Деревенская трагедия

Анна, со времени приезда на ферму, выросла и поздоровела, хотя все еще была тоненькою и хрупкою на вид; её голубые глаза и теперь были так же велики и не потеряли прежнего детского выражения; на щеках её появился легкий румянец. Было бы ошибочно думать, что некультурные слои не умеют ценить по-своему нежности черт и тонкой красоты лица: на «племянницу Понтина», как ее называли в деревне, молодежь Гайкроса смотрела благосклонно, в особенности по воскресеньям, когда все юноши, сверкая праздничными нарядами, высыпали на улицу деревни или около могил у церковных ворот. Конечно, Анна не знала и не подозревала, что на нее обращено внимание, но Джес с трудом скрывал свою гордость, когда при нем говорили, что «девочка недурна», хотя и из Лондона, и высказывали предположение о том, что она, дескать, верно, будет «важничать». Понтины всегда немного сторонились от соседей, как и подобало их щепетильности; кроме того, мистрис Понтин не любили в деревне, так что никто из молодых людей, за исключением Джеса, никогда не предлагал сопровождать их из церкви до дома. Так как Джес служил раньше на ферме несколько лет сряду, то всем казалось совершенно естественным, что он провожал их домой.

Благодаря всем этим трудностям, которые приходилось преодолевать, чтобы видеться с Анной, и которые прерывались долгими и одинокими размышлениями, а также с помощью часто повторяемых, хотя и довольно ограниченных похвал других молодых людей, к концу зимы привязанность Джеса к молодой девушке начала уже проявлять ясные признаки некоторой сантиментальности. Кроме того, ему уже был девятнадцатый год, а в его среде, где начинают жить рано, такой возраст не считается детским.

Лето опять вернулось, и опять Джес и Анна сидели вместе на садовой ограде в том самом месте, где розовый куст, нагнувшись, распадался волнообразною массой над бузиной и покрывал ее белыми, розовыми и золотыми переливами. Джес был как-то молчаливее в последнее время и, с глупо-застенчивым видом, пытался иногда робко и неуклюже высказать какую-нибудь сантиментальность, но при первых же звуках своего собственного голоса краснел еще больше Анны, которая лишь смутно угадывала его намерение.

Однажды после обеда, когда розы уже почти отцветали, вскарабкавшись на калитку, она хотела достать оставшиеся еще на изгороди несколько бутонов; в это время Джес, проезжая с пустою телегой, остановился и сорвал их для неё; тогда она приколола их себе к вороту платья маленькою стальною брошкой.

– Они почти такого же цвета, как твое лицо, Анна, – сказал он, скорчивши жалкую, конфузливую улыбку, скорее похожую на гримасу.

Анна не нашлась ответить ему и направилась к веревкам на которых сушилось белье. Она сняла две простыни и собиралась уложить их в корзину, но заметила, что Джес все еще стоит у калитки.

– Анна! – вдруг торопливо позвал он ее, – послушай, Анна!

– Что тебе надо, Джес?

– Пойди сюда, я хочу тебе сказать что-то.

Она подошла в калитке.

– Ты не забудешь, что дал тебе эти розы я, не правда ли? – сказал он. – Не бросай их сейчас, пожалуйста, Анна, – и, кивнув ей головой, он влез на передок телеги, щелкнул языком и покатил дальше, не дожидаясь ответа.

– Извольте-ка сию минуту снять с себя эти прикрасы, Анна, – сказала ей мистрис Понтин, встретив ее у порога дома с корзиной белья. – Терпеть не могу все эти брошки, цветы, всю эту чепуху. Право, хоть брала бы ты пример с меня: я работаю, не покладая рук, так, что и не знаю, что бы твой дядюшка стал делать без меня, а уж меня-то на таких пустяках, как одеться да принарядиться, не поймаешь.

