Чёртов круг. Цирковые истории

Столик, где нас ожидали, располагался в затемненном углу и несколько в стороне от прочих. Занимали его посверкивающие золотыми фиксами, обветреннолицые здоровяки. Единственный свободный стул тут же заняла Лина, закинула ногу на ногу и понесла какой-то милый вздор. Хозяева загоготали. Один из них плеснул в стакан водки и небрежно протянул мне:

– Пацан, выпей с простыми мужиками.

Я растерянно взяла стакан. Лина захихикала:

– Она не мальчик.

«Простые мужики» ошарашенно оглядели меня. Тот, который угощал водкой, качнул головой и развел руками.

– Тогда шампанеры даме!

Но я из принципа вцепилась в стакан с водкой. Поднесла ко рту, в ноздри шибануло сивухой, передернулась. Они развеселились.

– Выдохни с силой, а потом ахни!

– Знаю, – соврала я и выдохнула. Поднесла и опять не смогла выпить. Они потешались вовсю. Разозлилась и стала пить. Как квас в зной, большими, жаждущими глотками. До донышка. И тут же стал душить рвотный ком. В панике не знала, куда деть стакан.

– На-на-на, закуси-ка! – сунули в рот что-то скользкое, солоноватое. Сглотнула и отдышалась.

– Как? Хорошо?

И я заулыбалась:

– Нормально.

– Присаживайся, – хлопнул себя по ноге угощавший и я села к нему на колени. – Москвички?

Я чувствовала, как горячие волны из желудка растекаются по всему телу, и почему-то захотелось смеяться. И я засмеялась, обняла этого прекрасного человека, и даже хотела расцеловать, но Лина вдруг накинулась на меня с руганью, и потащила вон. Я упиралась, но ей взялись помогать и наши новые знакомые. Как я ни сопротивлялась, а им удалось препроводить меня в номер. Заперев дверь снаружи, они ушли. Я долбила в преграду, умоляла кого-то подошедшего освободить меня, а потом осела и тихо, но безутешно плакала – пока не заснула.

Проснулась оттого, что Лине не удавалось отворить дверь. Сперва никак не могла понять, почему я сижу на корточках в прихожей, сообразила, поднялась. Лина влетела, пытливо всмотрелась в мое лицо и только после этого произнесла:

– Прочухалась! Ну, ты, мать, даешь…

– Чего, а? – потирая затекшие мышцы, жалобно мяукнула я.

– Стране угля… чего, главное, спрашивет… пить меньше надо!

– Так я вообще ведь не пью…

– Ни фига себе! Один за одним стаканы хлестала с водярой!

При упоминании о водке я метнулась в ванную и обрушилась на унитаз, вожделенно обняв его.

– Пьяница! – припечатала Лина, когда я, жалкая, мокрая после обливания под умывальником, мелко дрожащая, возвратилась в комнату. – Ложись спать, четыре утра, тебе всего два часа на протрезвление осталось.

Я покорно упаковалась под одеяло. Лина погасила свет и тоже легла. После некоторого молчания вдруг саркастически проговорила:

– А ты ведь ее любишь…

– Кого? – пробубнила я в подушку.

– А про кого ты в ресторане как подорванная захлебывалась?!

– Про кого? – млея от догадки, лепетнула я.

– Про Юрате эту, из буфета…

И я дернулась, будто застигнутая врасплох, хотя ее ответ не явился неожиданным.

– Чего молчишь? – выждав, спросила Лина, но я не знала, что сказать, и притворилась заснувшей.

Спускаясь утром к дрессировщицам, думала, что Эмилия Францевна опять заметит мою измочаленность, но старушка уже, видимо, привыкла и нечего не сказала. После прогулки я опять завалилась до часу дня и после дневного выгула тоже спала. Выезд назначен на пять вечера, и я успела прийти в норму. Лина тоже спала целый день, и мы поднялись с ней одновременно в четыре. Я полагала, что она начнет меня пилить, но Лина как ни в чем не бывало взялась готовить кофе.

В окно я увидела Юрате. Она развешивала во дворе на веревки белые полотенца. Закончив, вошла в арку примыкающего к гостинице жилого дома, который составлял четвертую стену внутреннего двора-колодца. «Может быть, она живет там?» – и я начала разглядывать окна.

