самой коммуналке, должны уживаться по-добрососедски. И, надо признать, делают они это гармонично. Жизненная драма, исторический роман (да-да, советский период сам по себе давно история, а Елизавета Марковна, старшая из жилиц выбранной автором квартиры, и о более ранних событиях вспоминает и в мыслях, и на словах), мистика (иначе куда девать говорящую кошку?). И это не полный список. Иногда в книге проскальзывает что-то от детектива и даже триллера, так загадочны обстоятельства, настолько сильно напряжение. И, конечно, не стоит игнорировать иронию, присущую Марине Стекольниковой. Её повествование лёгкое, воздушное, порой ностальгическое, частенько дополняется юмором, обжигает огоньком, меткими фразами подчёркивает странные, нехорошие, довольно утрированные качества героев и особенности общества.

Но о чём же, собственно, эта книга? Начало ставит в тупик. Писательница рассказывает, причём более чем подробно, о каждом жильце большой квартиры, делая акценты на их привычках, манере себя вести, особенностях мировосприятия. Перед читателем чередой проносятся лица. Кто такие эти незнакомцы? Зачем их так много? К чему столько деталей? Вопросы не успевают до конца сформироваться в голове, когда ситуация проясняется и становится ясно, что Марина Стекольникова не просто решила без всякой цели поболтать о людях и судьбах, а действовала по чёткому плану, который вырисовывался у неё перед глазами. И для его реализации важно было всё: кто в какое время просыпается, что делает по утрам, когда выходит на работу и далее по списку. Даже старые незакрывающиеся ворота во двор, пропадающие время от времени спичечные коробки, неполадки со светом и выбрасываемые из помещения магазина напротив пустые ящики имеют значение. А почему?

Да потому что: «Иначнётся новая жизнь… Один ящик будет производить меньше шума. Тот, кого будил двойной стук, будет спать дольше, опоздает на работу, не выполнит вовремя что-нибудь важное, и сложится новая цепь событий…

Порою из-за ерунды такой смеётся рок над человеческой судьбой…» Философские мысли одного из основных персонажей, пожилой поэтессы Елизаветы Марковны, предвосхищают события и эмоционально готовят к ним читателя. Он начинает догадываться, что упомянутый старушкой рок уже решил немного посмеяться, разнообразить рутину рядовой коммуналки, добавить красок в повседневность и помочь жильцам узнать себя и своих соседей с новой стороны. А потому логичным воспринимается продолжение, пусть и выраженное в форме ощущений героини: что-то в их квартире не так. Неспроста не заиграло радио в одной из комнат, отчего её обитатели дружно проспали. Не просто так моргает свет на кухне. Есть что-то странное в исчезновении спичечных коробков. А что за перестукивание и шёпот слышала поэтесса? Неужто примерещилось? И вот человек с книгой в руках уже замер, предвкушая тайну, интригу, неожиданность.

Повествование, подобно ветру, летит навстречу неизвестности, и количество странностей увеличивается в геометрической прогрессии. К месту всё: и неожиданные визитёры, и нестандартное поведение жильцов, казалось бы закостеневших в своих привычках, и, конечно, внезапное исчезновение одного из них. И кошка, конечно же, кошка. Этот персонаж совершенно необходим и является изюминкой того фарса, что разыгрывается на страницах и до поры не находит объяснения, а потом окончательно теряет связь с реальностью, ставя в тупик и героев, и тех, кто за ними наблюдает, стараясь сохранить крупицы здравого смысла в общей атмосфере иллюзорно-фантастического безумия: «Давайте фантастику, мистику и всякие сказки про “шишков” оставим в покое. Ростислава Петровича инопланетяне не похищали. Наши продукты – тоже».

Ну а потом только интереснее. Ни разу до самого конца Марина Стекольникова не утрачивает главного – драйва.

Она влюблена в свою историю, живёт в ней, наслаждается каждым мигом и готовит массу сюрпризов, о которых и не думалось. Каких? Лучше выяснить самостоятельно, чтобы не перебивать спойлерами аппетит к чтению. Нужно лишь перелистнуть страницу и начать утро с Елизаветой Марковной.

