Деревенская трагедия

X

Что это за чудная синева безграничного пространства, парящая над головой на неизмеримой высоте, и эти серебряные тучки, вечно гонимые далекими воздушными течениями? Не дивная ли это и светлая красота вечности с её ничем ненарушимым, бесконечным спокойствием? Анна лежала на спине, без мысли, без движения, и смотрела вверх в эту лазуревую глубину, которая была ничто иное, как яркое утреннее небо. Мало-помалу сознание стало возвращаться к ней и она заметила, что она лежала на земле, под открытым небом, и почувствовала, что её волосы и лицо были мокры. Она с усилием приподнялась и села, уставясь тупыми и неподвижными глазами на торчащие около неё щеголеватый пунцовый мак, крестовник и скромную бледно-розовую павилику, которыми усеяна была цветущая насыпь.

– Где я? Что случилось? – спросила она себя вслух.

Человек в темнозеленой куртке из полосатого плиса и в таких же брюках подходил к ней в эту минуту с фуражкой, полной воды, и недовольным, сердитым голосом отвечал на её вопрос:

– Что случилось?… Это уж вы лучше знаете, чем я; я только видел, как вы скатились с насыпи. Я думал, что поезд переехал через вас, но ушибов, однако, не видать. О месте же, где вы находитесь, я могу сказать вам: вы на главной центральной линии и вам совсем не следовало здесь быть, вот что.

Анна посмотрела вокруг себя и увидела, что она сидела на склоне железно-дорожной насыпи. В то же мгновение она вспомнила, что ее сюда привело. Она прошла через все муки смерти, заглянула, так сказать, в самую пасть могилы для того, чтобы опять вернуться к прежней жизни на старой, постылой и бесприютной земле. Она опустила голову на колени и от слабости, изнеможения и отчаяния заплакала горькими, жгучими слезами.

– Для меня совершенно ясно, какие у вас были намерения, – продолжал человек, помолчав немного, и хотя голос его был строг, но видно было, что он был тронут. – Повторяю вам, здесь вам совсем не следовало быть. То, что вы задумали, молодая сударынька, и не хорошо, и противузаконно, и прямая моя обязанность была бы свести вас в ближайший полицейский участок.

– Ах, не делайте этого, прошу вас… скажите, что вы не сделаете этого! – взмолилась Анна. – Если бы вы знали, сколько горя мне пришлось перенести… больше, кажется, я уже не перенесу. Я обещаю вам, что вернусь домой и никогда сюда не приду, только отпустите меня на этот раз! – и она судорожно зарыдала.

– Ну, полноте, – отвечал человек, смягчаясь, – я, ведь, вам не желаю зла. Я сам семейный человек и знаю, как иногда безумствуют женщины в вашем положении. Пойдемте, посидите немного у меня в доме, а тем временем пройдет очередной товарный поезд и я обдумаю, как нам с вами быть.

Она пошла, следуя за ним вдоль рельсов и все время горько плача, и села в маленькой комнатке, внутри его сторожки, в окна которой из-за высоких розовых мальв заглядывало солнце. Она слышала шум открывающихся и закрывающихся ворот, нескончаемое грохотанье проезжающего длинного товарного поезда, а затем вскоре появился и сторож.

– Вы, по всему я вижу, порядочная молодая женщина, – сказал он, что попросту означало на его языке: – вы очень не дурны собой и, как видно, в большом горе, – и если вы дадите мне слово, что вернетесь домой и что впредь не будете больше делать глупостей на нашей линии, то я согласен отпустить вас и постараюсь забыть это дело и как можно меньше говорить о нем.

Анна с подавленным видом и усталым голосом дала требуемое обещание: она чувствовала ко всему полнейшее равнодушие. Сторож взял из шкафа чашку, сначала налил в нее чего-то из кружки, а затем еще чего-то из темной бутылки.

– Выпейте-ка это, – сказал он, – и захватите с собой кусок хлеба. Вы не в состоянии идти далеко, – добавил он, – глядя на нее и качая сомнительно головой.