Анна сняла с себя ненравившиеся тетке украшения и поставила розы в маленькую сломанную вазу у себя в комнате. Неудовольствие тетки от этого не уменьшилось. Нельзя сказать, чтобы она была женщина злая, но только Анна, несомненно, нравилась бы ей гораздо больше, если бы шила свои платья похуже, была бы грубее цветом лица и если бы волосы её не были так тонки. Вкус и изящество могут внушать некоторым натурам такое же отвращение, как противуположные им качества бывают невыносимы для других. На ферме постоянно приводили Селину в пример того, чего можно ожидать от Анны. В особенности часто, возвращались к этому предмету с тех пор, как двоюродный брат Джемса, Петер, занимавшийся торговлей сукон в Оксфорде, предложил дядюшке Понтину взять за ту же цену, вместо заказанного уже для Анны темнокрасного ситца, кусок розового зефира, который и был привезен ей на платье. Красивый и нарядный цвет новых платьев Анны поражал не одну только тетушку Понтин: Альберт-дурачок, который первый приветствовал Анну в день прибытия её в Гайкрос, тоже заметил её наряды. Ему было тринадцать или четырнадцать лет, но ростом он был не больше десятилетнего мальчика. Его громадная, уродливая голова слабо держалась на плечах и качалась во все стороны; один глаз у него был слепой, совершенно белый, а большой уродливый рот вечно жевал всякую дрянь. С самых малых лет Альберт постоянно карабкался по ступенькам каменного креста, стоявшего против ворот фермы, или, пробравшись с проселочной дороги в огород, подбирал вместе с свиньями мистера Понтина свалившиеся на землю недозревшие плоды. Свиньи, по-видимому, совершенно признали его членом своей семьи и когда, в жаркие летние дни, он ползал среди них под большими ореховыми деревьями, грязные животные обнюхивали складки его куртки или отдыхали, валяясь на его ногах, и трудно было бы сказать, прислушиваясь в фырканью и визгам, которые из них принадлежали человеку и которые свиньям.

– Боже мой, Анна! Каким образом ты так разорвала себе фартук? – спросила однажды утром мистрис Понтин, с удивлением глядя на молодую девушку, возвращавшуюся с яйцами пятнистой гамбурской курицы, которая настойчиво клала свои яйца в отдаленном и тихом углу фруктового сада. Анна, отвечая тетке, была немного бледна и слезы досады еще блестели в её глазах:

– Все это по вине несносного Альберта… Я, право, не знаю, что с ним делается, он так пристает ко мне. Сегодня утром он подошел ко мне и стал марать мое чистое платье своими грязными пальцами. Несмотря на то, что я повторяла ему сто раз: «Уйди, Альберт!» – ничего не помогало, так что я, наконец, оттолкнула его; тогда он поднял такой крик и вопль, что можно было подумать, будто кричит дикий зверь, а не ребенок. Затем он схватил мой фартук зубами и разорвал его.

– Неужели? Бедный малютка! – воскликнула мистрис Понтин, соболезнуя идиоту. – Смотри, Анна, не говори никому ни слова об этом, а то за ним приедут и заберут его в приют, как бедного Томми Бёсвель. Терпеть не могу этих новых, модных понятий, будто нужно запирать людей, у которых в голове не совсем ладно, или больных скарлатиной и тому подобными болезнями. Мы должны полагаться на Провидение, вот что.

– А я бы очень хотела, чтобы его заперли куда-нибудь, – сказала Анна с раздражением. – Не знаю, как другие, а я его просто боюсь.

– Как жестоко так говорить! – строго возразила тетушка. – Бедный мальчик!.. А меня так радует видеть его посреди других живых тварей, пользующихся счастьем вместе с ним.

– В приюте, вероятно, с ними тоже хорошо обращаются, – как бы извиняясь, сказала Анна.

– Хорошо обращаются! – воскликнула тётка с презрением. – А кто про это скажет, хорошее ли там или дурное обращение? – только те, которые могут видеть сквозь каменные стены. Поверь, никому из нас не было бы там хорошо, если бы мы туда попали… Вероятно, их кормят черствым хлебом, спят они на соломе, да еще, ко всему этому, пожалуй, на цепь посадят, вот оно каково это хорошее обращение! Смотри же, милая, никому не говори, что Альберт тебя напугал, упаси Бог! Беднягу засадят в приют.

