Чёртов круг. Цирковые истории

Когда вычесывала собак, узнала, что сегодня в три часа сбор у подъезда гостиницы на выездной концерт. Ната съязвила, что как всегда я не в курсе дела и опять матюкнулась, но меня брань уже не задела. Я лишь с печалью отметила сама про себя: «Ну, вот и взрослею…»

В три часа возле входа стоял тот самый белый с красной полосой «ЛИАЗ», что подвозил нас в Москве от церкви до Белорусского вокзала. Я едва не опоздала, потому что бегала на Главпочтамт звонить домой, а потом еще и искала, где же находится причал парома, который переправляет через Куршский залив на косу, но опять же не нашла. Кстати, маме я наврала, что будто бы видела море и, когда она поинтересовалась, какое оно, то растерялась и брякнула: «О, это так много-много воды!»

Музыканты, получающие по рублю в день доплату как грузчики, затаскивали в автобус концертные пожитки и клетки с животными. Я села на свободное место, но меня тут же попросил освободить его клоун, по жизни очень степенный человек, Эдуард Иванович. Я пересела, но и оттуда вежливо согнали. Оказалось, у каждого имелось привычное сидение и пришлось забиться в самый угол задней банкетки, где грудились музыкальные инструменты.

Тронулись. Миновали город, потянулись поля, одинокие хутора.

Иногда на горизонте возникал острый как ракета костел, приближался и вдруг делался громоздким, внушающим трепет, удалялся и снова превращался в ракету, нацеленную в пасмурный космос.

В Шилуте, первом нашем гастрольном городке, автобус уже поджидали мальчишки. Они шустро взялись за разгрузку. За это их после пропустили без билетов.

Я сразу стала выгуливать собак. Всех десятерых вместе. Карликовый пинчер Чарлик вдруг воспылал любовью к слишком верзилистой для него Белке и полез на нее. У крылечка покуривали Лина и жонглер Кукушкин.

– Чем отличаются животные от человека, – осуждающе заявила Лина, – так это тем, что у них нет стыда. Разве вот мы смогли бы так совокупляться публично?

Кукушкин хихикнул.

Я подняла незадачливого ухажера на руки и погладила дрожащее лысое тельце, сама же зло подумала: «Кто бы говорил, но не она!»

Внутри дом культуры – сумрачный, пустой, гулкий, выстуженный, но уже через полчаса он выглядел обжитым и веселым. Во всех гримерных ярко горел свет, сверкали зеркалами трюмо, и повсюду появилось множество повседневных вещей, будто наши намеревались обосноваться тут навсегда.

До представления оставалось с полчаса, и я хотела пошататься по городку, но Лина возмутилась:

– Ты чего, нам же надо с вазой порепетировать!

Я и забыла совсем, что мы с ней еще и ассистировали в иллюзии у Мирославы Чесливьской, пятидесятилетней дамы, заявлявшей, будто она княжеского происхождения, что, впрочем, не мешало ей являться парторгом наших «Верных друзей».

Ваза представляла собой обшарпанный фанерный цветок на колесах размером с коробку от большого телевизора. Расписана под хохлому, причем так хитро, что казалась зрительно меньше, чем есть по сути. Иллюзионистка выливала в сердцевину с десяток не менее хитрых ведер воды, которые снаружи – обычного размера, а внутри заужены и укорочены, затем лепестки откидывались, из чаши выскакивали две девушки, а вода якобы исчезала, но она оставалась в полых внутренностях лепестков.

Чесливьская вручила мне газовое платьице с балетной пачкой, но оно оказалось маловато и даже при примерке треснуло.

– До тебя мы с Алькой, гимнасткой на трапеции, работали, – сказала по секрету Лина, – но они с Чесливьской полаялись. Это Алькино платье.

Чесливьская раскудахталась на весь дом культуры. Курнаховский тотчас удалился на своих журавлиных ногах в зрительское фойе: «Надо проконтролировать, как у Любки дела с билетами». Любка-администраторша помимо прочего служила и кассиром, и контролером. Чесливьская вдогонку прокляла Курнаховского замысловатым польским ругательством, заодно досталось и Любке, потом накинулась на нас с Линой. Лина щебетнула: «Ой, там же у меня кипятильник включен!» и уюркнула. Я осталась одна.

