Пьесы для провинциального театра

Глава деcятая

Приехали

Пока девочки одевали сонного, капризничающего Женю, Евдокия готовила к выходу из вагона маму и новорожденного.

– Танечка, приподнимись, моя хорошая, я переодену тебя. Вот так, умница, – приговаривала она, ловко освобождая Татьяну от пропитанной кровью одежды.

– У меня нет другой юбки, не надо, не снимай, – попросила Татьяна.

– Не волнуйся, я тебе отдам свою, она совсем новая. Негоже в мокрой одежде на мороз! Тебе, дорогая, никак нельзя простужаться.

– А как же ты, Дуся?

– Ой, я и в нижней юбке побуду, ничего страшного, сверху-то всё равно пальто. И кофточку мою одевай, она шерстяная. А когда приедем в новый дом, я накуплю тканей, сошью и юбки, и платья.

Укутав Татьяну и детей, Евдокия обратилась к проводнику:

– Я немного прибрала здесь, но надо ещё хорошенько полы промыть. Дайте, пожалуйста, тряпку и ведро.

– Не надо, я сам всё поделаю. Уборка – моя забота. На-ка, возьми пару одеял, а то заморозишь крестника моего, – проявил отеческую заботу проводник.

– Большое Вам спасибо за помощь! Вы человек с добрым сердцем! Простите нас за беспокойство и лишние хлопоты, – ответила ему Евдокия.

– Эх, бабоньки! И какая нелёгкая вас сюда занесла? Сидели бы дома, детей рожали. Гиблые здесь места. Жалко мне вас, очень жалко, – расчувствовался проводник.

Тем временем Филипп и Василий дошли до станционного домика.

– Товарищи хорошие, я по-человечески всё понимаю, но как вам помочь, я не знаю. Не моя это ответственность – беременные и родящие. Я за подвижной состав, за график движения отвечаю.

Ни о чём не договорившись с начальником станции, мужчины отправились на поиски человека, занимающегося транспортировкой к месту приписки.

Вокруг него то и дело появлялись новые люди, образуя длинную очередь, и у каждого человека были к нему свои вопросы.

– Семьи не будут разлучать?

– Скажите, как селить станут, по сколько человек в комнате?

– Печки-то исправно топятся, а то у вас тут морозище ого-го!

– На довольствие талоны где можно получить?

Поток вопрошающих не иссякал, поэтому организатор отправки поворачивался вправо и влево, пытаясь отвечать сразу и всем, но ничего путного из этого не выходило.

– Товарищи, давайте по очереди, так будет быстрее для вас и удобнее для меня. Задавайте только конкретные вопросы, требующие незамедлительного решения.

– Носилки нам нужны для роженицы, не дойдёт она сама. Вы уж помогите, пожалуйста, – попросил Филипп.

– Будут вам носилки, хлопцы, – обнадёжил ответственный человек. – В каком вагоне женщина?

– В шестнадцатом.

– Кто же её сюда прислал? Сказано же было, только работоспособных мужчин на северное направление. Смотрю список прибывших и волосы дыбом: на тысяча семьсот сорок два человека лишь двести мужиков, остальные – дети, женщины, инвалиды! Сегодня же буду писать в Севкрайком и ЦК, чтобы прекратили эти извращения. Вы не волнуйтесь, товарищи, я сейчас распоряжусь насчёт вашей семьи.

– Скажите, долго ли ехать до места?

– Недалеко, около пяти километров.

– Хоть что за район, как называется? – задал вопрос Василий.

– Ленский район, товарищи.

– Там город или село?

– Поселение для раскулаченных. Там вас уже ждут.

Новоселье

Картина, открывшаяся глазам обнадёженных людей, была безрадостной: никакого поселения за станцией не оказалось, их встречал мрачный еловый лес, растянувшийся на сотни километров, а вместо тёплых домов и комнат ждала заброшенная, промёрзшая церковь.