________

Машенька, времена страшные. Отца пока не тронули, но я за него очень боюсь. Я вот тут принесла… Тайком от него, понимаешь? Он, наивный, думает, что у них рука не поднимется. Какое там, не поднимется. Машенька… Разграбят всё, и его… могут…

– Мамочка, может быть, обойдётся? Большевики – они же за народ, а народ всегда священников уважал. А уж папу-то! Его же прихожане вон как любят!

– Милая моя, девочка моя. Они церкви рушат. Декрет какой-то выдумали. Грузинский приход закрыли. Привёл же господь дожить до такого. Ох… Ты спрячь пока. Это ценность большая. Я вот закрыла-завязала как могла. Вас с мужем и детками они, скорее всего, не тронут. Марк им нужен. Переждём. А там… Как господь даст…

* * *

Квартира всеми окнами смотрела во двор-колодец. На самом деле двор был не из самых маленьких или узких, просто так повелось среди жильцов – называть его колодцем. Двор был пуст, только в подворотне стояли мусорные баки, к которым по вечерам стекалась компания окрестных котов. Любовь мохнатого племени именно к этой помойке объяснялась просто: в доме находился продовольственный магазин, благодаря которому можно было поживиться чем-нибудь вкусным, вроде рыбьих хвостов, а если повезёт, даже слегка подтухшими субпродуктами. Котов периодически гоняла дворничиха Галина, да и то только когда они устраивали свару, нарушая общественный покой. В целом же все относились к ним терпимо, с пониманием, а некоторые пожилые дамы иной раз сами подбрасывали к бакам колбасные обрезки в качестве дополнительного лакомства оголодавшему прайду.

Двор среди прочих себе подобных выделялся двумя особенностями. Во-первых, его границы по-прежнему охраняли чугунные ворота с калиткой, от которых в Ленинграде стали массово избавляться в шестидесятые годы. Калитку, правда, никто уже не запирал на ночь, да и сами ворота давно не закрывались, хотя мужественно пытались сохранять неприступный вид. Во-вторых, в его дальнем конце находилась задняя дверь упомянутого магазина, выходившая на небольшое крыльцо. С этого крыльца каждое утро ровно в семь часов чья-то невидимая рука выбрасывала два ящика. И без того громкий деревянный стук, многократно отражённый от стен, усиливался, прокатывался по узкому пространству, разбивался на мелкую дробь и резко стихал, унося с собой остатки чужих сновидений. Что это было за ритуальное действие, для всех было загадкой.

Коты, ворота и ящики были, казалось, той константой, которая подтверждала стабильность однажды установленного порядка, царившего как во всём доме, так и в каждой квартире. Квартиры преимущественно были коммунальными. А коммунальное проживание влекло за собой… В общем, несть числа коллизиям, возникающим в человеческих сообществах. Этой весной череда странных событий прокатилась по Квартире номер семнадцать, нарушив размеренность существования её обитателей.

* * *

Елизавета Марковна Вольская обычно просыпалась рано. Она любила в предрассветные часы лежать, слушать тишину, размышлять или перебирать гладкие тёплые бусины чёток-воспоминаний. Тишина никогда не бывала абсолютной. Квартиру наполняли звуки. Настоящее уступало место прошлому. Поскрипывали половицы под ногами давно ушедших постояльцев, за стенами раздавались неясные шорохи, невнятный шёпот. Иногда из кухни доносилось тихое позвякивание и мерный стук капающей из неплотно закрытого крана воды. Чаще всего память вызывала из прошлого, а может быть, из подсознания, события давно ушедшей юности.

Вот жизнерадостная студентка филфака Лиза торопится на своё первое свидание, а её младший братец, вредный Серёжка, прячет, как потом выясняется, в этот самый, до сих пор сохранившийся буфет её любимую сумочку. Без этой сумочки ей ну никак нельзя выйти из дома. Она сердится. За неё вступается мама. Побеждённый Серёжка вынимает спрятанное, но сразу не отдаёт. Начинается беготня вокруг стола. Братец хохочет. Лиза всё ещё сердится, но смех так заразителен, что она начинает улыбаться. Серёжка корчит рожи. И вот они хохочут уже втроём. Совершенно невозможно злиться на этого оболтуса. На свидание она опаздывает – ну и что? Тот, кто любит, умеет ждать…