– Почему у тебя нет костюма?! – визжала, словно в припадке, княжна Чесливьская.

Неслышно подошел клоун Эдуард Иванович и предложил взамен балетной пачки арлекинское в красно-синие ромбы трико своего сына, такую же ромбовидную куцую жилетку и раздваивающийся колпак, на концах которого побрякивали ржавые бубенцы.

Чесливьская моментально успокоилась:

– Превосходно, пусть будет Арлекином, а Линка-дрянь – Мальвиной.

И я переоблачилась Арлекином. Чувствовала себя несколько неловко в незнакомом костюме, хотя он и пришелся впору, просто содержалось в нем нечто идиотское, красноречиво подтверждающееся и ироническими взглядами, и соответствующими улыбочками окружающих.

Появилась Лина, слегка прикрытая полупрозрачной розоватой оболочкой с блестками, и рассмеялась, увидев меня в дурацком наряде, еще и шлепнула ладошкой по бубенцам. Рядом с ней я вовсе превратилась в юродивого.

Набычившись, я отошла к занавесу и уткнулась в дырочку, проделанную в пыльном плюше: зал набился битком, сидели даже на полу, а некоторые вскарабкались в полукруглые ниши под потолком. Возгордилась, что наша скромненькая программа собрала столько народу, но и расстроилась, так как придется демонстрировать себя в шутовском виде.

Иллюзионистка выступала последней, потому что после ее аттракциона сцена оказывалась в мишуре, серпантине, блестинках и прочем праздничном мусоре, который собирали минут пятнадцать.

Собаки с обезьянами шли в середине программы. Ната и Эмилия Францевна привязали живность в самых неожиданных местах закулисья, и выходящие на сцену артисты шарахались и ойкали, неожиданно наткнувшись в темноте на шавку или оскалившуюся обезьяну. Меня поставили в узком проходе возле задника с бадминтонной ракеткой перед макакой Чикой, привязанной на цепочке к батарее. Требовалось постоянно грозить ей, ибо ее периодически сводил судорогой нервный припадок, и она остервенело кусала свою атласную юбчонку и срывала с головы громадный бант. Я замахивалась, и Чика, совершив угрожающий выпад вперед, застывала в агрессивной позе, через секунду успокаивалась и принималась что-то выискивать в зеленоватой шерстке на лапе, но вдруг опять корчилась и драла юбчонку и бант. А на заднике отражалась тень гимнастки на трапеции Аллы Сидоровой, по афише – Альвианы Дорси. Из зала доносились то аплодисменты, то, в кульминационных моментах, единодушное «ах!»

Ната вырядилалсь в черное парчовое до пола платье, накрасилась по-цирковому, то бишь чересчур, дабы с самого последнего ряда щеки не казались блеклыми и выделялись глаза. Вблизи же такая маска производила вампирское впечатление. Ната молчала, поскольку шептать не умела, а ее бас прорвался бы и сквозь оркестровку. Зато дала волю рукам. Тыкала рукояткой плетки то в обезьян, то в Эмилию Францевну. Меня не замечала, вероятно, принципиально. Однако когда объявили номер, будто невзначай хлестанула по пояснице и вывалилась на сцену. Я вскипела, но не будешь же выяснять отношения во время работы. После же получилось вроде и поздно, да и волновала меня к тому моменту иллюзионная ваза. Лина так и не удосужилась залезть со мной внутрь, зато поинтересовалась, умею ли я толком делать комплимент, и заставила продемонстрировать, как я его изображу, вынырнув из вазы. Я припрыгнула на месте и раскинула руки, повертелась, улыбаясь воображаемой публике.

Лина поморщилась.

– Что это? – она нарочито нелепо скрючила ладони. – Чего ты растопырилась? Локти углами, пальцы торчат, будто в дерьмо влипла… Смотри как надо, ап!

И она вспорхнула и плавно развела руки.

– Да пусть делает, как делает, – жуя чего-то, вмешалась Чесливьская. – У нее это в образе, как раз и костюмчик… кхм… соответственный.

Я зашла в хореографическую комнату и сделала комплимент перед зеркальной стеной: действительно, аляповато, но ведь я всегда так раньше изображала, еще в бытность в художественной самодеятельности. Заглянула Эмилия Францевна и сказала, что на дорожку надо выгулять собак, потому как сразу после иллюзии начнется погрузка и будет некогда.