– Вы что, с ума посходили? Вы куда нас привезли?

– Скотину – и ту в тёплом хлеве держат зимой!

– Мы не преступники, но лучше отправьте нас в тюрьму!

Местные жители, встречавшие прибывших переселенцев, сами были испуганы: такого скопления гостей они никак не ожидали.

– Граждане раскулаченные, вы зря возмущаетесь, – пытался восстановить порядок поселковый комендант. – Нам говорили, мол, человек сто будет переселенцев, а уже несколько сотен навезли. Куда прикажете вас девать? На всё село у нас всего десять дворов. Мы-то думали, что разберём вас по домам, к себе поселим временно, а вас всё везут и везут. Нет у нас места другого, понимаете? Ни сараев, ни бараков, ни пустующих домов.

– Как нет? А зачем тогда соглашались принимать переселенцев?

– В том-то и дело, что мы несогласные были, да кто нас слушать-то стал? Мы говорили, что климат у нас суровый, а помещений для проживания нет, строить новый спецпосёлок придётся ни один год. Объясняли, что зима у нас длинная, что навигация только в мае начнётся, тогда сможем хотя бы переправить людей на правый берег Вычегды, а нам уже с февраля шлют эшелоны. А что здесь? Болота и непроходимые леса! Некуда нам вас деть, понимаете? Теперь вам надо до весны как-то здесь продержаться, в этой церкви. Мы ж – люди, такие же, как и вы, выполняем приказ. Что ж теперь нам всем делать-то? Только терпеть. Как говорится, Бог терпел и нам велел.

Пожалуй, эти слова сочувствия немного утешили толпу отчаявшихся спецпереселенцев.

Перед входом в церковь образовалась большая очередь: входящие трижды крестились и кланялись в пояс, читая молитвы к каждому поклону.

– Вниду в дом твой, поклонюся ко храму святому твоему в страсе твоем. Господи, настави ми правдою твоею, враг моих ради исправи пред тобою путь мой…

Попав внутрь храма, люди застывали в немом почтении к христианским святыням.

В двухэтажном здании бывшей приходской церкви, в котором им отныне предстояло коротать дни и ночи, было два придела: нижний – левый, посвящённый Чудотворцу Николаю, и нижний – правый, названный в честь Знамения Пресвятой Богородицы. Несмотря на то, что теперь они имели жалкий вид, были полностью разорены и использовались под склады, толстые каменные стены хранили ещё следы росписей, и светлые Лики Святых сочувственно взирали на появившуюся из ниоткуда паству.

– Не задерживайтесь подолгу у входа, граждане, проходите внутрь, церковь не действующая. Пока размещайтесь на первом этаже, на полу. С завтрашнего дня всех сильных и здоровых мужчин ждём на работу. Первым делом нары надо сделать.

– А довольствие нам причитается?

– Только работающим – четыреста граммов хлеба в день, шесть – сахара и семьдесят пять граммов воблы.

– Картошка или крупа хоть какая-нибудь будет? Детям-то тоже есть надо!

– Нет, овощей и круп нет. На иждивенцев пока норма не установлена. Главное, работающих накормить. Сейчас ещё подвезут партию раскулаченных, так что вы потеснитесь. Если уж совсем невмоготу, то второй этаж занимайте, Вознесенский. Он, правда, летний, там совсем холодно.

– Воды бы испить нам.

– Граждане, пока придётся растапливать снег, другой воды нет, реки все подо льдом.

– Мыться где? Баня имеется?

– Уборная?

– Нет, бани нету. А уборная – вон целый лес перед вами!

Наконец, люди угомонились и стали обустраивать себе места для ночлега.

Через час привезли вторую партию спецпереселенцев из Поволжья.

– Ивановы есть? Петровы есть? Степановы? Евсеевы? Мазановы? Просянкины? – вновь прибывшие не теряли надежду встретить среди ссыльных своих родственников или соседей.