Так как Анна никому не желала зла в душе, то она никому и не говорила о постоянном преследовании идиота; сказала она об этом только Джесу, которому пришлось поневоле принять в этом участие, так как Альберт пробирался иногда по вечерам в сад бывшего господского дома, и в таких случаях Джес выбрасывал его оттуда с бесцеремонностью, которая, несомненно, оскорбила бы чувства мистрис Поятин. В сентябре Джес получил у арендатора замка другую работу, которая оканчивалась, обыкновенно, позднее, так что он уже до наступления темноты не возвращался домой; к тому же, в это время года вечера начинались рано. Таким образом, почти незаметно совершился переход лета в зиму, наступления которой молодой человек опасался, так как почти ежедневные беседы его с Анной сводились зимой к редким и случайным взглядам, нескольким словам, и то через большие промежутки времени, – так, по крайней мере, казалось ему. Единственным утешением было то обстоятельство, что ему увеличили жалованье. Под влиянием всех этих причин, из которых увеличение жалованья было не из последних, Джес придумал не особенно удачный способ обойти все эти преграды, но главною причиной неосторожного шага, все-таки, было нетерпение влюбленного. Он начал подбивать Анну получить разрешение гулять с ним по воскресеньям в после-обеденное время.

– Ты хочешь сказать – в будущее воскресенье? – поправила Анна с женским благоразумием или, скорее, с большим пониманием чувств окружающих людей, и тех чувств именно, с которыми им придется считаться. Для молодой девушки «гулять» с молодым человеком, конечно, не было равносильно еще признанию его женихом, но этим как бы признавалось, что молодой человек находится в числе возможных женихов. Джес и Анна знали это и знали также, что Понтины, по всем вероятиям, не сочтут рабочего, еще так недавно воспитывавшегося в доме призрения бедных, достойным претендентом руки их племянницы. Они знали это, как вообще молодые люди знают еще не испытанные ими жизненные факты, о которые разбиваются их желания и надежды.

Анна не любила еще Джеса так, как он любил ее, но она привязалась к нему, как еще не привязывалась ни к одному живому существу, и длинная зима в одиночестве, без его общества, представлялась ей тоскливее, чем в прошлом году. В воскресенье утром, в то время, когда она мыла посуду в кухне после утреннего завтрака и когда мистрис Понтин не было в комнате, а мистер Понтин курил свою трубку, она смело приступила к делу:

– Дядя, если вы ничего не имеете против этого, пустите меня погулять с Джесом Вильямс нынче после обеда?

– С Джесом Вильямс? – повторил дядя, удивленный и пытаясь своею жесткою трудовою рукой как бы втереть эту новую мысль в свою седую голову.

Когда мысль проникла внутрь, то она, по-видимому, не нашла там одобрения. Он сам никогда ни за кем не ухаживал и попытки в этом отношении его братьев и сестер, а в самое последнее время грешного Бена, не бросили особенно благоприятного света на такие дела. За исключением тех случаев, когда он преклонялся перед очевидным превосходством мистрис Понтин, он тоже был человек решительный.

– Послушайте-ка, тетушка Понтин, – сказал он жене, в эту минуту суетливо вошедшей в комнату, очень некстати, по мнению Анны, – Анна просит, чтобы мы позволили Джесу Вильямс, – знаешь, здешнему воспитаннику дома призрения? – поухаживать за ней.

– Вот, видите! – воскликнула тетушка победоносно, – разве я не говорила, что тут не без греха, коли дело дошло до цветов, до брошек, до всяких таких совершенно неприличных вещей?

Анна вся сгорела от стыда и глаза её наполнились слезами.

– Джес не ухаживает за мной, – сказала она бессознательную неправду.

Дядя недобро засмеялся.

– Так для чего же, по-твоему, он просит тебя гулять с ним? – спросил он.

Анна принялась крутить тесемки своего фартука.

– У него нет никого близких и он чувствует себя одиноким. Он приходил иногда по вечерам и помогал мне в саду; ну, а теперь он поздно возвращается из замка, так что он уже приходить сюда не может, а ему скучно без людей… ему хочется и меня видеть… вот и все.