Прямо Арлекином отправилась я на улицу. Стемнело, и по-прежнему сыпал дождь. «Вот посетила незнакомый город, – взгрустнулось мне, – но что толку? Будто бы и не была». Собаки обнюхивали жухлую траву, опавшую листву, стволы деревьев, а я посочувствовала и им. Объездили почти всю страну, даже были в Польше и Болгарии, а понимают ли это?

Перед иллюзией мы с Линой забрались в фанерную сердцевину раскрытого цветка и униформист Гриша смежил лепестки, превратив конструкцию в вазу. Лина протиснула ногу между моих коленок, обняла правой рукой за шею, левой за пояс и положила подбородок на мое плечо. Шепнула: «Обними же меня!» Я обняла, но боялась давить. Лина рассердилась: «Прижмись сильнее!»

Ядро покатилось куда-то, но мы ничего не видели. «Еще не на сцене», – догадалась Лина.

Она тонко пахла нежными духами, и мне казалось, что я слышу, как движется кровь в ее теле. «Мы как близнецы-зародыши в животе», – сказала тихо в ее волосы.

Ядро покатилось опять, и сверху загрохотал плеск, но вода на нас не попадала, а стекала в резервуары лепестков. Впрочем, две-три капли, кажется, упали Лине на обнаженную спину, потому что она как-то странно пошевелилась. Ее губы коснулись моего уха: «Сейчас…» А я не сообразила: «Что?» Тут цветок развалился, и снопы прожекторов ударили в глаза. Я опрокинулась кувырком через спину, а Лина элегантно взлетела и замерла с милой улыбкой. Я вскочила и раскорячилась в комплименте. Зрители бурно аплодировали. Гриша покатил цветок прочь. Лина устремилась в правую кулису, а я прыснула в левую.

Стоя в кулисах и приходя в себя, смотрела, как княжна превращает трости и зонты в букеты ярких бумажных цветов. Отдышавшись, поплелась в гримерную. Войдя, тут же встретилась глазами с Линой. Она улыбнулась, но не с прежним высокомерием, а очень даже и по-дружески. В автобусе и вовсе удивила не только меня, но и остальных, попросив униформиста Гришу, который всегда сидел возле нее, пересесть. Он слегка заартачился, но она заявила, что ей надо срочно, по горячим следам обговорить со мной некоторые рабочие моменты. Гриша нехотя повиновался. Я смущенно заняла его сидение и приготовилась внимательно слушать, но, как только поехали, Лина сразу задремала. Я стала смотреть в окно, хотя там – абсолютно черно, и лишь изредка высвечивались люминесцентно дорожные знаки на обочине. Голова Лины вдруг склонилась на мое плечо и я, вздрогнув, отстранилась. Лина капризно протянула:

– Ну не шевелись!

И я вернулась в прежнее положение. Лина вновь прикорнула ко мне на плечо, и теперь стало неудобно глядеть в окно, но я не посмела двинуться до самой гостиницы.

Очнувшись, Лина оказалась бодрой и голодной.

– Идем сразу в кабак, – вцепилась в мой рукав.

– Но у меня джинсы потертые…

– Ерунда, смотреть-то будут на меня.

– Я сыта, – отрезала с обидой.

– Одной не хочется. Хотя бы в бар зайдем, – она потянула меня улицей к ресторанному входу, который находился на противоположном углу здания.

В баре никого. Лина огляделась и приуныла.

– Зайдем лучше в ресторан.

– Вчерашнего высматриваешь, – буркнула я. – Опять будете куролесить.

– Ты же спала, – хитро сощурилась Лина. – Или подсматривала? А! Покраснела!

Я выдернула руку и метнулась прочь. От бара и ресторана имелся прямой вход на этажи. Я перескакивала через две ступени. Лина частила следом и звала: «Ну, постой, погоди, не сердись, я пошутила, извини!» Я остановилась на втором этаже. Она подоспела.

– Вот буфет, – кивнула я на дверь, – хочешь есть, зайди.

– Да не работает он уже.

Под буфетной дверью светилась щель. Я подергала ручку – заперто. Постучалась. Зачем-то ударила ногой.

И тут откуда-то появилась девушка.