– Что там? – заглянула через мое плечо Лина и я порадовалась, что Юрате уже исчезла, но тут она вновь появилась. Лина усмехнулась и пришлепнула меня по спине.

– Пей кофе, и пойдем. Сегодня недалеко едем, в Палангу.

Я обернулась с расширенными глазами.

– В Па-лан-гу?!

– Да, – растерялась Лина. – А что такого? Ты не знала?

Я судорожно сглотнула, прошептала:

– Но там же море…

Лина отмахнулась.

– Какое здесь море? Море в Сочи. Ну, в крайнем случае, в Одессе.

Я не обращала внимания на ее пресыщенные слова. Для меня море должно было случиться здесь и сегодня, и я трепетала: «Ну, наконец-то!»

В автобусе Лина затараторила о вчерашних событиях, которые в предверии встречи с морем казались мне уже пустячными.

– Это даже ничего, что ты накирялась, а то пришлось бы с ними делить, как говориться, ложе…

Тут она запнулась, и я на нее мельком глянула, подумав невольно: «Небось, ты-то не растерялась…» И поразилась, потому что Лина покраснела и примолкла. Впервые я наблюдала ее смущение и поняла, что не такая уж она нахалка, какой кажется.

Прибыли в Палангу, маленький курортный город с серенькими коттеджиками среди могучих сосен.

Едва выйдя из автобуса, я сразу почувствовала присутствие моря, хотя оно оставалось незримым.

Сам по себе день выдался ненастным: низкое небо, порывистый ветер. Но здесь воздух по-особенному стылый, влажный до густоты и насыщенный йодистым запахом. Пространство, словно от работы огромной подземной машины, непрерывно могуче рокотало.

До концерта оставался еще час, и я бросилась искать море. Курортный сезон кончился, и мне навстречу не попадался ни один человек. Наугад бежала я по пустынным улицам. Рокот нарастал, ветер делался сырее и холоднее. Нетерпение подхлестывало: «Сейчай я увижу море!» Оно чудилось за каждым проулком. В боку закололо, я сбавила темп, но не остановилась. Закончились дома, начались сплошные сосны. Я опять сорвалась в бег. То бежала, то шла, а моря все нет. Уже стоял не рокот, а грохот, но море не показывалось.

Сосны оборвались, и я замерла, увидев белые как снег дюны. Утопая по щиколотки в мелком и нежном песке, заторопилась дальше мимо низких ивовых изгородей, врытых в дюны. Я совсем выдохлась, но, будто гигантским магнитом влекомая вперед, не останавливалась. Происходящее напоминало сон, в котором упорно стремишься куда-то, но никак не можешь достичь заветной цели.

Наконец, заметила деревянный настил, тянущийся вверх по дюнам, упирающийся прямо в небо. Поняла, что за ним и откроется море.

Постояла. Отдышалась.

Рванулась. Настил длинный и громыхающий. Доски пружинили, как трамплин, и я совершала гигантские перепрыги. Вскрикивала, отбивалась, взлетала со вскинутыми руками.

Настил кончился внезапно. Я взлетела и в полете этом увидела огромное в полнеба и в полземли неизвестное животное. Обрушилась вниз на склон дюн и панически закарабкалась вверх, потому что в этот самый миг гигантское живое существо стремительно понеслось на меня. Я понимала, что убегать бесполезно, гибель неминуема, но инстинкт гнал прочь. Орала затравленно, песок осыпался, и я оползала вместе с ним, опять карабкалась и снова съезжала. Животное ревело буквально за спиной, но почему-то не хватало меня. Я оглянулась, села.

Это, без сомнения, и есть море, но я его не узнала. Видела на картинках и по телевизору, а живым не узнала.

В тот день бушевал шторм, но я этого не понимала. Подумала, что такое море, значит, всегда: играюче вздыбливающее щупальца размерами с восьмиэтажный дом, бросающее на много метров здоровенные шары воды. На горизонте шевелилась выгибающаяся вверх дугой чернотища, и в этой мрачной дали угадывалось что-то вовсе страшное.

Я вспомнила, как сказала маме по телефону: «Море – это много-много воды…» и поежилась, – мне все казалось, что так стремительно, дико мчащиеся на берег громадные волны все-таки не смогут затормозить и накроют меня, но они неожиданно, почти на одном и том же месте, усмирялись и откатывались восвояси.