А вот они с Серёжей уже совсем взрослые. Лизе двадцать семь, она начинающий литератор, пишет стихи. Брату двадцать два, он студент, филолог-германист, будущий переводчик. Впервые в жизни без родителей, впервые в жизни на Чёрном море, в Балаклаве. Ослепляющее солнце, сияющие волны – восторг. Тогда… Да, именно тогда она познакомилась… Нет, не так… Встретила свою первую и единственную настоящую любовь. Красавец, а как же иначе, Иван был эпроновцем. Он буквально сразил Лизу мужественной внешностью и покорил морской романтикой. Он был так не похож на её сокурсников, да и на всё её окружение… Нет, нет, нет… Эти мысли под запретом. Вольская всю жизнь изживала их, старалась стереть, забыть всё, что было связано с этим человеком. Это ей почти удалось. Она годами не вспоминала то лето, но иногда, вот так, как сегодня, оно вдруг всплывало, и становилось горько, невыносимо… Нет…

 
Память – странное созданье,
То поманит, то обманет,
То напомнит о потерях,
В пустоту заставит верить…
 

Елизавета Марковна, последняя из рода Вольских и самая старшая из жильцов коммунальной Квартиры номер семнадцать, была профессиональным поэтом. Стихи она писала, сколько себя помнила. Свой первый и, как она кокетливо утверждала в одном из многочисленных интервью, единственный шедевр она создала в пятилетием возрасте. В семье маленькой Лизы были приняты интеллектуальные игры, одной из которых считалось «рифмование», сопровождавшееся, как правило, шутками, смехом, а то и откровенным баловством. Кто-нибудь начинал: «Я вышел в поле за ромашками…», а кто-нибудь, как правило, из детей, желая отличиться в качестве заправского юмориста, радостно подхватывал: «Там кувырнулся вверх тормашками…» Весёлое было время – детство. По воспоминаниям, Лизе очень хотелось написать что-нибудь «красивое». И однажды она выдала несколько строчек, приведших в восторг её родителей, тут же записавших для потомков нетленные вирши:

 
Сплелись деревья в тишине,
Погас последний луч,
Последний свет в чужом окне,
В зеркальной глади луж…
 

Поэзия была её сутью и хлебом, принесла ей известность и членство в Союзе писателей. Однажды Елизавета Марковна даже получила государственную премию за цикл, посвящённый Великой Отечественной войне. Но… В жизни всегда присутствует какое-нибудь «но», как правило, со знаком минус. В юности Лиза, помимо способности незаурядно мыслить, обладала весьма привлекательной внешностью и мощным темпераментом. Чтобы успешно творить, ей требовалось постоянно находиться в состоянии влюблённости, что она и осуществляла, плавно перемещаясь из романа в роман без особого ущерба для нервной системы. С возрастом её красота не меркла, а лишь видоизменялась.

Поклонники и поэтические сборники ритмично чередовались многие годы. В результате пресловутое «но» вполне закономерно проявилось для Лизы-Елизаветы в том, что, состоявшись на профессиональном поприще, она лишила себя семейного счастья. Постарев, она не утратила живости ума и как-то незаметно смирилась с одиночеством. Творческое волнение сменилось философским спокойствием. Она пристрастилась слушать тишину, которая когда-то определила её будущее, сделав из неё поэта.

Елизавета Марковна лежала, погрузившись в свои мысли и подспудно ожидая ежеутреннего деревянного стука, как сигнала о том, что можно встать и заняться рутинными пенсионерскими делами, другими словами, прожить ещё один день, похожий на все остальные. Стихи, как свои, так и чужие, её больше не волновали. Никому не дано точно знать, «что день грядущий нам готовит»…

* * *

В соседней комнате, самой маленькой и расположенной ближе всех к входной двери, досматривало сны семейство Митиных, состоявшее из четырёх человек. Никого из них стук ящиков никогда не тревожил. Они полагались на будильник и «Пионерскую зорьку». То есть взрослых поднимал будильник, а под «Пионерскую зорьку» были вынуждены выбираться из постелей, умываться холодной водой, завтракать кашей, чаще всего манной, двое заспанных отпрысков. Как же они ненавидели доносившееся из радиоприёмника в семь сорок утра: «Татата-ТАМ-та-ТАМ! – и дальше противным звонким голоском активиста-отличника: – Здравствуйте, ребята! Слушайте…» Бр-р-р! Но что же делать, на работу идти надо, в школу идти обязательно надо.