Ему хотелось спросить, откуда она, но какое-то чувство удерживало его от всяких вопросов.

Теперь она ничего другого и не желала, как возвратиться домой никем незамеченной и скрыть свою неудавшуюся попытку. Она поблагодарила сторожа и, взяв хлеба, отправилась домой. Грубоватая сердечность сторожа и пища, предложенная им, помимо её воли, освежили и ободрили ее. Как выздоравливающий, после опасной болезни, наслаждается ежедневным процессом жизни, как бы печальна ни казалась ему эта жизнь в абстрактном её представлении, так и она, испытав весь ужас, смерти, невольно обрадовалась, когда почувствовала во рту вкус хлеба, и с особенных наслаждением отдавалась всем впечатлениям видов, звуков и ароматов свежого и прекрасного летнего утра, с его росою, солнечным теплом и всеми признаками пробуждающейся жизни. На лугу, у ворот, сидел старик и доил корову; он приподнял голову, когда она проходила, и поздоровался с ней. Поднимаясь на гору, она спугнула несколько семей кроликов, безмятежно наслаждавшихся своим утренним завтраком на мелкотравчатом склоне горы: белые короткохвостые зверки умчались во все стороны и исчезли в диком терне и в своих норах.

Общественное мнение деревни, быть может, и не особенно ошибалось, считая Сару Бэкер самою подходящею утешительницей для Анны в её горе. Накануне, бедная Анна с трудом выносила её присутствие и разговор, а, между тем, то, что говорила ей та же мистрис Бэкер о возможном рождении у неё сына, теперь представилось ей в виде светлого проблеска в темном её будущем; таким образом, обморок, спасший ее на железно-дорожной насыпи, мог оказаться еще не таким несчастием, нам ей казалось сначала. Не случись этот обморок, она, может быть, отняла бы у своего ребенка жизнь, которую, в конце-концов, он мог бы также полюбить, как и Джес. У неё явился по этому поводу целый ряд соображений: если родится у неё действительно мальчик, то, быть может, и стоит из-за него жить и бороться, и если ей и не удастся спасти его от дома призрения, то, во всяком случае, она попытается жить по близости к нему, часто видеть его и он не выростет без материнской любви. Когда же мальчик подростет, они станут жить вместе. Кто знает, пожалуй, из него выйдет такой же сильный человек, как Джес, и умный, и живой, как её отец, и заживет он когда-нибудь счастливою жизнью, как случалось жить и другим таким же бедным и бесприютным мальчикам. А что, если родится девочка?… Тогда будет уж не то. Не стоит жить в тяжелом труде и страдать для того, чтобы родить и выростить такую же, как она, женщину, для такой же трудовой и мучительной жизни. Мери сама неосторожно в разговоре однажды согласилась, что жизнь женщины, в сущности, жалкая вещь и что девочки бедных классов ничего не потеряли бы, если бы вовсе не появлялись на свет Божий. А что, если родится девочка?… Анне оставалось только надеяться, что к тому времени у неё наберется достаточно сил, чтобы принять какое-нибудь решение и действовать по нем, а теперь она была не в состоянии даже думать об этом. Она жила в убеждении, что у неё родится сын.

Крылья мельницы, поразившие ее утром своею чернотой, когда она спускалась с горы, теперь ярко блестели на солнце над дорогой, по которой она медленно взбиралась. Анна прошла уже три четверти пути и гораздо быстрее, чем могла ожидать, как вдруг, без всякого озноба, она почувствовала какую-то странную дрожь во всем теле, которую никакое усилие воли не могло сдержать. Ощущение было так ново и странно, что она испугалась и рада была бы присутствию человеке около себя. Кругом все было безмолвно и тихо, только одни кролики прыгали, да пауки на солнечном припеке бегали по своим светлым паутинным мостикам. Она продолжала идти, но ноги её, казалось, налились свинцом, и она шла, шла все вверх, не видя конца пути. Сначала, при общем чувстве изнеможения и новизне небывалого ощущения, она и не заметила первых болезненных приступов, но, дойдя до верху горы, она почувствовала уже прямое и несомненное физическое страдание. Она присела, думая, что дальше идти ей будет невозможно, но в эту минуту она догадалась, что с ней собственно происходило. При этой мысли, Анна, еще так недавно бежавшая от людей и приговорившая себя и своего еще неродившегося ребенка к смерти, теперь под влиянием физических страданий и того инстинктивного чувства страха и потребности в человеческой помощи и сочувствии, которые испытывают даже животные, когда настает время родить, встала с своего места и пустилась бежать по направлению к деревне, насколько позволяли ей силы. Таким образом, она теперь стремилась к тем самым грубым соседям, от которых в то же утро она думала освободиться на веки.