Уйти, не прикоснувшись к морю, представлялось невозможным, и я, когда волна отползла, встала на то место, куда она дотягивалась. Волна уже мчалась вновь. Хотелось отбежать, но я смело ждала. Захлестнуло до коленей. И ничуть не страшно! Холодно только. Опять катилась волна, и я попробовала схватить ее руками. Не удалось, только обрызгалась.

Заметила вдали идущего по берегу человека и отчего-то застыдилась быть уличенной в играх с морем, решила, что пора уходить. К тому же и время поджимало.

Обратный путь оказался гораздо короче и легче. Настил прямо выводил на широкую, посыпанную каменной крошкой, тропу, а та перерастала в улицу, которая упиралась непосредственно в площадь, где находился дом культуры.

– Ты чего мокрая? – испугалась Эмилия Францевна. – Купалась, что ли, в одежде?

Я наврала, что оступилась и случайно сползла в воду. Старушка заставила меня снять носки и накрутить вместо них газеты. Кроссовки с носками водрузили на батарею. И все надо мной смеялись, и никто не верил, что я не нарочно намокла. Оскорбилась, хотя они были абсолютно правы.

Думая о море, я отвлеклась, и макака-резус Жанна, воспользовавшись моим столь романтическим настроением, вцепилась мне в руку. Я истошно завопила от боли. Крик долетел и на сцену, и танцовщик на проволоке Валерик, выступавший в этот момент, спрашивал потом, кого убивали. Отдирая обезьяну, Ната заодно отхлестала кнутом и меня. Рукав арлекинской одежки пострадал, но зато хоть чуть-чуть предохранил от более серьезной раны. Эмилия Францевна во второй раз за вечер спасала меня. На этот раз смазала следы от клыков зеленкой и перебинтовала руку.

– Будет долго болеть, – посочувствовала она, – от обезьян укусы тяжело заживают.

Действительно, мыщцы выше запястья опухли и ныли. Еще и Лина, когда мы обнимались в вазе, так надавила на рану, что я застонала. Чесливьская просипела снаружи:

– Тихо там, охламонки!

И я страдала молча.

В гостиницу приехали рано. Напрямик из автобуса я пошла в буфет. Но Юрате не работала. Стоя у раздачи, я искоса посматривала в подсобку. Над раковиной ковырялась пожилая женщина. Я взяла кефир и галеты, а когда посудомойка протирала соседний столик, как бы невзначай поинтересовалась:

– У вас посменный график?

– Да, два дня через два.

– Удобно, – лишь бы что-то сказать отреагировала я, соображая, что Юрате, стало быть, объявится в буфете лишь послезавтра. «Впрочем, мне все равно», – словно оправдываясь перед кем-то, тут же подумала я.

Лины в номере отсутствовала.

Я села на подоконник и с грустью воззрилась на безлюдный двор. Белые полотенца, что развешивала утром Юрате, уже не висели на веревке. Окна стены напротив, того самого жилого дома, в маленькую арку которого скрылась Юрате, кое-где светились.

Неожиданно влетела Лина.

– Ага, на боевом посту! – съехидничала она. – Высматриваешь Юрате?

– Да, – сухо сказала я. – Тебе что? Отвяжись.

Лина расстроилась:

– Чем она тебя так зацепила? Самая заурядная проститутка, таких десятки во всех гостиницах…

– На себя посмотри. Ты-то кто?

– Я не проститутка, я денег за любовь не беру, – она усмехнулась. – Если уж на то пошло, то я на букву «б» называюсь… усекла?

– Называйся, как хочешь, а других не пятнай. Ты что, застала ее с кем-нибудь? Свечку что ль держала, когда она с кем-то…

– Ой-ой-ой, тебе бы в адвокаты! Какую свечку, когда это очевидно, черт возьми! Вон она сейчас фарцует фирменными шмотками, которыми с ней матросня расплачивается, да-да! У Курнаховского в номере. Сходи, убедись, не веришь… Я вот, смотри, бюстгальтер какой клевый у нее купила…

Я соскочила с подоконника и побежала. Чуть не сшибла кого-то в коридоре. По лестнице спрыгивала через три ступеньки. Курнаховский жил в люксе прямо возле буфета. Без стука ворвалась к нему.