Митины когда-то въехали на свои весьма скромные десять метров, как они думали, ненадолго. Однако, как известно, нет ничего более постоянного, чем временное. Они стояли в очереди на отдельную квартиру. Стояли и стояли. А дети росли. Места на всех катастрофически не хватало. Митины скрипели зубами и терпели, понимая, что вариантов нет. Вернее, вариантов было два, равных по степени безнадёжности: дожидаться своей очереди либо копить деньги на кооперативную квартиру. Правда, был ещё третий, но совсем уж фантастический – довести количество потомков до десяти, получить медаль «Мать-героиня» и первоочередное право на улучшение жилищных условий. Но быстро такие дела не делаются, так что шансы во всех трёх случаях были равны.

Как правило, первым из квартиры выбегал отец семейства Ростислав Петрович. Стройный привлекательный брюнет с благородной посадкой головы, правильными чертами лица, он с юных лет нравился прекрасной половине человечества, правда, преимущественно старшего возраста, и вызывал антипатию у изрядной доли ровесников мужского пола, которые звериным нюхом чуяли в нём конкурента. И были не правы. В основном спокойный, рассудительный Ростислав был однолюбом, а все его устремления были связаны с работой. Красивых женщин он, конечно, замечал, компании их не чурался, но не проявлял к ним никакого гендерного интереса. К его недостаткам относилась несобранность, из-за которой над Митиным-старшим тяготел рок всех опаздывающих. В какое бы время он ни вставал, ему никак не удавалось оказаться на рабочем месте до звонка. Даже если он выходил из дома заранее, что-нибудь обязательно случалось по дороге, например ломался троллейбус. Если по дороге ничего не случалось, то уже у дверей родного НИИ Ростислав вспоминал об оставленных дома необходимых именно сегодня бумагах, возвращался и… В НИИ подобное поведение не одобрялось, бедный инженер был вынужден писать объяснительные записки, отчего затем страдать морально и материально.

Вслед за отцом в школу отправлялись близнецы, тринадцатилетние Володя и Лара, похожие друг на друга и на родителей как зеркальные отражения. Выходили они через чёрный ход и, пересекая двор, оборачивались, чтобы помахать руками матери, наблюдавшей за ними из кухонного окна. Детьми они были воспитанными, но, что называется, себе науме. Подчиняясь родительской воле, они при всяком удобном случае стремились поступать в соответствии с собственным пониманием момента и собственными желаниями. Словом, внешне «чистые ангелы», характеры они имели своевольные, но при желании могли быть и покладистыми. Фантазии им было не занимать, поэтому отцу и матери приходилось посещать школу с завидной регулярностью, чтобы в очередной раз выслушивать стенания классного руководителя по поводу «антиобщественного поведения не в меру активных подростков». Учились «активные подростки» отлично, уже два года посещали кружок любителей физики и даже занимались кое-какой пионерской деятельностью, поэтому многое им всё-таки прощалось.

Их мать, Нинель Виленовна, натуральная блондинка с миловидным лицом, была воспитателем в детском саду, работала сменами и два-три раза в неделю могла себе позволить никуда не торопиться, а, выпроводив любимых домочадцев, в своё удовольствие пить кофе и неспешно приводить себя в порядок. Замечательным именем она была обязана бабушке по отцовской линии, убеждённой коммунистке и бывшему секретарю партийной организации. Бабушка, руководитель по призванию, с лёгкостью могла увлечь за собой коллектив человек в двести, что уж говорить о родственниках. Назвать сына Виленом было её единоличным решением, обжалованию не подлежавшим. Немного сложнее дело обстояло с желанием дать внучке имя Нинель, поскольку строптивая невестка никак не соглашалась иметь в своей семье двух Лениных. Но победила свекровь, и в светлое будущее отправилась девочка, которую в школе охочие до прозвищ одноклассники метко окрестили вождём в квадрате. Надо отдать должное Нинели, её можно было бы назвать и вождём в кубе, так как в наследство от бабушки она получила не только оригинальное имечко, но и твёрдый характер лидера.