Ах! если бы хоть одна живая душа попалась ей в эту минуту на дороге! Обыкновенно в это время дня проезжало много телег и крестьян, но на её горе теперь кругом все было пусто. Она шла с трудом, шатаясь и спотыкаясь на каждом шагу, даже падая иногда, и звала на помощь. Она с ужасом смотрела на эту бесконечную белую дорогу, по обеим сторонам которой ничего не было видно, кроме высокой запыленной живой изгороди под голубым небесным сводом. Каждый камень этой дороги был ей известен, но в преследующем ее чудовищном кошмаре казалось, что ей и конца не будет.

Наконец, после долгих и мучительных часов, как ей представлялось, она увидела знакомую сосну и остроконечную крышу павильона. Дойдя до прохода в стене, она заглянула в калитку. Все было тихо. По всему было видно, что, за исключением покойника, в павильоне никого не было. Чтобы добраться до человеческого жилья, ей надо было еще дойти до дома мистрис Бэкер, который стоял при самом въезде в деревню, сейчас же за фермой Понтинов. Когда Анна дотащилась до каменного креста, как раз против фермы, она почти упала от изнеможения на его ступеньки. Понтины рано вставали, и в эту минуту тетка открывала ставни в окнах гостиной. Анна не заметила ее и в эту минуту не думала о том дне, когда ее и Джеса вытолкнули за этот порог; все мысли её были теперь угнетены жестокими физическими муками. Она скоро встала и пошла дальше, к хижине мистрис Бэкер. С отчаянием ухватившись за ручку двери и не стучась, Анна, едва держась на ногах, вошла в комнату и села на ближайший стул около двери.

Мистрис Бэкер с мужем и двумя взрослыми детьми только что окончила свой утренний завтрак; при виде Анны она почувствовала сильные угрызения совести и выразила искреннее сожаление, что проспала и так долго предоставила Анну самой себе.

– Вы так спокойны были ночью, – сказала она, как бы в свое оправдание, – что мне и в голову не пришло, чтобы роды ваши были так близки.

Её муж и сын были оба крепкие, здоровые люди: они в один миг смастерили носилки из одеяла и, положив на них Анну, понесли ее назад, в павильон, сопровождаемые мистрис Бэкер. Джемс Понтин стоял в это время у себя во дворе и, увидев издали это необыкновенное шествие, вышел к воротам, чтобы узнать, в чем дело.

На некотором расстоянии позади шел местный деревенский патриарх, старый Годфрей, в белой своей блузе и войлочной шляпе, опираясь на посох.

– Кого это несут, дедушка Годфрей? – спросил мистер Понтин с понятным любопытством.

Всем в деревне было известно, что накануне Понтины не захотели оказать никакой помощи своей племяннице в поразившем ее страшном несчастьи; из них обоих непреклоннее оказался Джемс, а не его жена, которая, все-таки, как женщина, не могла оставаться вполне бесчувственной. Общественное мнение, бывшее до тех пор на их стороне, теперь громко осуждало их обоих.

Старик Годфрей подошел, прихрамывая, к воротам.

– Они несут твою племянницу Анну, Джемс Понтин, – отвечал он. – Она рожает, а у неё в доме нет никого, кроме покойника Джеса. Смотреть жалко! Бедняжке ниспослано горькое, тяжелое испытание!

Лицо Джемса Понтина окаменело.