Она была там.

Куранховский вальяжно развалился на диване, закинув верстовые ноги одна на другую, тут же сидела и Любка-администраторша. Юрате стояла перед ними. В руках держала джинсы. Ее поза показалась мне похожей на рабскую: этакая безропотная холопка перед барами. «Зачем унижаешся?!» – хотелось гаркнуть мне, но я лишь потрогала штанину, будто щупая материал.

– Райфловские, – проговорила Юрате, – родные.

– Сколько? – не глядя на нее, спросила я.

Она назвала сумасшедшую цену. У меня не водилось таких денег, но я не подала виду.

– Мне черные нужны, – сказала сдержанно, и вдруг заметила у нее на шее золотую цепочку с брильянтовой капелькой.

– Черные есть, но дома, – ответила Юрате.

– Цепочку эту не продашь?

– Нет, она мне самой нравится. Вчера моряк один уезжал, подарил.

– Просто так не дарят, – убито произнесла я.

– Зачем же просто так? – улыбнулась она.

Я быстро пошла вон. Нет, не осуждала. Увидев лишь эту знакомую цепочку и поняв все окончательно, я тут же и простила Юрате, и тут же оправдала в своем сердце. И все же – горько.

Села в кресло холла второго этажа и закурила. Хотелось плакать. Вдруг подумалось: «Какой странный день. Я приобрела море и потеряла Юрате…» Потом узнала, что море на литовском «jura» и имя Юрате означает именно «море».

Юрате как раз появилась из номера Курнаховского. Медленно шла по темному коридору в сторону моего холла. Я не выдержала. Поднялась, пошла торопливо ей навстречу. Не знала, что сказать, и ляпнула:

– Хочешь курить? На.

Протянула пачку «Явы».

– Я не курю, – устало сказала она. И я поразилась перемене в ней. Только что в номере у Курнаховского – весела, любезна, а тут вдруг так посерьезнела. «Не курит!» – восхитилась я, будто это – подвиг. И вновь все во мне ликовало: «Она необыкновенная, хорошая, чистая… можно быть и…. кем угодно, и оставаться чистой!» И мне так захотелось сказать ей что-нибудь доброе, но я не осмелилась.

– Джинсы черные будешь смотреть? – как-то равнодушно поинтересовалась она.

Я отрицательно покачала головой.

– Спокойной ночи, – тихо попрощалась она, улыбнулась и пошла вниз. А я постояла и отправилась наверх. Возле дверей номера неожиданно сообразила, что зря отказалась смотреть черные джинсы. Возможно, мы пошли бы к Юрате домой. Покупать необязательно, а узнать, где и как она живет, очень хотелось. И я решила, что завтра обязательно отыщу ее и напрошусь в гости.

Но назавтра у нас случился ранний выезд в отдаленный, почти на самой границе с Латвией, городишко Скуодас. И вернулись мы поздно.

И на следующий день ездили далеко, в Таураге. С утра я заскочила в буфет, но Юрате не увидела. Слышала ее голос из мойки, хотела заглянуть, ведь имелся повод, но тут меня опередил какой-то парень. Вошел, и Юрате стала смеяться. Я посидела еще немного и ни с чем удалилась.

Так с этими черными джинсами и не задалось.

Мотаться по окрестным селениям – интересно, но я все же изрядно устала, и вдруг что-то поломалось в автобусе, и возник незапланированный выходной. Всей труппой собрались в музей-аквариум, расположенный на Куршской косе, в бывшей бастионной крепости Копгалис.

Подморозило. Дул ветер, но день ясный: старательно светило бледное солнышко.

Вышли к паромному причалу, находящемуся в устье Дане. Я полагала, что паром – это некая платформа, которую передвигают с помощью тросов, но им оказался очень милый, похожий на потрепаный башмак, кораблик, который неуклюже покачивался у пристани, поджидая пассажиров. У меня возникли сомнения: «Как бы не зачерпнул кормой…», но я успокоилась, увидев над кассой расписание рейсов: он курсировал туда-обратно с раннего утра до позднего вечера. Следовательно, являлся надежным как московское метро.