– Вот как! Вот и все, по-твоему?… А по-моему через-чур много. – Затем, обратившись к жене, он с неудовольствием спросил: – Что это еще за помощь Джеса в саду? Вы бы должны были предупредить меня об этом, кажется.

– У меня достаточно забот в голове и без этих глупостей! – отрезала мистрис Понтин, мигом переходя в оборонительную позицию. – Он был полезен для нас в саду, и кто бы мог думать, что Анна развесит уши перед подкидышем из дома призрепия? Терпеть не могу этих девчонок, со всеми их ужимками, улыбками, ухаживаньями направо, налево, без конца! Не этим подцепила я Кайта, да и вас также.

Тетушка Понтин с гордостью сознавала, что она привлекла двух мужей чисто-практическими достоинствами, и чувствовала, что имеет право говорить пренебрежительно о более легких сторонах ухаживанья. Ей никогда не преподносили ни роз, ни яблок, а громадный серебряный медальон, напоминавший своими размерами чайное блюдечко и изредка красовавшийся на её обширных персях, не был подарком скромного Кайта: он служил выражением благодарности Понтина после необычайно удачной продажи ею же откормленных свиней.

– И так, пойми меня раз навсегда, моя милая, – строго сказал дядя, – чтобы не было тут у меня ни любезничаний, ни ухаживаний, ни с Джесом, ни с кем бы то ни было, – и баста.

С этими словами он вышел из комнаты.

III

На другой день утром дядя Джемс собрался в Ватлингтон, по соседству с которым у него было дело. Поехал он с намерением переночевать у двоюродных братьев. Событие было необычайное и ему предшествовало усердное мытье белья и не менее усердная чистка платья. Перед отъездом Анна сама завязала ему галстук: никто не мог это сделать лучше её.

По несчастному совпадению, в тот же день одна из коров серьезно заболела. Уже раньше было заметно в ней беспокойство, но до обеда ничего серьезного не проявлялось. К этому времени Авель, один из работников фермы, нашел ее лежащею на боку в поле, около старого господского дома; она тяжело и конвульсивно дышала и работник с трудом привел ее домой. Уход, за коровами, обыкновенно, не касался мистрис Понтин, и, при виде больной Жемчужины, она растерялась. Проще всего было бы послать Авеля в Оксфорд за ветеринаром, но послать его было невозможно, потому что на ферме, кроме него, не было другого мужчины, а экипаж был взят дядюшкой для поездки в Ватлингтон. В глубине души мистрис Понтин считала всех докторов шарлатанами, живущими, довольно понятным для неё образом, на счет легковерия общества; приглашать их, казалось ей, следовало бы благоразумному человеку только тогда, когда приходится звать и священника, чтобы придать смертному одру приличный вид. Ей, все-таки, жалко было глядеть на корову; в течение дня некоторые из соседей заглянули к ней в хлев, отчасти для удовлетворения собственного любопытства, отчасти для того, чтобы сообщить, к каким мерам они прибегли бы в подобном случае. Сначала мистрис Понтин с полною готовностью стала было пробовать различные, предлагаемые ей средства и только напрасно мучила бедное животное, которое не могло выразить своих жалоб. Между прочим, она позволила старухе Бетси Тод написать на клочке бумаги какие-то три буквы, единственные ей известные и имеющие особенную силу, и дала ей привязать их к шее бедной коровы. Наконец, настал вечер и хлев опустел. Мистрис Понтин сидела одна на опрокинутом ведре и тоскливым, неподвижным взором смотрела на больную корову, которая лежала на боку, с мутными глазами и высунувши язык на солому. От времени до времени корова слегка вздрагивала, стонала и поднимала морду вверх, выставляя свои десны и большие желтые зубы. Сидя у кровати больного ребенка, мистрис Понтин не могла бы страдать больше; впрочем, к счастью для неё, она не была чужда фатализма своей среды, который подвергает людей разным несчастиям и заболеваниям и, в то же время, избавляет их от многих суетных надежд и излишнего противодействия неизбежной смерти. Вдруг на птичьем дворе послышались крики и громкое хлопанье крыльев; в один миг тетушка Понтин встрепенулась: выбежав во двор и перескочив через кучи соломы и грязи, на которых валялись свиньи, она помчалась, неуклюже переваливаясь, к бревенчатым воротам двора.