– Что посеет человек, то и пожинает, – заметил он холодно. Мысли его в то же мгновение перенеслись к Бену; он желал, в сущности, чтобы и юноша тоже вкусил от горьких плодов своей неблагодарности.

Старик боязливо взглянул на лицо фермера, которое и от природы было лишено веселости и живости, а с годами делалось все более и более угрюмым и жестким.

– Смотри, Джемс Понтин! – проговорил старик, уходя, – берегись, как бы и ты сам когда-нибудь не испытал, что Господь Бог оставляет нам долги наши постольку, поскольку и мы оставляем должникам нашим.

Неделю спустя мистер Эванс стоял у двери павильона, готовясь сесть на свою верховую лошадку. Он поджидал мистрис Гэйз, которая шла к нему, держа в одной руке неизбежную супницу, а другою рукой издали повелительно махая ему.

– Здравствуйте, доктор, – сказала она, подходя к нему. – Скажите мне, пожалуйста, что вы намерены делать с Анной Понтин? Оказывается, что Соломонс, этот негодный, старый грешник, хочет непременно отказать ей в квартире, а если он это сделает, то ей придется немедленно отправиться в дом общественного призрения. Да ей, во всяком случае, рано или поздно придется это сделать.

Мистер Эванс был молод и принимал еще к сердцу участь своих больных. Он с ожесточением поднял руку и ударил ею по шее своей лошади.

– Не смеет Соломонс сделать этого! – сказал он. – Я предупредил его, что молодая женщина не вынесет этого.

– А он, все-таки, заявил вчера нашей фельдшерице, что откажет ей, – спокойно возразила мистрис Гэйз.

– Вот увидите, она умрет, но тогда я все сделаю, чтобы возбудить против него судебное преследование… Как бы я желал потянуть его к суду! – с гневом крикнул доктор.

– Я не понимаю, почему теперь поднимают такую возню, когда женщина родит, – заметила мистрис Гэйз. – Помилуйте! сестра моя на второй неделе всегда бывала уже на ногах.

Взгляд, который устремил на нее мистер Эванс при этих словах, был красноречив.

– Вы не принимаете в рассчет, как видно, – сказал он, – что эта несчастная девушка была и без того некрепкого сложения, а теперь, конечно, здоровье её в конец подорвано. Надо удивляться, как она еще так перенесла все, что ей пришлось пережить.

– Что же с ней такое? – спросила мистрис Гэйз.

– Как будто и ничего, а, между тем, она в опасном положении. Весь её организм расстроен. Если начнут тормошить ее, таскать туда-сюда, она хотя и не заболеет, но умрет, потому что у неё не хватит сил для жизни, вот и все.

Пока внизу обсуждался вопрос об её болезни, Анна лежала в постели у себя наверху в павильоне. Мистрис Бэкер сидела в большом кресле и держала на коленях новорожденную девочку; события не оправдали предчувствий Анны насчет рождения мальчика. Деревенская фельдшерица часто бывала при ней и даже проводила ночи у неё по приказанию мистера Эванс; в её отсутствие мистрис Бэкер часто заменяла ее. Обе женщины никак не могли понять Анну и того, что с ней происходило. Она почти совсем не говорила, лежала по целым часам молча и глядя перед собой своими большими ввалившимися глазами, и, по-видимому, не особенно интересовалась ребенком, даже когда клали его к ней на постель. В этих случаях она часто смотрела на него грустным и неподвижным взором, и раза два тихо проговорила: «бедный ребенок!» – как будто он принадлежал не ей, а кому-нибудь другому; к самому ребенку она ни разу не обращалась. Она осведомилась, где похоронен Джес, и больше ни о чем не спрашивала и не говорила.

Мистрис Бэкер не любила молчать, и потому, глядя на малютку, лежавшую у неё на коленях и вытягивавшую свои крошечные ножки к огню не хуже любого счастливого ребенка, заметила:

– Славная будет девчонка! Она начинает даже толстеть и морщинки уже пропадают.

– Она останется в живых, как вы думаете, мистрис Бэкер? – спросила Анна, устремляя на соседку утомленный взор.