В холле перед буфетом сумрачно, и я не заметила, откуда она подошла. Может, поднялась или спустилась по лестнице, или вышла из темной глубины длинного, огибающего все здание, коридора. Только вдруг оказалась возле нас. Ростом чуть пониже меня. В джинсовой курточке и красной бейсболке, надвинутой почти на глаза. Она окинула нас презрительным взглядом и сдержанно проговорила:

– Идите спать.

При этом вставила ключ в скважину замка буфетной двери, вошла внутрь, закрыла дверь и все.

И все.

Я упала в обморок.

Лина потом сказала, что сразу и не соориентировалась в произошедшем. Она видела, что я стояла, а потом плавно осела и растянулась на полу. Опомнившись, Лина наклонилась, потормошила меня и я вроде как приподнялась, но сама этого не помню, а затем опять отключилась. Лина с перепугу отхлестала меня пощечинами, и я открыла глаза. Тут уже пришла в себя и произнесла:

– Какой ослепительный был свет… Что это такое?

Лина не поняла. Вокруг по-прежнему стояла полутьма. Помогла встать и мы пошли по ступеням на третий этаж. Я не унималась:

– Ты не видела сияние? Все вдруг озарилось, но откуда исходил свет, где источник – не ясно.

– Успокойся, – увещевала Лина. – Сейчас ляжешь, ты вся горишь.

Она помогла мне раздеться, расправила постель, запаковала под одеяло и даже заботливо подоткнула его. На лоб аккуратно положила смоченное холодной водой вафельное полотенце. Куда-то убежала, но вскоре возвратилась. Дала запить голубенькие таблетки. Потушила верхний свет, оставив бра над своей кроватью. Села на краешек моей постели и заворковала сказку про гадкого утенка, но я слушала невнимательно.

Размышляла, что же такое приключилось возле буфета, пыталась восстановить каждое мгновение. Вот мы поднялись, вернее, я первая… но не это важно… темно, вот стоим у двери со светящейся щелью, вот появилась она… нет, не так быстро… как я ее увидела? Сперва почувствовала взгляд из-под надвинутого на лоб козырька… Нет, не могу понять. Вроде бы ничего не случилось особенного, но я, лежа в постели и слушая детскую сказку, чувствовала, что свершилось нечто таинственное в жизни, которое еще только предстоит разгадать. И твердо решила, что надо будет непременно отыскать ту девушку, возможно, прямо сейчас необходимо спуститься к буфету и прочувствовать все вновь, чтобы понять непонятное. Я вскочила, Лина пыталась меня удержать, но я вырвалась и побежала по коридору, который почему-то плотно забит людьми, и я у всех спрашивала, кто такая эта девушка, и куда подевался буфет… В общем, это уже снилось.

Открыв глаза, я очень удивилась, что потолок по-дневному светел. Привыкла вставать затемно. Динамик болтал на литовском. Приподнялась. Лина спала. Я осторожно встала. Голова кружилась. Глянула на золотые часики Лины, лежащие на ее тумбочке и перепугалась: два часа! Кинулась одеваться, но безмятежный зевок утешил:

– Я вчера отпросила тебя.

– Зачем?

– Чего ты, патриотка, что ли? Грохнулась в обморок, и какие-то собаки тебя волнуют? Успокойся. Себя люби.

Я умылась, заправила койку и, не зная чем заняться, села в кресло. Лина же залегла в ванну. Слышался шум воды, всплески.

– Подай мочалку, – раздался ее голос.

Оглядела комнату.

– А где она?

– Да здесь же на двери висит.

Я приблизилась к ванной, но войти не решалась.

– Чего ты там топчешся? – рассмеялась Лина, и я вошла, но спиной.

Сняла мочалку и протянула назад. Лина взяла. Я хотела выйти, но она сказала:

– Знаешь, я сперва подумала, что ты какая-то затурканная мимоза, а потом поняла, что нормальная.

– А когда ты это поняла? – я присела, не поворачиваясь, на краешек ванны.

– Отгадай.

Я быстро ответила:

– В вазе.

Она вдруг разозлилась:

– Дурилка ты картонная!

– Дурилка… да еще и картонная. Почему картонная-то?

– Потому что так обиднее… Чего ты спиной разговариваешь? Потри мне спину.