– Можно подумать, что сюда забралась лисица полакомиться нашими птицами! – воскликнула она. – Что случилось, скажи на милость?

Анна стояла перед молодым и разъяренным индюком, размахивая длинным прутом. Индюк был так молод, что сережки его были еще мало заметны, перья редки и коротки, но в эту минуту каждое отдельное перышко у него стояло дыбом. Потряхивая сухощавою, голою шеей и пытаясь, неудачно, подражать родительскому кулдыканью, разъяренный индюк с бешенством кидался на испуганный выводок таких же, как и он, молодых индюков, но меньше его ростом и значительно уступающих ему в задоре.

– Весь вечер пришлось мне унимать их за едой, – сказала Анна. – Вот этот молодой индюк чуть не убил одного из тех! Я только успела хватить его прутом по голове.

– Ишь, какой он у меня прыткий, такого и не бывало! – воскликнула мистрис Понтин с дурно-скрываемою гордостью маменьки при виде шалости баловня-сынка. – Из него выйдет такой-индюк, что просто чудо!.. А, все таки, нельзя давать ему распоряжаться молодыми, у меня и без того много возни с ними в нынешнем году. Завтра придется отправить последний выводок пастись в фруктовом саду, но на ночь я не решаюсь оставить их на воле. Сосед Годфрей говорил, будто лисица, полакомившись нашими индюшками на прошлой неделе, стащила и у него целый выводок цыплят. Проведи-ка их через фруктовый сад и запри на ночь в старом, заброшенном свином хлеву, да не забудь хорошенько запереть дверь, Анна… слышишь? – прибавила тетка, возвращаясь еще раз и опять просовывая голову в ворота.

Гнать выводок молодых и глупых индеек с одного места и доставить их в целости на другое – дело весьма трудное, требующее много времени и большой осторожности; однако, с помощью корзины с кормом и длинного прута, Анне удалось провести их благополучно почти через весь фруктовый сад, т.-е. три четверти пути. В этом месте, как раз, стояло большое ореховое дерево, а под ним телега, но Анна ничего не видела, кроме своих серых, беспокойных питомцев, бежавших впереди тесными рядами, с вытянутыми шеями и клохча резкими и сердитыми голосами, как будто чуя беду. Индюшки, не спеша, одна за другою перелезли через оглоблю телеги и, собираясь следовать дальше, остановились тут же в куче, без всякой видимой надобности, чтобы поклевать разбросанный кругом сор, как вдруг какая-то темная масса выскочила из телеги, на одна мгновение повисла, раскачиваясь, на передке и затем с безумным и торжествующим воплем, всею своею тяжестью, бросилась на землю прямо на пасущихся и кричащих индюшек.

Тут произошла сцена неслыханная и невиданная в индюшечьем царстве, по своему безобразию и ужасу. Старая серая индюшка, придавленная к земле, с отчаянным криком выползла из-под лежащего на ней идиота и, совершенно обезумев от страха и хлопая отчаянно крыльями, взлетела на телегу, на только для того, чтобы в полном бессилии скатиться по другую сторону на землю, а в это время высиженные ею молодые индюшата, выкарабкавшись из-под рук дурака, вытянув шеи и не помня себя от ужаса, как угорелые, помчались в самые отдаленные углы сада.

– Гадкий Альберт! дрянной, скверный мальчишка! – крикнула сердито Анна, – как ты смеешь пугать наших птиц?