Взошли на палубу, и вот задорно застрекотал моторчик, вспенивая воду и поднимая с волн чаек. Чайки, переругиваясь между собой: кайк-кайк, – зависли над паромом и, когда он бодро зачастил в просторы Куршского залива, понеслись за ним. Любуясь их игрой, пассажиры кидали им куски хлеба, а они ловко ловили их на лету. Мы пожалели, что не захватили с собой ничего лакомого.

Я стояла, держась за поручни, и смотрела на мрачно-зеленый от росших на нем сосен дальний берег. Вдруг ощутила бездну под собой, а ведь мы продвигались всего лишь через залив. «Каково же должно быть ощущение посередине моря?» – подумала с первобытным страхом. Лина обняла меня со спины, запахивая одновременно своим кожаным плащом на меху.

– Тебе, наверное, очень холодно в одной джинсовой курточке?

Но я чувствовала не холод, а километровое движущееся пространство под собой и больше ни о чем не могла думать. Впрочем, когда она прижалась ко мне, то тут же и поняла, что продрогла.

Берег приблизился. Паром ткнулся носом в пристань. Чайки с преспокойным видом уселись на воду и сразу превратились в бумажные лодочки, миролюбиво покачивающиеся на волнах, но по их хитрым глазкам ясно, что они готовы в любую минуту сорваться с места и устроить веселую перебранку.

Мы двинулись на самый нос косы к музею. У Лины – фотоаппарат, и она фотографировала меня возле судов-ветеранов, в этнографической усадьбе рыбака, на фоне плещущихся в бассейнах балтийских тюленей и прогуливающихся по бортикам антарктических пингвинов, но фотографий я от нее в последствии так и не получила.

После музея все разбрелись по берегу. Мы ходили вчетвером: Лина, я и Вовки. Надеялись найти янтарь.

Я удивилась, встретив сегодня совсем другое море, чем в Паланге. Оно спокойно раскинулось от края и до края. Где-то далеко, как мелкая аппликация, застыл белый теплоход. Падал редкий тихий снег и растворялся в серой серебристости моря. У меня даже закружилась голова: утратилось чувства неба и земли. Высь тоже – серо-серебристая. Все светилось странным, словно не имеющим источника, светом. И я вспомнила глаза Юрате, и поняла, на что они похожи: на это зимнее море.

Берег как стеклом покрыт коркой льда с вмерзшими в него черными водорослями, мелкими известковыми ракушками, камешками. Лине повезло, она нашла янтарь. Я так огорчилась, что мне ничего не попадается, что она со смехом отдала его мне. И я буквально обомлела от счастья.

Вернулись к причалу, а мне вдруг подумалось, что янтарь – это застывшие в ледяной воде солнечные лучи. Они отламываются, долго блуждают в пучине, а потом их выбрасывает на берег. И сказала ребятам:

– Янтаринки – это маленькие кусочки солнца.

А они рассмеялись и назвали меня бесплатным клоуном. Я опять загрустила, но Лина чмокнула меня в висок и подмигнула:

– Не обижайся, мы очень тебя любим.

И я поверила. Почему-то, когда говорят, пусть даже шутливо, что любят тебя, всегда в это охотно верится.

Вечером мы опять подрабатывали в ресторанном варьете. И вновь нас пригласили на рюмочку, но уже другие люди. Рюмочка оказалась вовсе и не рюмочкой, а вместительным фужером. Правда, наливалась не водка, а сухое вино. Но я умудрилась и на этот раз перепить. Помню, плясала с каким-то бородачом и, видимо, взбултыхнула содержимое желудка, затошнило. Убежала. И больше не возвращалась. Всю ночь подташнивало, и я все время бегала к унитазу. А Лина так и не ночевала.