– Есть! – Филипп и Евдокия бросились навстречу брату и его семье.

– Гора, родной! До последнего надеялись, что хотя бы вас с Леной оставили в Петровске.

– Думаю, никого из наших там не оставят. Мы как кость поперёк горла, вечный упрёк их политике грабежа и насилия.

Стемнело рано. Ночной мрак поглотил тела измученных и голодных переселенцев, коротающих ночь на ледяном полу. Они спали сидя, прижимая к груди малых детей, пытаясь спасти их от нестерпимой стужи собственным дыханием.

Любопытная полоска лунного света проникла в разбитые окна церкви, прогулялась по стенам и высветила лик Мадонны с младенцем на руках.

Глава одиннадцатая

За работу

Утро следующего дня началось с недобрых событий.

– Граждане раскулаченные, я – Тихон, приставленный к вам надзиратель. Все живы-здоровы?

Небольшого роста плечистый человек в телогрейке и войлочных бурках с галошами стал протискиваться между плотно сидящими людьми, пристально всматриваясь в их лица, будто пытаясь запомнить своих подопечных раз и навсегда.

– Господи Боже, – воскликнул он, наткнувшись на безжизненные тела, и снял шапку-ушанку.

Отошли в мир иной самые пожилые мужчина и женщина, на вид лет семидесяти или больше. Они так и застыли на полу: скрюченными от холода, с открытыми, беззвучно кричащими ртами. Предсмертная агония перекосила страдальцев, сделала совершенно неузнаваемыми их лица.

– Царствие небесное рабам Божьим…

Имена их были никому неизвестны. Сверка переселенцев ещё не проводилась.

Похоронили скончавшихся за церковью, в яме, наскоро вырытой среди сосен. Из веток соорудили подобие креста.

– Весна придёт, земля помягчеет, тогда и перезахороним по-человечески, – пообещал Тихон.

Никто из прощавшихся не проронил ни слова: каждый думал свою горькую думу о том, кто же завтра ляжет в эту промёрзлую северную землю, чтобы остаться в ней навеки вечные безымянным странником без роду и племени?

– Значит так. Все, кто в состоянии двигаться, за работу! Хлеб в первую очередь – работникам, – объявил Тихон. – Больные женщины и дети могут оставаться в церкви.

И вот зазвенели пилы, застучали топоры, распугивая окрестных белок.

Лица работников побелели: кто нос отморозил, кто щёки и уши.

– Хорошо, давайте, пока морозы крепкие, полчаса трудимся, полчаса греемся, – согласился надзиратель с требованием работающей стороны.

До сумерек успели повалить несколько деревьев, нарубили дров.

Развели на улице костёр. Все высыпали из церкви и радовались огню, подставляя промерзшие руки и спины.

У кого-то оказалась металлическая кружка. Принялись растапливать снег и пить по глотку горячую воду, передавая её из рук в руки.

Древесина быстро разгорелась, ветер подхватил искрящуюся хвойную россыпь и подбросил в небо длинные, красные языки пламени.

Татьяна

– Танюш, ну как ты? А я тебе хлебушек и воблу принёс, нам за работу выдали. Скушай, Тань, тебе силы нужны, – Филипп изо всех старался поддержать жену.

Она совсем исхудала за последние дни вынужденного голодания.

– Как сыночка назовём, Тань?

– Геночкой пусть будет. Надо бы его покрестить, Филипп. Ты батюшку найди где-нибудь. А Дуся и Вася пусть крёстными идут.

– Покрестим, обязательно покрестим. Ты только поправляйся скорее! Как славно получится-то, ты послушай: дочь Шурочка и два сыночка – Женя и Гена.

– Шура, Жеша и Геша, – улыбнулась она мужу.

Но на третий день Татьяне стало совсем худо. Её колотил озноб и мучила жажда.

– Воды! Пить! Дуся, пить!