Идиот, между тем, лежал на земле и, наслаждаясь произведенною им сумятицей, бессмысленно болтал руками и ногами и корчился в припадках судорожного, прерывистого смеха. Затем вдруг таким же внезапным движением он, кинулся вперед и, припав к ногам Анны, своими грязными, когтеобразными руками схватил ее за платье, причем большой уродливый его рот скривился в отвратительную гримасу и открылся, как пасть животного. Девушка пыталась вырвать платье из его рук, но он, между тем, бессвязно бормоча, успел вцепиться зубами в подол её юбки и принялся жевать его и постепенно вбирать в рот, напоминая собою отвратительного, раздутого гада, медленно пожирающего свою добычу. Его громадный рот, широко раздутые ноздри, нависшие мохнатые брови, его единственный зрячий глаз, которым он яростно водил во все стороны и который как будто сверкал рядом с другим, пустым, безжизненным глазом, – все это вместе придавало ему такой страшный и отталкивающий вид, что Анна несколько мгновений стояла перед ним в оцепенении, не двигаясь с места и дрожа всем телом, как будто в действительности перед ней пресмыкалось чудовище, в открытой пасти которого ей суждено было исчезнуть. Вне себя от ужаса, она, наконец, отскочила от него и нанесла ему несколько отчаянных ударов своим прутом. Длинным, гибким прутом она несколько раз стегнула его больно по спине, по голове, по рукам и по ногам, и идиот, завопив от злости и боли, выпустил платье и кубарем скатился под телегу, не переставая ругать Анну самыми грязными словами, единственными, которые он знал, за исключением слов, выражающих просьбу о пище. Едва успела Апна освободиться от Альберта, как вся её тревога об участи индеек вернулась с прежнею силой. Растерянные птицы все еще продолжали бегать вдоль изгороди сада и встревоженным бормотаньем сообщали друг другу о только что пережитой катастрофе, но, по-видимому, начинали уже до некоторой степени увлекаться удовольствием беготни вокруг сада. Только с помощью величайшего терпения и ловкости удалось Анне собрать их, привести к повиновению и запереть в покинутый хлев. Она оглянулась, ища колышек, чтобы покрепче забить им дверь, и как раз в эту минуту, через отверстие в изгороди, над низкою каменною оградой двора фермы, перед её глазами промелькнула фигура, позади которой шла лошадь с телегой. Знакомая фигура только успела промелькнуть, так что всякого другого человека Анна, может быть, и не узнала бы, но в данном случае этого мига было достаточно, чтобы усилить лихорадочность, с которой она искала колышек для двери. В воскресенье утром она обещала Джесу выдти к нему хоть на минуту, чтобы сообщить о результате своих переговоров, но ее не пустили. Века целые переживались ею, пока она второпях искала палочку и пока не нашла ее, наконец; всунув ее наскоро в дверь, она со всех ног пустилась бежать через фруктовый сад. Перелетев мигом через первые ворота и пробежав по меже, вдоль горохового поля, она перескочила через вторые ворота и без оглядки помчалась вниз с горы по острым камням дороги, с криком:

– Джес! Джес!..

Он обернулся и остановился, увидев ее, с выражением необычайной радости в лице и весь вспыхнув от удовольствия и удивления; она подбежала к нему, вся запыхавшись.

– Здравствуй, Анна! А я-то думал, скоро ли теперь увидимся?

– Ах, Джес! – воскликнула она, – они меня не пустили!

– Я так и думал, что не пустят, – отвечал он, и лицо его сразу омрачилось.

– И теперь мне достанется за то, что я выбежала к тебе, но уж дольше я терпеть не могла, – продолжала она торопливо.

– Что же они сказали? – спросил он.

– Они сказали… глупостей много наговорили, что уж тут!.. – отвечала она, перебирая пальцами свой фартук. – Знаешь, Джес, мне не позволят уж больше работать с тобою в саду и дядя, верно, не захочет больше, чтобы ты провожал нас из церкви.

– Я знал наперед, что они так сделают, – проговорил он, бледнея и прислоняясь к старой гнедой лошади, которая тем временем усердно рвала зубами клочки пожелтевшей придорожной травы.