– В живых? Разумеется, останется, – отвечала мистрис Бэкер, – наверное, будет жива и здорова.

– Бедный ребенок! – опять сказала Анна. – Было бы лучше для неё, если бы она умерла, как вы думаете? Жизнь так тягостна для нас, бедных людей.

– Конечно, жизнь не легкая вещь, – возразила миссис Бэкер, – но мы в ней привыкаем и, в конце-концов, любим ее. Нехорошо желать смерти вашему ребенку, Анна Понтин, и если вы будете так говорить, то можно подумать, что вы дрянная девушка и желаете освободиться от тягости и стыда, которые вам принес ребенок.

Глаза Анны наполнились слезами.

– Ах, не браните меня, мистрис Бэкер! – воскликнула она, – я так слаба и вы мне делаете так больно. Я не то чтобы хотела избавиться от ребенка, но я не хочу оставлять его одного, без себя, не хочу, чтобы отдали его в воспитательный дом, где никто не будет любить его. Лучше бы нам обеим умереть!

– Доктор говорит, что вы поправляетесь и что нет причины для вас опасаться смерти, – строго отвечала мистрис Бэкер. – Право, надо удивляться, как еще Господь Бог по своему милосердию сохранил вас среди всех этих испытаний, глядя на вас, можно было ожидать, что малейший ветерок вас сломит.

Наступило молчание; мистрис Бэкер обратила все свое внимание на пару маленьких вязаных башмачков с белыми ленточками, которые Мэри сама связала для ребенка и которые по настоянию Анны были надеты на маленькия детские ножки, хотя ее и предупреждали, что надевать какую бы то ни было обувь ребенку, которому было всего неделя, было противно всем правилам этикета, относящегося к туалету новорожденных.

Вдруг раздался громкий стук в нижнюю дверь и мистрис Бэкер, положив ребенка на кровать, сошла вниз. Затем в нижней комнате последовал разговор, который мало-помалу перешел в брань; слышен был мужской голос, говорящий басом и в требовательном тоне, ему отвечал голос мистрис Бэкер, возвысившийся до высоких гневных и негодующих нот. Наконец, оба одновременно разразились последним залпом, за тем голоса умолкли и послышались тяжелые, неровные шаги, а, за ними стук отъезжающего экипажа.

– Этот Соломонс – животное и больше ничего! – воскликнула мистрис Бэкер, появляясь снова в комнате Анны. – Надо быть бездушною скотиной, чтобы придти сюда и объявить, что далее пятницы он не оставит вас здесь. И выбрал же время! Покойника только, можно сказать, вынесли за порог и, вдобавок, вы сами не можете встать с постели. Я толкую ему: «Мистер Соломонс, разве вы не знаете, что доктор говорит, что вы этим можете убить молодую девушку?» – «Вот еще, говорит, буду Я верить всяким докторам! Ей гораздо лучше будет в доме призрения, да, к тому же, на прошлой неделе я уже предупреждал, что у меня есть новый жилец для павильона».

Мистрис Бэкер не продолжала, сама испугавшись вдруг своих слов, но Анна не выказывала никакого волнения.

– И вы думаете, что он приведет это в исполнение так скоро? – спросила она.

– Да нет же, милая моя, я ничего этого не думаю, – поспешно возразила мистрис Бэкер. – Вам лучше об этом теперь и не думать и не беспокоиться. Доктор или кто-нибудь другой все это устроит для вас.

В ту же ночь фельдшерица, спавшая в одной комнате с Анной, была отозвана по случаю родов матери Альберта. Она жила на противуположном конце деревни, около церкви, недалеко от старого замка. На другой день около шести часов утра мистер Эванс и фельдшерица стояли на пороге её хижины. Фельдшерица собиралась идти к судебному следователю, вызвавшему ее по делу, и по поручению доктора должна была, проходя мимо воспитательного дома, послать ему взамен себя другую фельдшерицу и лекарства из аптеки. В то время, как оба стояли и разговаривали, они увидали Альберта, идущего по тропинке через кладбище. Идиот был как-то особенно грязен и нечесан, вероятно, потому, что ему пришлось переночевать, не раздеваясь, в первом попавшемся углу, из которого он вылез с рассветом. Кроме того, видно было, что он нашел какую-то необыкновенную игрушку, которая его сильно занимала. Он держал в руках какой-то длинный узел и то размахивал им высоко по воздуху, то качал на руках. Наконец, с радостным криком, он положил узел на плоскую могильную плиту. До слуха фельдшерицы и доктора донесся слабый крик, напоминающий негромкое мяуканье кошки.