Под утро сон молодого организма наиболее крепок и сладок. Митины, сами того не сознавая, наслаждались минутами безмолвия и покоя, предшествующими наступлению нового беспокойного дня.

* * *

Третья комната принадлежала пожилой паре физиков, нашедших друг друга сорок лет назад на первом курсе Политехнического института, где им посчастливилось слушать лекции самого Абрама Иоффе. Он был теоретиком, постоянно писавшим научные статьи, она – практиком, подкреплявшим выкладки мужа экспериментально. Этот замечательный тандем, который друзья именовали исключительно по фамилии Шуриками, как-то незаметно, между делом удвоился. Увлечённость работой ни в коей мере не помешала Михаилу Семёновичу и Светлане Ивановне Шурикам обзавестись сыном Николаем, вырастить его, выучить и женить. Сын пошёл по стопам родителей во всех отношениях. Он тоже закончил Политех, тоже встретил будущую жену на первом курсе и стал физиком-теоретиком, которого во всём поддерживала супруга Наталья, физик-практик. Правда, дети, получив дипломы, отправились по распределению в Мурманск, где в результате и остались, похоже, навсегда. Дело в том, что мало кто из уехавших на Север возвращался в родные края. Люди быстро привыкали к достойным финансовым вливаниям, именовавшимся «северными». Поначалу им казалось, что можно несколько лет поработать, накопить денег и перебраться в места, более комфортные для жизни. Но за несколькими годами следовало ещё несколько, потом ещё. Северяне-неофиты покупали кооперативные квартиры, владели «Жигулями» последних моделей, а то и личными «Волгами», проводили отпуска, как правило, где-нибудь на юге. Лишиться достигнутого благополучия им казалось уже невозможным. Словом, они попадали в замкнутый круг. В такой круг попали и младшие Шурики, раз в год навещавшие родителей и раз в год принимавшие их у себя. Иногда, когда совпадали отпуска, семья в полном составе улетала куда-нибудь на Чёрное или Азовское море.

В настоящий момент Шурики как раз гостили у детей, поэтому третья комната в коммунальной Квартире пустовала.

* * *

Зато в четвёртой комнате заливисто храпели трое: отец, мать и дочь Пичужкины. Вернее, храпели только двое старших, а третья, младшая, слегка посапывала. Сон их был глубок и крепок. Их не волновали ни ящики, ни будильники. Родители по многолетней привычке дружно просыпались в шесть часов утра под звуки гимна из радиоприёмника, а дочери разрешалось поспать ещё пятнадцать минут, которых хватало на то, чтобы взрослые представители семейства оделись и умылись.

Лев Эдуардович Пичужкин, в прошлом кадровый офицер, начинавший свою карьеру в одном из гарнизонов далёкого Казахстана, закончил её в одном из ленинградских военных представительств. Став военным пенсионером в сорок два года, он не растерялся и вступил в новую жизнь бухгалтером небольшого стола заказов, что очень помогало его семье регулярно наполнять холодильник деликатесами. В полном соответствии с именем Лев Эдуардович имел сильный взрывной характер, но в то же время был незлобив и отходчив. О его внешних данных позаботилась фамилия. Небольшого роста, несколько субтильного телосложения, но физически крепкий, он относился к той категории мужчин, кого называют «сушёный Геракл». Лысеющий блондин, Пичужкин совершал ошибку всех, кто рано расстаётся с волосами, – зачёсывал прядки на лысину, стараясь скрыть свой «ужасный недостаток». Это вызывало снисходительные улыбки окружающих. Лев всё понимал, страдал, но поделать с собой ничего не мог. В глазах друзей и сослуживцев отсутствие у Лёвы густой шевелюры и наличие не особенно выразительного лица с успехом компенсировались неординарными умственными способностями и широтой души. Новоявленный бухгалтер до самозабвения любил три вещи: жену, дочь и кулинарию. Драгоценную Раечку он готов был носить на руках, девятилетнюю Сильвочку всячески баловал, а за разделочной доской забывал обо всём на свете. Почему он не стал поваром, одному богу известно. На коммунальной кухне он создавал кулинарные шедевры, от запаха которых у всех соседей с удвоенной силой начинал вырабатываться желудочный сок. Нежадный, хлебосольный Лев Эдуардович если уж готовил, то на Маланьину свадьбу. Съесть все блюда втроём было просто невозможно. Поэтому при появлении первых же лёгких ароматов, разносившихся по квартире, все, кто в этот момент находился дома, как коты к валерьянке, стекались в кухню в ожидании пиршества. И каждый получал от повара-кудесника лакомый кусочек. Однако творил этот виртуоз нечасто, только по вдохновению, обязательно что-нибудь особенное по собственному рецепту. Ежедневную рутинную работу выполняла всё-таки его жена с более приземлёнными представлениями о вкусе и пользе завтраков-обедов-ужинов.