Автобус починили и снова мы, можно сказать, поселились в нем, потому что дорога занимала порой часа два-три в один конец. Мы выступали с концертами в Шилале, Ретавасе, Салантайе, Дарбенайе, Кретинге, Швекшне, Куляе, Плунге, Пагегяйе, Русне. И каждый раз гадали, какая нас ждет сцена. Не занозистые ли полы, не торчат ли в них гвозди? Униформист Гриша перед каждым представлением ползал по доскам на коленях с молотком и заколачивал все торчащее. Достаточно ли высокие колосники? Иногда гимнастке на трапеции Алле приходилось поджимать ноги, чтобы не задеть сцену. Конечно, эффект от такой работы не только терялся, а приобретал комический вид. Но особенно всех волновало: отапливается ли помещение и не сильно ли сквозит? Часто артисты скидывали куртки и пальто за секунду до выхода и появлялись почти голые с лучезарными улыбками перед закутанными, дышащими паром, зрителями. Тут только оценила я свой дурацкий костюм Арлекина: в нем – тепло. А Лина вечно мерзла. Уж я-то знаю: она, полуобнаженная, всегда мелко дрожала, когда мы кукожились в фанерной вазе.

Наконец, наступили отрадные дни. С пятницы, седьмого ноября, и на целую неделю мы начинали давать концерты в самой Клайпеде. Причем, Дом культуры рыбака находился совсем рядом с гостиницей, напротив памятника Ленину. В Дом культуры мои дрессировщицы и переместили живность.

Теперь я выгуливала собак в примыкающем дворе.

Праздничным утром активно посыпались мокрые крупные хлопья снега, тут же быстро таявшие. Булыжные тротуары блестели слегка подмерзшими лужами.

Возвращаясь с утреннего выгула собак, я застряла на переходе через центральную улицу. Не пропускало милицейское оцепление, хотя по мостовой, будто прогуливаясь, влачилась лишь жиденькая демонстрация. Не видилось ни красных флагов, ни транспарантов. Если б я не знала, что сегодня праздник Великого Октября, то и не поняла бы, по какому поводу сие вялотекущее шествие. Наконец, гуляющие продефилировали, и милиционеры смилостивились. Но, едва я пересекла улицу, как гурьбой помчались велосипедисты в желтых жилетах. К чему они присовкуплялись на революционном праздненстве, мне, с детства насквозь просовеченной, и вовсе непонятно. Однако, пребывая уже более двадцати дней на литовской земле, я, как вирус, подхватила значительные сомнения, например, по поводу добровольного объединения пятнадцати республик СССР и, в частности, дружбы народов. Поэтому и не слишком удивилась канареечным велосипедистам: клайпедчане просто отдыхали, не злоупотребляя воспоминаниями – по какому, собственно, поводу Москва расщедрилась на лишний выходной.

Купив традиционную «Советскую Клайпеду», поднялась в буфет. Хотела подарить Юрате билеты на наше представление. Мы уже постоянно здоровались, но нельзя сказать, чтобы дружили. Она находилась в буфете, но случайно, потому что сегодня не работала. Я предложила билеты как бы невзначай, но она ответила, что ей уже дал их Ян-конферансье. Чтобы не выдать досаду, я тут же вручила билеты буфетчице Илоне. Та очень обрадовалась. Юрате улыбнулась снисходительно и покинула буфет. Выждав немного, я тоже ушла.

Направилась к Яну. Он брился. На жиденьких с проплешинкой волосах лепилась сеточка.

– Ты что, с Юрате дружишь? – налетела сходу. Он отстранил электробритву от пухлой, в склеротических жилках щечки.

– Кто это такая?

– Ну, из буфета…

– Ах, посудомоечка… хо-хо! Я и не знал, как ее зовут-то.

– Значит, дружишь?

– Как понять – дружишь? Переспал разок, да и все… – вдруг его веселость испарилась. – А что у нее? Не триппер ли?

Я посмотрела на него с ненавистью и молча вышла. Он кинулся следом.

– Постой, чего ты скрываешь-то, а?! Что с ней?! Трепак, скажи же, ну?!

Развернулась и взвизгнула:

– Не знаю!!!

– Я как чувствовал, – опал он пухлыми плечами, засуетился. – Ты еще к Кукушкину зайди, предупреди! Да, и скажи, у меня трихопол есть!

«И Кукушкин тоже…» – совершенно расстроилась я.

В номере застала Лину стоящей на голове.

– Выездных нет, – не переворачиваясь, сказала она. – Можно начинать репетировать.

А я думала горькое: «Почему Юрате такая? Зачем ей нужны эти мерзкие Яны, Кукушкины, рыжие матросы? Ведь она… она пронзительная, не похожая на всех, и втаптывает себя в грязь, почему?»