Евдокия приподнимала голову Татьяны, и та пыталась напиться талой водой из миски, которую где-то раздобыл Василий.

Молоко у неё не пришло, кормить Гену было нечем. Иногда мальчик просыпался, несколько минут его бессмысленный взгляд блуждал в пространстве.

– Глазки у сыночка синие, как небо! Так на Филиппа похож, на папочку своего. Славный наш малыш, – Евдокия не выпускала младенца из рук, баюкала и согревала его.

Татьяна вдруг начала причитать:

– Помру я, Дуся! Нехорошо мне. Ты уж позаботься о детях.

– Танюша, нельзя тебе помирать, и не думай об этом! Деткам мамка нужна. Ты живи, ради них живи! Вот Шурочка с Женей рядом сидят, и Геночка твой ждёт хоть молозива глоточек, подкрепиться ему надо. Что же он у нас на голодном пайке? Приложи-ка его к груди, Таня!

– Нету ничего, ни капли, пустая я, – заплакала Татьяна.

К вечеру младенец умер. Тихо-тихо так, даже голоса не подал, не заплакал ни разу.

Георгий и Филипп сколотили ему последнее пристанище, вырыли неглубокую ямку рядом с тем местом, где ещё вчера похоронили старика со старухой.

Евдокия собрала Геночку в последний путь: обмыла, запеленала в свой пуховый платок. Она не могла поверить в его смерть. Всё прижимала свёрточек с тельцем к себе и тихонько напевала:

– Спи, моя радость, усни. В доме погасли огни, птички затихли в саду, рыбки уснули в пруду, мышка за печкою спит, месяц в окошко глядит…

– Вы уж извиняйте, что так вышло. С детьми-то тут совсем беда, – расчувствовался надсмотрщик Тихон. – Царствие небесное сыночку… Да простит нас Бог!

– Не будет вам прощения ни на земле, ни на небе. Не будет! Никогда не будет! Слышите?!! Никогда! – вскричала Евдокия. – Вот, смотрите, что вы творите! Вы морите голодом матерей! Вы убиваете детей!

Филипп бережно уложил сына в дощатую колыбельку и понёс к выходу.

Василий и Георгий подняли Татьяну, и процессия двинулась к месту погребения.

Женщины и дети шли сзади: Елена и Евдокия вели за собой крошечных Витю, Капу и Женю, а Прасковья и Шура несли в руках лучины.

Опустили Геночку в мёрзлую землю уже по темноте.

– Господи, даруй блаженному младенцу вечный покой со святыми…

Филипп встал на колени перед могилкой сына:

– Прости нас, сынок! Прости, что не уберегли тебя!

– Наш маленький птенчик улетел от нас, теперь он на небесах, – прошептала Татьяна и потеряла сознание.

Сотни теней, окруживших могилку, безмолвно следили за сценой прощания.

Первая детская смерть потрясла всех, кто волею судеб оказался в этой заброшенной церкви.

Мужчин стали уводить дальше, в глубь леса, вблизи церкви все деревья уже были срублены. Они подолгу не возвращались, теперь только раз в день им разрешали перекусить и отдохнуть.

Пока мужчины трудились на лесоповале, женщины пытались организовать быт: им удалось выпросить у надсмотрщика котелок, корыто и мыло, они установили очередь на пользование этими немудрёными благами и занимались хозяйством, стирали детские вещички, варили похлёбку из воблы.

Внутренность пустынного здания ожила, наполнилась банными парами, запахом варева, гомоном ребятни и озабоченными голосами женщин, колдовавших над обедом: засохшую рыбу, превратившуюся в камень, сначала размачивали в воде, а потом варили.

Варёная вобла жутко пахла, но давала маломальский навар и соль, и от этого вонючая жидкость превращалась в съедобный бульон.

Здоровье Татьяны по-прежнему внушало опасение. Жар у неё спал, но сама она очень ослабла.