– Что это такое в руках мальчишки? – спросила фельдшерица с неудовольствием.

У мистера Эванс были хорошие глаза и он издали пристально разглядывал лежащий предмет.

– Чорт возьми! – крикнул он, – да это, кажется, ребенок.

И он бегом пустился в сторону кладбища. Фельдшерица видела, как он побежал в догонку за уродливым мальчишкой, который инстинктивно, предвидя нападение на себя или на свою собственность, со всех ног удирал, прячась за могильными насыпями и памятниками. Мистер Эванс схватил его за шиворот и осторожною, но твердою рукой отнял узел, несмотря на отчаянную защиту Альберта, который все время не переставал бить ноги доктора своими сапогами. Доктор, неся узел в руках, вернулся к фельдшерице.

– Вот вам, возьмите! – сказал он, – согрейте поскорее несчастное создание и дайте ему молока. Кости-то все целы, но бедный зверок пищит во все горло. Господи! откуда и чей это может быть ребенок?

Фельдшерица с изумлением взяла ребенка на руки, взглянула на шаль, в которой он был закутан, и, наконец, на его ножки: на одной из них был белый маленький вязаный башмачок.

– Да это ребенок Анны Понтин! – воскликнула она.

– Каким образом он мог попасть в руки идиота?

Мистер Эванс был поражен и даже свистнул от удивления.

– Этот орангутанг, пожалуй, до смерти мог напугать мать, – сказал он. – Подождите меня здесь, я сейчас вернусь.

И доктор быстрыми шагами пошел по улице деревни.

Он вскоре вернулся назад, запыхавшись и совершенно растерянный.

– Ее нет там! – с трудом и задыхаясь проговорил он, – исчезла… ни души в доме!.. Что бы это значило?

– Все эти девчонки на один лад! – фыркнула недоброжелательно фельдшерица, – и чем тише они на вид, тем хуже. Я так всегда и думала, что Анна Понтин из таких именно тихонь.

– Что за черт, куда она могла деваться? – продолжал говорить доктор про себя. – Я бы мог поклясться, что она не в состоянии пройти и десяти шагов.

– Большею частью, когда чего захочется, то и сделается, – возразила фельдшерица. – Надо полагать, что она не так уж горевала и при первой возможности бросила ребенка по попечение прихода.

– Она не могла уйти далеко, – настаивал мистер Эванс, – разве только если кто-нибудь перенес ее на руках. Я зайду к пастору и переговорю с ним. Да что же нам делать с ребенком-то? У меня и без того много дела.

Фельдшерица пожала плечами.

– Достаточно всем хлопот и без этой несчастной девочки, – сказала она, – ее нельзя держать здесь и у неё нет родных, на помощь которых она могла бы рассчитывать. Надо отдать ее в воспитательный дом, и на вашем месте, сэр, я бы сейчас и отправила ее туда. Если хотите, я могу снести ее сама, а кстати у одной из тамошних сиделок умер третьего дня ребенок, который родился как раз неделю тому назад, как и эта девочка. Сиделка так горюет, что не знали, что с ней делать: авось привяжется в этой девочке, и, в таком случае, чем скорее она получит ее, тем лучше.

Доктору все дело, по-видимому, стало поперек горла.

– Ну, ладно, – сказал он, – повредить это, во всяком случае, никому не может. Если захотят взять ребенка назад, то его сейчас же и отдадут, а теперь пока его накормят, по крайней мере.