Уселась с ногами на подоконник. Снег преобразовался в дождь. Уныло смотрела я на промокший двор сквозь сползающие прозрачными паровозиками струйки, и вдруг увидела в одном из окон напротив Юрате. Прямо над аркой. Она тоже сидела на подоконнике с ногами и неспешно чистила большую вяленую рыбину. Иногда застывала и подолгу глядела на пустынный клочок каменного двора. Лицо отрешенное, взгляд невидящий.

Лина подошла к подоконнику и насмешливо спросила:

– Что, нету твоей Юрате?

Она не приметила ее на фоне серого дождя, в сером окне серого дома. И я соврала:

– Нету.

– Идем, пообедаем, и пора на площадку.

В честь праздника предстояло два концерта, и уже приближалось время первого.

На месте, переодевшись, я прильнула к щелочке в занавесе. Не знала, когда приглашена Юрате, и высматривала ее среди многочисленной публики, но не нашла. Впрочем, судя по ее настроению в окне, она вряд ли куда и собиралась.

Закончили первое представление, и я повела на выгул всех десятерых собак скопом. Для животных отвели комнату на четвертом этаже, и бегать вверх-вниз с малыми партиями крайне утомительно. Благо они уже привыкли ко мне и слушались. Даже Дик усмирил свои велосипедные качества. Впрочем, я жалела его и хотя бы разок в день гоняла с ним сломя голову.

Во дворе, в беседке, заляпанной размокшим снегом, сидела четверка пацанов и играла в карты. Мне показалось странным подобное занятие: снег, дождь, промозгло, а они, как ни в чем не бывало, перекидываются в дурака. Ребята же исподволь наблюдали за мной. И это, безусловно, зрелище: непонятное существо в арлекинском наряде со сворой мельтешащих песиков.

– Лабадиена, – несмело бросил мне один из них, белобрысый худышка с озябшими покрасневшими ладонями. У него – невероятно голубые глаза и очень беззащитые. И еще меня поразили губы: будто он только что ел сочную вишню.

– Аш не супранто, – ответила я, то есть: «Я не понимаю», хотя прекрасно знала сказанное им приветствие: «Добрый день!», просто хотела сразу обозначить, что я русская. Они, впрочем, в этом и не сомневались. Другой паренек, высокий, с вьющимися мелкими колечками льняными волосами, сказал, что только сейчас был на представлении и видел меня.

– А я вечером пойду, – сообщил голубоглазый.

– Билетов уже нет, – заявил третий: крепыш и единственный русый с темными глазами.

И я сказала, что оставлю для них контрамарку в кассе.

– И мне еще раз, – попросил кудрявый.

– А тебе? – обратилась я к четвертому. Но тот скривил губы и покачал головой.

– Я перерос детские забавы, – медленно произнес он. При этом стальные глаза его устремлись куда-то сквозь меня.

Друзья его немного смутились. Четвертый на вид – старше их и вел себя эпатажно.

– Как хочешь! – с деланным пренебрежением усмехнулась я. Мне этот последний не понравился. Он явно считался лидером и влиял на остальных. Я всегда терпеть не могла таких давящих на психику субъектов.

Улыбнулась пацанам нарочито радушно:

– Мы с подругой будем работать только для вас.

И они засияли.

Я узнала, как их зовут. Голубоглазый – Валдас. Выяснилось, что ему, как и мне, исполнилось шестнадцать, но он, невысокий и хрупкий, выглядел на четырнадцать. Кудрявый – Юрис. Крепыш – Женька. Им по семнадцать. Четвертый не представился. Он – уже двадцатидвухлетний старик.

На вечернем концерте я опять прильнула к кулисам, но высматривала знакомых ребят, а не Юрате. Обнаружила, и стало так приятно, что кто-то свой есть в зале. Вдруг захотелось, чтобы быстрее началось представление, а потом чтобы быстрее кончилось, и чтобы уже быть на улице с собаками, где должны поджидать меня новые знакомые.