Я повернулась. Взяла мочалку и начала осторожно водить по ее мокрым, выступающим крылышками, лопаткам.

Кто-то задолбил во входную дверь. Пошла открывать. Это был Гриша. Увидел меня в пижаме и возмутился:

– Скоро выезд, а вы все спите. Буди Линку!

– Она моется.

– Передай, чтобы серпантин захватила, – и быстро ушел.

– Лина, захвати…

– Да слышала я, – она вышла из ванной, зябко кутаясь в махровый голубой халатик. – Одевайся скорее, еще в буфет надо успеть позавтракать.

При слове «буфет» я вдруг припомнила события вчерашнего позднего вечера и, наверное, это отобразилось на лице, потому что Лина испугалась:

– Что? Плохо?

– Нет-нет, – я принялась торопливо переодеваться.

– От снотворного голова не болит?

– А это было снотворное? Нет, не болит.

– Хочешь, иди сразу в автобус, а я тебе принесу что-нибудь из буфета.

– Я сама!

Лина вдруг рассмеялась:

– Сама-сама, а трусы надеть забыла.

– Не забыла, – покраснела я. – Они закончились.

– Как понять: закончились? – шокировалась Лина.

– Пять штук было и закончились.

– А ты больше одного раза трусы не носишь?

Я не знала, как объяснить, и промямлила, что дома каждое утро находила на стуле возле кровати свежие трусики и носочки, а вечером снимала их и оставляла в ванной.

– Тебе мама, что ли, стирала?

Я пожала плечами и Лина изумленно проговорила:

– Отпад! Ладно, на тебе мои новые трусишки, потом научу тебя стирать.

– И носки надо.

Она не выдержала и рассмеялась.

Когда отправились в буфет, я попросила:

– Ты только никому не говори, ну, что я стирать, там, допустим, не умею, ага?

– Конечно, – твердо заявила Лина, но в глазах ее шмыгали лукавые огоньки. «Разболтает», – обреченно поняла я.

В буфете мы расположились за столиком в углу. Я специально села лицом к залу, чтобы видеть посетителей. То есть, конечно, не посетители волновали меня, а хотелось увидеть ту девушку в красной бейсболке, но с какой целью это нужно, толком не отдавала себе отчета. Меня лишь беспокоило, что я могу ее не узнать, ведь было темно, и кроме неуловимого взгляда не удалось запомнить ничего, даже лица.

К нам подсел акробат Вовочка, и Лина принялась что-то нашептывать ему на ухо, при этом ехидно косясь на меня. Он хихикнул. Я засомневалась и спросила:

– Ты про что говоришь ему? Про то, чего я просила не рассказывать?

– Не бойся, мы не про тебя, – усмехнулась Лина и я убедилась по ее тону, что именно про меня речь и идет. Уткнулась в чашку с кофе, тщательно размешивая содержимое, хотя и не положила сахар.

– Вам это больше не нужно? – раздался чуть хрипловатый и очень спокойный голос.

– А? – встрепенулась я. Подняла глаза. Она. Я сразу это почувствовала.

Простое лицо: прямой нос, слегка припухлые губы. Только глаза отличались: серые, льдистые, но не холодные, а какие-то бесконечно прозрачные.

Я узнала ее и без бейсболки, и джинсовой куртки. В этих пошлых буфетческих кружевной коронке и гипюровом фартучке.

– Забирайте, – отозвалась Лина. – Мы уходим. Пойдем, эй!

– Иди, у меня еще кофе.

Лина и Вовочка поднялись и пошли.

Буфетная девушка взяла пепельницу, смахнула в нее крошки, извинилась:

– Я побеспокоила вас.

– Не-не, – лепетнула в ответ.

Она, лавируя между тесно стоящих столиков, удалилась в подсобное помещение. «Так она даже не буфетчица, – отметила я, потому что за буфетной стойкой работала другая женщина, – а посудомойка». Это поразило меня. Ведь ей всего лет двадцать. Мне бы, например, было унизительно работать уборщицей или посудомойкой. И вдруг я восхитилась, потому что необходимо иметь большую смелость, чтобы пренебрегать мнением обывателей. «Она выше всех, – решила я. – Так и надо жить: просто, смиренно, честно».