– Чего же и можно было ожидать другого?… Конечно, я не более, как приемыш из дома призрения, – продолжал он немного погодя, останавливаясь после каждой отдельной фразы. – Невероятно, чтобы я когда-либо стал получать больше жалованья, чем теперь. Я не из числа тех разбитных парней, которым везет в жизни. Я знал наперед, что они так скажут.

Анне, перед тем, было жалко не только Джеса, но и себя тоже; к тому же, она испытывала какую-то робость при тех новых отношениях, которые сразу создались между ним и ею словами дяди и тетки. Но в эту минуту она все забыла и ей было жалко только его; она даже побледнела от волнения.

– Прошу тебя, не говори так, Джес! – воскликнула она, крепко стиснув руки. – Для меня дом призрения и все такое ничего не значит… Ты мне нравишься больше всех других.

– В самом деле? – с живостью спросил он, приподнимая голову, – действительно ли так, Анна? И ты меня не забудешь даже тогда, когда тебе не позволят со мной разговаривать?

– Не забуду, Джес, – совершенно серьезно отвечала она. – Я и не дала им обещания не разговаривать с тобою, а теперь мне надо идти, уверяю тебя, – оставаться здесь я не могу.

– Когда же опять увидимся? – сказал он, держа ее за руки и глядя на нее такими глазами, что ясно было, как неохотно он отпускал ее. – Не скоро, верно, удастся нам свидеться. Обещай, что не откажешь мне в просьбе?

– Обещаю, – сказала Анна, – а что такое?

– Поцелуй меня разок, Анна, один только раз, – проговорил он, понизив голос.

– Ах, Джес! право, не знаю… а если это дурно?

– Отчего же дурно? Во всяком случае, ты обещала. Один только разочек, Анна… а я тем временем не шелохнусь.

С этими словами он наклонился к ней, а она, опустив глаза и потянувшись к нему, робко и быстро поцеловала его. И поцелуй-то не был настоящий, а только как бы жалкая тень его, но воспоминание о нем было тем дороже.

В эту минуту раздался на дороге хриплый зов: «Анна! Анна!» – звала ее разгневанная тетка.

– Иди сюда сейчас, – сейчас иди, негодная девчонка! А ты убирайся, Джес Вильямс! Чего таскаешься, негодяй ты эдакий, бездомник? Убирайся в дом призрения, откуда пришел! Если я тебя еще раз поймаю, смотри, достанется тебе!

Разъяренная мистрис Понтин не переставала кричать, пока Анна бежала в гору к ней на встречу. Она схватила ее за узкия, слабые плечи и начала трясти, как двухлетнего ребенка.

– Ах, ты, дрянь эдакая! ах, ты, потаскушка! – вопила она. – Вот так поведение, нечего сказать! Целуется да таскается по большим дорогам со всякою дрянью из дома призрения! Ах, ты, скверная, хитрая девчонка, – вот я тебя! Иди сейчас со мной, – и она потащила ее за собой к воротам фермы. – Так ведут себя только такие негодницы, как твоя мать, – продолжала она кричать, – а, конечно, не я и ни одна честная женщина так себя вести не станет. Один позор от неё, да и от тебя тоже… всякой порядочной семье остается только плюнуть на вас. Что же та молчишь, отродье негодное? – и она снова тряхнула ее.

Но Анна ничего не отвечала. Ярость тетки только вызвала в ней то привычное пассивное сопротивление, с которым она раньше встречала брань матери, причем она, как зверок, пряталась в свою скорлупу. В оправдание мистрис Понтин надо заметить, что, несмотря на её постоянную раздражительность, никогда еще молодая девушка не видела ее в таком бешенстве. Кроме смертельного отвращения, которое она питала к такого рода проступкам юности, приходилось еще приписать многое томительным часам, проведенным ею с больною коровой, которые тяжело отозвались на нервах заботливой хозяйки. С криками и бранью, как ураган, промчалась она, таща за собою свою жертву, через двор фермы, где даже свиньи, лежа на боку в виде громадных, неподвижных, синевато-багровых мешков, взглянули на них, мигая от удивления, и влетела вверх по крутой лестнице в мансарду, не переставая все время окачивать Анну самою грязною и отборною бранью.