Когда я вышла после окончания на выгул, совсем стемнело, но они сидели в беседке. Втроем, без взрослого приятеля. Пили бутылочное пиво. Увидев меня, оживились, а Валдас побежал навстречу. Короткая замшевая бежевая куртка на меху распахнута. Добежав до меня, он растерянно остановился, и молча с восторгом воззрился в глаза. Я сама растерялась и обескураженно заулыбалась. Оба молчали. Собаки замотали нас поводками и столкнули друг с другом. Мы вовсе сконфузились. Но не предпринимали никаких попыток распутаться. Подбежали Юрис с Женькой и со смехом принялись растаскивать кишмя кишаших и скандалящих шавок.

– Ты будешь пить пиво? – когда освободились, спросил Валдас.

– Нет… не знаю… я никогда не пробовала.

У него такие утренние, детские глаза, что совсем не хотелось лгать и казаться круче, чем есть.

Мне дали попробовать, но не понравилось.

– Горькое.

– В Клайпеде самое лучшее пиво в Советском Союзе.

Я ничего о пиве не знала, но их самодовльная кичливость меня покоробила.

– А меня зато обезьяна укусила, – парировала я и задрала рукав, показывая бинт с по-киношному выступившими капельками крови. Против такой экзотики им крыть нечем и они лишь завистливо переглянулись.

Пиво пить не смогла, и тогда пацаны предложили взять винца. Опять же какого-то самого лучшего. Выпивать мне вообще совершенно не хотелось, но и расставаться с ребятами тоже. Я согласилась, дала им координаты нашего гостиничного номера, посоветовала подниматься через ресторан, а то на главном входе могли и не пропустить, и заторопилась отвести собак.

Меня тревожило, как воспримет Лина моих гостей, но она отсутствовала. Я наспех прибралась в номере, и парни как раз пришли. Принесли пять бутылок. И я ужаснулась от мысли: «Кто же это все будет пить?»

– Кальвадос, – представил спиртное Валдас, и опять же доселе я не слышала этого названия. Подумала разочарованно: «Почему все такие опытные, знающие, а я будто с необитаемого острова…» Действительно, ведь успели же они и в пиве разобраться, и курили правильно, и какой-то кальвадос откопали!

Имелось всего два стакана, и мы пили по очереди. Это не совсем удобно, потому что, когда пьют одновременно, то на тебя никто не смотрит, а тут я чувствовала себя неловко под взглядами юношей. Правда, они из вежливости старались не смотреть прямо, но все же, конечно, видели, как я кривлюсь и давлюсь.

Первой бутылки как не бывало. «Ловко мы!» – весело подумалось мне, а потом глядь – уже вторая пустая.

Тут объявилась Лина. Она шокированно уставилась на компанию, но я не дала ей опомниться, обняла сналету, расцеловала и заставила выпить полный стакан кальвадоса. Моя пьяная энергия сбила ее с толку и она подчинилась.

– Отрава! – воскликнула тут же. Я принялась рьяно отстаивать достоинства данного напитка, но Лина рассмотрела бутылку и ухмыльнулась:

– Дешевка яблочная!

Но выпитое подействовало и на нее, и вскоре мы сидели впятером на одной кровати, обнимались, раскачивались, и пытались петь литовские народные песни, но закончилось это всеобщим:

– О-ой, моро-оз… моро-о-о-оз, не-е моро-озь меня-а, ма-а-его-о коня-а-а-а-а-а-а… бе-ело-гри-и-ивого-а-а-а-а-а-а-а-а….

Постучалась дежурная и попросила шум прекратить, а посторонних удалиться.

– Сейчас все устрою, – сказала Лина, извлекла из недр чемодана коробку шоколада, схватила початую бутылку кальвадоса и ускакала в коридор. Вернулась через полчаса, взяла еще одну бутылку, целую, и опять скрылась, сказав, что они с дежурной классных мужчинок подцепили. Я поразилась, как можно променять общество моих мальчишек на каких-то там мужчинок и высказала Лине это. Она презрительно проговорила, что с детворой ей неинтересно.

– Мне нужен добротный секс, – заключила нахально.

Мы почувствовали замешательство и, когда она ушла, еще долго ощущали неловкость. Но кальвадос расслабил, и опять принялись петь песни.

Валдас вдруг трепетно обнял меня, и ткнулся поцелуем в щеку. И я чмокнула его. Он сказал:

– Я влюбился в тебя.

– Так не бывает сразу, – ошеломленно проговорила я.

Он опечалился:

– Я бы не торопился с признанием, но ты скоро уедешь, понимаешь?