– Юрате! – окликнула буфетчица, попросив что-то на литовском. Показалась она и подала салфетки. Я обрадовалась, что узнала ее имя и повторила про себя непривычное: «Юрате».

Заглянула Лина и завопила:

– Ты все еще тут? Обалдела, что ли?! Выезжаем!

Я так и не выпила кофе. Побежала.

В автобусе гитарист Сережа громко обратился ко мне:

– Говорят, ты здорово стираешь носки, у меня там поднакопилось малость.

– Пошел ты… – я не договорила, как все заржали.

– Ну, ладушки! – заключил Курнаховский. – Заругалась девка, испортили, теперь своя.

И я внутренне озарилась счастьем, ощутив, что, действительно, коллектив сделался мне интереснее. Подумала: «Какие они все-таки хорошие люди!»

Мы были в Прекуле, городишке совсем рядом с Клайпедой, и вернулись в гостиницу рано. Вечер стоял сухой, ясный. Лина позвала меня погулять по городу, и я кивнула, но тут же отказалась. Она обиделась:

– Почему?

– Так, – неопределенно буркнула я и ушла в буфет. Хотелось молока с булочкой, но я взяла кофе. Молоко – это как-то по-детски. Кофе – изысканно.

Вдруг появилась Лина. С Вовочкой и Володей.

– А, ты здесь… К тебе хоть подсесть-то можно?

Я пожала плечами.

Они взяли именно молоко с булочками и сели ко мне.

– Кофе на ночь вредно, – сказала Лина.

Я и без того не хотела его, а тут еще они с желанным молоком и эта реплика. Хотела огрызнуться, но из служебного помещения выглянула Юрате. Посетители – только мы. Она подошла. Володя игриво окинул ее взгядом и шутливо спросил:

– Ты холостая?

– Да, – у нее дрогнули иронически уголки губ, – до вечера.

Взяла использованные стаканы и медленно ушла. На ней – очень короткая юбка.

– Ничевошная девочка, – пихнул крепыш Володя субтильного Вовочку.

Но тот не сводил влюбленного взора с Лины. А я проговорила:

– Она необыкновенная.

Лина фыркнула и уничижительно посмотрела на меня, процедила:

– Проститутка она.

– Кто?! – меня будто электричеством шарахнуло. – Она… ясная.

– Пойдемте, ребята, – поднялась Лина и сказала мне серьезно: – Ты совершенно в людях не разбираешься.

Они ушли. Я сидела как оплеванная, будто меня лично оскорбили. Тут вломились краснолицый моряк Александр и Линкин Виктор. Оба пьяные. Виктор усадил друга за столик и тот, сграбастав рыжую шевелюру розовыми лапищами, замычал. Виктор узнал меня и извинился:

– Запой у Сашки. В какую-то девчонку втюрился безответно, страдает… Хочешь, познакомлю?

– Да, то есть, нет, потом, до свидания, – скороговористо выпалила я и смылась.

Вышла в город.

Бродила по вечерней Клайпеде и все никак не могла привыкнуть, что домики стоят впритык друг к другу и некоторые длиною всего-то пару шагов. Это так умиляло. В Москве я жила на просторном Ленинском проспекте и в моем доме – шестнадцать подъездов. Я даже не всех жильцов в своем подъезде знала, а тут уже встречала знакомые лица среди прохожих. Больше всего мне нравилось, что город можно пересечь за полчаса пешком и нет нужды толкаться в душном, потном, тесном и озлобленном метро. Я прикинула, и получилось, что под землей за шестнадцать лет жизни провела как минимум пару лет.

Размышления прервались встречей с Линой и двумя Вовами. Я пошла с ними и очень удивила их тем, что разбиралась в литовских вывесках. Они даже подумали, что понимаю язык, но я просто – любопытна, дотошна и памятлива. Видела, например, над входом надпись «Pienas», заходила и убеждалась, что это молочный магазин. Затем, встречая подобное слово в другом месте, уже не сомневалась, чем там торгуют.

– Это рыбный, – показала я на «Zuvyte». – Это хлебный, – кивнула на «Bandeles». – А это гастроном.

– Насчет гастронома мы сами догадались, – улыбнулся Володя. И это было, пожалуй, нетрудно. Гастроном на литовском – gastronomas.

Рядом с «гастрономасом» находилась гостиница.