В отличие от мужа Раиса Лаврентьевна была статной, высокой, с копной густых чёрных волос, грозной на вид, но совершенно беззащитной перед своим Лёвушкой, властной рукой направлявшим их семейную лодку к счастливым берегам. Володя и Лара наградили её прозвищем «гренадёрша», что было образно, но далеко от истины. Любившим поумничать деткам просто казалось, что гораздо удобнее использовать это слово, чем ломать язык о трудно произносимое имя-отчество, над которым порой подшучивал даже сам Лев Эдуардович. «Раечка, – говорил он, ласково глядя на жену снизу вверх, – Раиса Лаврентьевна – это не имя. Это скороговорка. Как “корабли лавировали, лавировали, да не вылавировали”, – он буквально смаковал каждую букву. – Надо предложить, чтобы в детских садах на нём дикцию тренировали».

Раиса была одновременно советской офицерской женой и немного чеховской душечкой. Она стойко переживала «чемоданную жизнь», умела ловко организовать достойные бытовые условия на пустом месте, сопереживала мужу и поддерживала его во всех начинаниях. Пичужкины появились в Квартире намного позже других соседей, но благодаря Раисе быстро освоились в новом окружении. Когда-то она, как и Нинель Виленовна, была воспитателем в детском саду, но постоянные перемещения из конца в конец Советского Союза и появление собственной дочери в итоге превратили её в домохозяйку. Она не страдала, а честно старалась «обеспечивать тыл» ненаглядному Лёвушке и счастливое детство обожаемой Сильвушке. Имя своё девочка получила как знак непреходящей любви Раисы к музыке Имре Кальмана. Лев Эдуардович, серьёзно относившийся к жизненно важным решениям, не поленился поинтересоваться историей имени Сильва, удовлетворился его значением «лесная» и дал своё согласие.

Сильва росла смышлёным ребёнком, рано начала самостоятельно читать, проявляла не только свойственное большинству детей любопытство, но и вполне осознанную любознательность. Больше всего её интересовали «всякие опыты», фокусы и научная фантастика. Порой своими знаниями и рассудительностью она превосходила «квартирных приятелей», которые были старше неё на четыре года. Володе с Ларой и в голову не приходило чураться «этой малявки». Она благодушно откликалась на прозвище и на равных участвовала во всех затеях и проделках соседской парочки.

Заливистый храп заглушал в комнате любые звуки, однако за её пределы не проникал благодаря отличной звукоизоляции столетних стен.

* * *

Пока обитатели коммунальной Квартиры кто спал, кто слушал тишину, в общей комнатке при кухне, где хранилось всё что угодно, от цинковых корыт до велосипедов, раздавалось тихое постукивание и шуршание, как будто за обоями кто-то пересыпал горох.

* * *

В это утро в размеренной жизни Квартиры произошёл сбой. Незначительные странности были замечены не всеми и не сразу. Началось с того, что в комнате Пичужкиных не заработало радио. Лев Эдуардович в шесть часов по привычке открыл глаза, но, не услышав энергичных звуков гимна, решил, что ещё рано, повернулся на другой бок и снова захрапел. В это же время, за час до будильника и полтора часа до «Пионерской зорьки», отчего-то проснулись близнецы Митины. А грезившая наяву в своей постели Елизавета Марковна скорее почувствовала, чем услышала, крадущиеся шаги в коридоре. Она удивилась, кто бы это мог быть в такую рань. Даже Пичужкины ещё не поднялись и не собрались, скрипя половицами, у единственного в квартире крана с холодной водой.