Вспоминая умершего сынишку, приходила в отчаяние и выла тихо, горько: так скулят собаки по умершим щенкам.

– Поплачь, поплачь, моя хорошая. Горе надо выплакать, – Евдокия гладила её по волосам, она ни на минуту не оставляла больную невестку.

– Ты искупай меня, Дуся, перед смертью.

– Тань, не думай о смерти! А помыть тебя, действительно, надо. Что же ты у нас после родов так и не очистилась? Я сейчас попрошу корыто, нагрею воду и искупаю тебя, может, и вся хворь выйдет, – сказала Евдокия.

– Ты, Дуся, передохни чуток, я сама нагрею воду, девочки за детьми приглядят. А потом вместе Таню искупаем, – предложила Лена.

– Спасибо, Леночка! Ты такая заботливая, добрая девочка.

– Дуся, я же вижу, ты все ночи не спишь, да и днём тебе отдыха нет. Поберегла бы ты себя. Мы ведь с тобой можем по очереди смотреть за Таней, – сказала Лена и обняла Евдокию за плечи.

От этого искреннего участия сердце Евдокии встрепенулось навстречу, как будто душа душе открылась, и она, уткнувшись в Леночкино плечо, расплакалась.

Никогда раньше женщины не были подругами, общались редко и мало, встречались только на семейных праздниках.

Леночка была самой молоденькой мамой в семье Просянкиных: Татьяне исполнилось тридцать четыре, Евдокии шёл тридцать третий год, а ей – девятнадцатый, совсем ещё девочка! Рядом с сыном и дочкой Леночка смотрелась старшей сестричкой.

Услужливая и вежливая, она старалась угодить всем Просянкиным, хотя уже целых пять лет официально носила их фамилию и была полноправным членом большой и дружной купеческой семьи.

Глава двенадцатая

Леночка

Лена появилась в их доме совершенно случайно.

Купцам Просянкиным требовалась помощница в магазин для мойки и уборки помещения.

И вдруг по объявлению пришла она: серьёзная, в берете и широком сером пальто, с коричневым, громоздким, фанерным чемоданом в руках.

– Здравствуйте! На работу принимаете?

– Принимаем, коль работать умеешь, – ответил Георгий.

– Умею. Объясняйте, что делать надо, – девушка поставила в угол свой чемодан, аккуратно повесила на вешалку пальтишко.

Георгий с интересом рассматривал молоденькую работницу с удивительно тонкой фигурой, хорошими манерами и приятным голосом. Он успел отметить её необыкновенно нежное лицо и красивые, умные глаза.

– Ух, какая прыткая! Сначала расскажи, как зовут, откуда будешь, сколько тебе лет?

– Плотникова Лена. Из Вольска. Четырнадцать, – коротко ответила она.

– В Петровске где живёшь?

– Пока нигде, но буду снимать угол.

– Хорошо. Тогда приходи завтра на работу к семи утра.

Не смог отказать Георгий девчонке – уж больно хороша, запала в душу юная красавица.

Ждал её, боялся, что не придёт, передумает. А она пришла, не подвела.

А вскоре и отец заметил:

– Гора, мне показалось, или ты засматриваешься на Леночку? Уж не влюблён ли ты в нашу работницу?

– Влюблён, а что делать, отец, и не знаю…

– Что делать? Сватать, да свадьбу играть! Тебе уж двадцать пять годков, пора, сынок! Я тоже в твоём возрасте женился, – ответил Павел Алексеевич.

И все были рады этому известию, кроме средней дочери Павла Алексеевича. Не очень она верила в то, что девчонка с улицы станет супругой её любимого брата.

– Ты работать пришла, вот и работай! Нечего на директора магазина заглядываться и глазки ему строить, мала ещё, подрасти чуток надо, – как-то раз отчитала она Леночку, увидев, что та улыбается Георгию.