– Посидим немного в ресторане, – предложила Лина.

Акробаты согласились. И я тоже, хотя робела, потому что никогда доселе не посещала ресторанов.

В затемненном зале – людно, шумно, стлался табачный дым. Громко играл вокально-инструментальный ансамбль. На столах стояли плошки с плавающими свечками. Метрдотель указал на крайний столик, где уже сидели две, похожие на манекенщиц, девушки:

– Только тут уголок стола свободен.

Лина вспылила:

– С проститутками сидеть?!

Метрдотель развел руками:

– Больше мест нет.

Я ошарашенно посмотрела на девушек. Они слышали разговор, но ничуть не возмутились. Невольно отметила: «Юрате с ними нет». Значит, фраза Лины, брошенная презрительно в буфете, запала в душу. И я укорила себя за это. Однако и слова Юрате не давали окончательно успокоиться. Не раз прокрутила я мысленно ту сценку, когда Володя спросил: «Ты холостая?», а она проговорила: «Да… до вечера». Особенное сомнение вызывала почему-то пауза между «да» и «до вечера». И все же я заставила себя поверить, что это – всего лишь шутка, двусмысленная, но – шутка. «У нее такие глаза, – убеждала я себя, – что она не может быть порочной, никак не может». Я вдруг поняла, что сияние, свет, озаривший тогда меня, исходил именно из ее необычных льдистых глаз.

– Идем отсюда, – уже в третий раз дергала меня за рукав Лина. Мы пошли вверх по лестнице, но Володя передумал и вернулся.

– Посижу с девчонками, – азартно сказал он.

Лина тут же решила идти с Вовочкой к нему в номер.

– Надо же пользоваться моментом, – усмехнулась сладострастно, – пока Володьки-то нет.

Вовочка засиял.

Я вернулась в комнату одна. Из ресторана, даже сквозь стекла, доносилась музыка. Постояла у окна перед отражением и пошла в ванную. Долго, тщательно стирала трусики и носки. Повесила их сушиться на трубу и с гордостью подумала, что совсем сделалась самостоятельной. Легла спать, а музыка в ресторане все играла.

Лина заявилась посреди ночи. Навеселе. Я пробудилась от грохота в коридоре. Ее качнуло на стенной шкаф, и там обрушились вешалки. Потом она полезла в ванную и, плескаясь, старательно напевала алябьевского «Соловья». В итоге мокрая, дрожащая от холодного комнатного воздуха полезла ко мне под одеяло.

– Подвинься, тут у тебя тепло, – и, клацая зубами, рассказала, что Володя привел одну из ресторанных девушек к себе, и они вчетвером пили шампанское. Проворковала чего-то еще неразборчивое и затихла. Я потихонечку выкарабкалась наружу и перелегла в ее кровать.

Наутро Лина очень удивилась, обнаружив себя в моей постели, но, когда я вернулась с собачьей прогулки, спросила иначе:

– Чегой-то ты ко мне в койку улеглась?

Естественно, я еще и виновата оказалась.

Выездной концерт предстоял в Жемайчю-Науместис. Не очень далеко от Клайпеды, но мы умудрились опоздать, потому что водитель дезориентировался. Он спросил у путника, как добраться до этого городка и тот, не проронив ни звука, махнул рукой в другую сторону. Автобус телепался куда-то с полчаса, а потом стало ясно, что дорога ложная.

– Они не хотят говорить по-русски, – расстраивался водитель. – Нарочно сбивают с пути.

Тут Лина объявила, что я понимаю литовский и, как только на обочине завиделся человек, все загомонили, чтобы я узнала у него направление. И у меня получилось, хотя и наговорила кучу лишних слов, упомянув даже пресловутый «гастрономас». Остаток поездки наши смеялись, пародируя мой прибалтийский акцент.

В Жемайчю-Науместис дом культуры окружили взволнованные люди, переживающие, приедут артисты или нет. Издалека завидев пыльный автобус, захлопали в ладоши. Мальчишки, как всегда, кинулись помогать таскать реквизит. Среди них шмыгал рослый негритенок. Эмилия Францевна радостно узнала его, а позже рассказала мне, что работала тут на гастролях лет пять назад и видела мальчугана совсем маленьким.