Кран был в прямом смысле единственным. Других источников воды никогда не существовало. Для вечерних омовений её кипятили в чайниках и кастрюлях и разносили по комнатам вместе с тазиками и ковшиками. Когда-то Шурики предлагали поставить хотя бы водогрей, но денег на него так и не собрали, поэтому вместо полезного прибора над раковиной висел график дежурств, а раз в месяц появлялась таблица коммунальных платежей. За достоверность информации отвечала Елизавета Марковна как ответственный квартиросъёмщик. Обратив внимание на звуки, донёсшиеся из коридора, она по какой-то, даже ей неведомой, ассоциации вспомнила о том, что пора вывешивать показания электросчётчика. Возможно, на мысли об электричестве её навела догадка: тот, кто крался по квартире, делал это в темноте. Она приподнялась было посмотреть, кто это бродит в неурочное время, но так и не встала. «Какая мне разница? Пусть. Может, человеку в туалет приспичило», – подумала она.

Ровно в семь, как положено, со двора донёсся стук.

– Один, – сосчитала Елизавета Марковна и прислушалась. – Интересно. Где же второй?

Она подождала, потом выбралась из-под одеяла и подошла к окну. В апреле в этот час было уже достаточно светло, и магазинное крыльцо хорошо просматривалось. Действительно, на асфальте лежал один ящик.

– Интересно, – повторила про себя поэтесса, – теперь всегда так будет? – Тут её мысль перетекла в другую область и обрела философскую окраску. – И начнётся новая жизнь… Один ящик будет производить меньше шума. Тот, кого будил двойной стук, будет спать дольше, опоздает на работу, не выполнит вовремя что-нибудь важное, и сложится новая цепь событий… Порою из-за ерунды такой смеётся рок над человеческой судьбой… – невольно срифмовав, она улыбнулась. – И так, смеясь, истории меняет ход… Хорошо. Не истории в глобальном понимании, хотя и такой тоже, а небольшой, локальной… В очередной раз гуси спасут Рим… Ладно, умная Эльза… Теоретик доморощенный… – она вздохнула, надела халат и, не услышав плеска воды из кухни, решила, что можно идти умываться, никого не тревожа.

Вольская, воспитанная ещё в дореволюционную эпоху, была предельно деликатна. Каждое утро она, чтобы никому не мешать, терпеливо дожидалась, пока весь трудовой люд закончит необходимые процедуры, и только тогда появлялась в кухне – сначала в халате, буквально на пару минут, для умывания, затем уже полностью одетая – для приготовления завтрака. Она небезосновательно считала, что халат существует только для того, чтобы можно было выйти ночью и утром, и то ненадолго, в места общего пользования. Днём она всегда носила сарафаны и блузки, которых в её гардеробе насчитывалось десятка полтора, иногда прикалывая под воротничком какое-нибудь неброское украшение. Тапки тоже были у неё не в чести. Вместо них Елизавета Марковна предпочитала носить домашние туфли на низеньком каблучке.

Выйдя в коридор, пожилая женщина немного постояла, привыкая к темноте. Бра, висевшее напротив её двери, она не включала из той же деликатности. Чтобы не будить спящих. Тьма не была кромешной, в коридор и даже в прихожую проникал слабый свет из кухонного окна. На него и пошла Елизавета Марковна. Дойдя до кухни, она повернула выключатель. Лампочка не загорелась. Она повертела рычажок туда-сюда. Безрезультатно. «Ну вот, перегорела, – с досадой подумала она. – Самой не справиться. Придётся ждать, когда мужчины встанут». Умываться в сумраке не хотелось, но и ждать неизвестно сколько тоже. Победила привычка. В неверном свете из окна она всё же совершила утренний туалет и уже собралась вернуться к себе, как вдруг услышала странные звуки, доносившиеся из общей комнаты. Елизавета Марковна открыла дверь и заглянула внутрь. Никого. Тихо. Она закрыла дверь. Звуки появились снова. Елизавета Марковна повторила свои действия. Результат оказался тот же. Ничего не выяснив, она пожала плечами и удалилась, думая о том, чем ей лучше позавтракать: яйцом всмятку или бутербродом с докторской колбасой. Колбаса была уже не та, что в годы её молодости, но сила привычки…