С тех пор девчонка хозяйскую дочь Елену Павловну боялась и в её присутствии робела, а та нарочно смотрела на работницу свысока.

Однако побороть притяжение двух сердец Елене Павловне не удалось.

Не так и долго проработала по найму Леночка. В пятнадцать лет она родила Георгию сына Виктора, а в шестнадцать – дочь Капиталину, и полностью погрузилась в счастливое материнство и семейные дела.

В Георгии она видела не только супруга, опору, поильца и кормильца, любила она его искренне, горячо, всем сердцем, и готова была пойти за ним на край света.

Вот и случилось: попали они на этот край, ни сном, ни духом не ведая, что не только им, но и всем Просянкиным предстоит тяжёлое испытание, и пройти они его должны вместе.

Встреча

В начале второй недели в церкви сменился надсмотрщик. Тихон ушёл отдыхать, а новый, Пётр, заступил на вахту.

– Завтра с утра эшелон придёт, потесниться придётся, – объявил он. – Куды вас всех девать – ума не приложу?

Новых ссыльных встречали около церкви.

Лена с детьми осталась около Татьяны, а Евдокия вышла на улицу. Вдруг мелькнёт родное лицо?

Переселенцев подвозили на подводах.

– Мама, мамочка! – Евдокия кинулась к женщине небольшого роста, закутанной в шерстяной, клетчатый головной платок.

– Дусенька, доченька! – Пелагея Ивановна залилась слезами. – А мы уж думали, не увидимся больше никогда.

– Мама, мы все здесь, в этой церкви.

– Господь услышал наши молитвы, вернул нам деток.

Евдокия не сразу разглядела младших братьев и отца: Павел Алексеевич обзавёлся бородой и стал походить на старца.

– Что ж, не обманул председатель горсовета – хоромы-то теперь у нас новые! – сказал он, разглядывая со всех сторон бывший Храм. – Когда у нас не остается ничего, то и одного Бога достаточно.

Саша и Вася приуныли: разорённая церковь, битком набитая людьми, не показалась им хорошим местом для жизни.

– Размещайтесь, отдыхайте, а завтра с утра лес валить. Работать будут все – и подростки, и юноши, и отцы, и деды. У нас тут строго: кто не работает, тот не ест, – предупредил надсмотрщик.

– А зачем лес валить-то по зиме? – крикнул кто-то из вновь прибывших.

– Дерево отлежаться должно, а по весне начнём посёлок для раскулаченных строить.

Вместе с партией ссыльных переселенцев подвезли крупу, соль, котелки, миски, ложки и кружки.

Обустраивались до самого вечера, пока не вернулись с работы Филипп, Георгий и Василий, а проговорили всю ночь.

– Взрослые умеют перетерпливать, а дети не могут. Не вынесут они в таком холоде, потеряем их, коли не предпримем меры, – сказал сыновьям Павел Алексеевич. – Попробую поговорить с охранником.

Под утро удалось вздремнуть, но крепкого сна ни у кого из обитателей церкви не получалось: кашель детей и взрослых, стоны болящих, плач младенцев то и дело нарушали хрупкую тишину.

Гулкое эхо подхватывало голоса, уносило их под своды Храма, они витали под куполом, продолжая жить своей жизнью, пока свежие и сильные вибрации не гасили прежнее звучание.

Акустика в церкви была отменной: неровности каменных стен отражали звук, и он получался богатым, насыщенным, мощным.

Снаружи казалось, что там, внутри тёмного Храма, переговариваются хриплыми, звенящими, тонкими и грубыми голосами таинственные мифические существа.

А вскоре пришла новая беда.

Один за одним стали умирать взрослые и дети. И старых, и малых мучил понос, забирая последние капли жидкости из ослабленных тел, унося остатки сил и здоровья.

Мужчин поделили на группы: одни шли валить лес, а другие рыли могилы и предавали земле скончавшихся.