– Мы тогда еще не работали с Натой. У меня были только собачки, а у нее только обезьяны и мы ездили с разными коллективами, – Эмилия Францевна вдруг приуныла. – Потом дирекция решила, что развелось слишком много номеров с собаками и присоединила меня к Нате.

– Вы не хотели?

– Если бы я возразила, то немедленно отправилась на пенсию, ведь мне уже почти семьдесят… да-да, не удивляйся… а собак бы списали… понимаешь, что это значит?

– Усыпили бы? – и я решила отвелчь ее от печальных мыслей. – Интересно, откуда в этой глуши завелся негритенок?

Эмилия Францевна задорно улыбнулась:

– Да, жить ой, как интересно!

В гостиницу возвратились поздновато, и мне взгрустнулось: «Больше не увижу сегодня Юрате».

Дежурная по этажу отсутствовала, а без нее мы не могли взять ключи. В холле имелся телевизор. Мы включили его и расположились в креслах. Показывали остросюжетный детектив, но все устали и смотрели без внимания. Увидели спускающегося с четвертого этажа жонглера Кукушкина. Он уже успел принять душ, переодеться и направлялся играть в преферанс к клоуну Эдуарду Ивановичу, живущему на втором этаже. А наша дежурная всё отсутствовала. Кукушкин пообещал отыскать ее, но никто ему не поверил и, едва он скрылся, от зависти принялись хулить жонглера.

– Отдыхаете? – неожиданно прозвучал знакомый голос. Я встрепенулась, посмотрела. Юрате стояла рядом. Покачивалась слегка. На лице блуждала неровная улыбка.

– Крошка, иди сюда! – развязно позвал ее конферансье Ян, но Юрате присела на подлокотник кресла, в котором сидела я, и очень тихо произнесла:

– Хороший фильм?

Посмотрела мне прямо в глаза. Я сконфузилась. Юрате будто и не ждала ответа. Положив ладонь на мое плечо, слегка оттолкнулась, встала и нетвердой походкой пошла прочь. Ян бросил ей вслед:

– Моя комната триста один!

Она оглянулась, засмеялась и исчезла в полутьме коридора.

«Не может быть, – твердила я про себя. – Она хорошая, чистая, добрая… – и словно запнулась, а потом с горечью констатировала: – А ведь она пьяная».

– Извините! – прибежала запыхавшаяся дежурная и одарила нас ключами с брелками в виде здоровенных деревянных сабо.

В комнате я сердито заявила Лине:

– Мы совершенно не репетируем.

– А почему? – парировала она и заперлась в ванной. Приняла душ, ускакала куда-то. Прибежала вскоре и весело крикнула:

– Немедленно спускаемся в ресторан!

Я уже расправила постель и собиралась лечь.

– Ни за что, – буркнула раздраженно. – Тебе хорошо, ты отсыпаешся, а я с шести утра на ногах.

– С костюмами… – не слушала меня Лина. – Работать будем.

– Где?!

– В варьете. Прямо сейчас. Вовки уже начали.

– А мы-то что покажем?

– Ты пожонглируешь, а я всегда с номером женщина-змея выступаю, в узел гнусь, – и она засмеялась, добавив: – Пьяные мужики это любят.

Прихватив арлекинскую шкурку, последовала за Линой, на ходу прокручивая в памяти последовательность трюков, с которыми выходила на самодеятельной сцене.

Отработали так стремительно, что я даже не успела осознать того факта, что выступали мы в ресторане, куда народ пришел не с целью встречи с искусством, а гульнуть. Запоздало припомнились осоловелые физиономии, пережевывающие еду, пьющие и, самое обидное, смотрящие на пятачок эстрады как-то вскользь, а то и вовсе не обращающие на артистов внимания. «Никогда больше не соглашусь на такое унижение, – клялась я себе, переодеваясь в закутке возле кухни, – ни за какие деньги!» Но не только соглашалась, а даже и искала подобного ангажемента.

Заглянул метрдотель и сказал, что нас приглашают на рюмочку за один из столиков. Я отказалась, тогда он кисло улыбнулся:

– Могут быть неприятности.

– У вас? – весело уточнила Лина.

– И у меня тоже, но меньше, чем у вас.

Лина потянула меня в зал. Я успела снять только колпак с бубенцами и оставалась в ромбовидных трико и жилетке. Так и вышла.