– Сиди здесь до возвращения дяди! – крикнула тетка, швырнув ее на кровать. – Я все расскажу ему, все, все, как было, он все узнает. Боже мой! кто бы подумал, что его племянница такая бесстыдница, ходит да целуется на большой дороге? Не знаю, потерпит ли он, чтобы ты жила после этого у него в доме!

Анна почувствовала себя задетой и не могла больше молчать.

– Я и не останусь, если ему не хочется, – с гордостью отвечала она. – Я могу идти в услужение, как и другие девушки.

– Скажите на милость! – фуркнула ей тетушка в ответ. – Да кто тебя возьмет, неуклюжее отродье, потерявшее всякий стыд? Если ты думаешь, что я буду тебя рекомендовать, так очень ошибаешься, – на меня не рассчитывай! – Затем последовал длинный перечень всех действительных и предполагаемых недостатков Анны, в конце которого тетка объявила ей: – Так вот и сиди здесь, пока дядя не вернется. Ужина не жди, – не получишь.

Она затем вылетела из комнаты таким же вихрем, каким вошла, повернула ключ в замке и, тяжело ступая, спустилась с лестницы.

Долго лежала Анна на постели, уткнув лицо в подушку, и долго мочила она ее слезами. Выплакавшись, девушка села на кровать. Комната была совсем темна, а в доме полная тишина. Ни единого звука кругом, только ветер завывал и дождик шумел по листьям вязов, стоящих перед домом. Анна встала, обмыла лицо и закрыла окошко; затем, дрожа от холода, она начала раздеваться, испытывая тошноту, которую не знала чему приписать, голоду ли, или чему другому. Она только успела снять с себя башмаки и чулки, как вдруг на крутой лесенке, ведущей в её мансарду, послышался странный шум, точно что-то очень тяжелое пыталось взбежать вверх по ступенькам и, спотыкаясь в темноте, свалилось вниз, пыхтя, со стонами и проклятиями. Анна вся похолодела. Она вспомнила, как однажды в Лондоне одна из жилиц подняла на лестнице такой же шум, как дверь их комнаты с треском отворилась и женщина с сжатыми кулаками, распухшим лицом и с пеной у искривленного рта покатилась на пол к ним в комнату. В ту же минуту она вообразила, что у тетушки тоже начинается припадок и что она добирается до неё. Что ей было делать? Она бросилась искать спички в темноте, но спичек не было, и ей ничего не оставалось делать, как стоять и ждать, пока чья-то дрожащая рука ощупывала снаружи дверь, сразу не находя ключа и ручки, наконец, повернув ключ, дернула за ручку двери.

Анна даже почувствовала что-то вроде облегчения, когда в комнату скорее ввалилась, чем вошла, мистрис Понтин и тяжело опустилась на низкий деревянный ящик, стоявший у двери. В её руках был фонарь; она поставила его на пол так, что её лицо ярко осветилось снизу. При таком освещении всякое лицо производит странное впечатление, так как все тени, поднимаясь кверху, искажают черты лица; лицу мистрис Понтин это придало безобразный и страшный вид. Все оно было темно-красного цвета и распухло, надутые жилы выпячивались на лбу и на шее, двойной подбородок и большие синия губы тряслись; она с трудом дышала и захлебывалась, пытаясь что-то сказать. Не долго думая, Анна окунула губку в холодную воду и подбежала с ней к тетке, намереваясь приложить ей губку ко лбу, но в то же мгновение губка была вырвана из её рук и, прежде чем молодая девушка успела опомниться, тонкия кисти её рук попали в могучие тиски мистрис Понтин и она была отброшена, с ревом и силой дикого зверя, к противуположной стене комнаты; вслед за ней около самой её головы о ту же стену шлепнулась и мокрая губка, а оттуда на пол, образуя вокруг себя небольшую лужу воды. Мистрис Понтин сидела, яростно поводя и сверкая маленькими глазками, раскрасневшимися как у разъяренного животного; она вся дрожала и, казалось, от бешенства все волосы у неё стали дыбом, как щетина.