Фельдшерица, не теряя времени, взяла ребенка и отправилась с ним. Тропинка, по которой она шла, вела через кладбище, в нескольких шагах от большего старого тиса, через калитку, а затем дальше в поле. Доктору приходилось тоже пройти через кладбище к дому пастора. Пройдя часть пути, он вспомнил, что оба Гэйз не принадлежали к тому разряду людей, которые охотно отправились бы искать заблудших овец своего стада в шесть часов утра. Он остановился и, не зная, что делать, стал прохаживаться под тисом, ища глазами фельдшерицу и невольно чувствуя некоторые укоры совести при мысли, что он так легко и быстро распорядился участью ребенка. Фельдшерица была уже далеко внизу и спускалась по горе, держа ребенка на плече. Во всей походке её была деревянность и во всей манере держать ребенка было что-то грубое, не материнское.

Утро было прекрасное, такое же, как в тот день, когда, неделей раньше, Анна возвращалась от железно-дорожной сторожки. Обильная роса покрывала крапиву и бурьян кладбища и траву на лугах, по которым вытянулись длинные и прохладные тени деревьев и изгородей. На одной стороне расстилалась ровная даль, вся покрытая нивами, прозрачными и бледными при утреннем освещении, а с другой вид заграждался громадным зданием старого замка и окружающими его вязами. Синеватый дым только что начинал подниматься легкими завитками из одной из его больших труб, торчащих над острым коньком крыши. Внизу, под вязами, виднелся длинный, глубокий крепостной ров, наполненный водою и превратившийся теперь в пруд. Луг спускался к воде, образовывая крутой берег, по которому росли большие тенистые вязы; сквозь ветви их доктор, глядя в эту сторону, мог видеть отдаленные горы, как бы плавающие в воздухе. В эту минуту он заметил движущуюся фигуру, которая выходила из-за стены кладбища и направлялась к маленькому белому предмету, лежащему на траве недалеко от пруда. Доктор узнал Альберта. Дурак нагнулся и поднял с земли белый предмет, в котором мистер Эванс издали узнал детский башмак. Он вспомнил тут, что у найденной им девочки был надет один только башмачок, и он сообразил, что Альберт может помочь ему напасть на след матери. Он стоял в густой тени тиса и стал наблюдать за идиотом. Альберт, неуклюже путаясь ногами, пустился вдруг бежать и исчез за крутым берегом под вязами. Мистер Эванс пошел за ним, замечая на росистой траве несколько следов, идущих в разные стороны. Достигнув берега, он увидел женщину, лежащую внизу у самого пруда, ногами к воде. Идиот сидел, скорчившись, около неё и, обняв её грудь рукой, пристально глядел ей к лицо и бормотал что-то в полголоса. Страшная мысль блеснула в голове доктора. Он быстро сбежал по крутому берегу; при виде его, испуганный идиот с ревом досады быстро отошел в сторону. Лежащая женщина была несомненно мертва и это была Анна, но внешних признаков какого бы то ни было насилия не было видно. Было заметно, что она наскоро набросила юбку и шаль на свою ночную рубашку и надела башмаки, а по положению её левой руки можно было видеть, что она несла ребенка. По-видимому, собрав крайним напряжением своей воли последние силы, она дотащилась с ребенком до этого места, как надо полагать, с намерением исчезнуть вместе с ним в глубоких водах пруда, но тут силы ей изменили и она упала мертвою. Альберт, должно быть, нашел ее здесь или издали следил за ней раньше и, вероятно, отнял ребенка от трупа матери. На мертвом лице было заметно выражение мучительного напряжения, белые красивые зубы были етиснуты, брови сдвинуты и безжизненные глаза, неестественно широко раскрытые, уставились вверх, на ясное утреннее небо. Она лежала, уцепившись правою рукой за пук травы, за который она, видно, ухватилась, падая. Яркий солнечный луч, пробираясь сквозь ветви вязов, стоящих по другую сторону пруда, косо падал на её белую рубашку и белую молодую грудь; другой луч освещал золотое кольцо на левой руке, лежащей у неё на груди. Врач стоял, не двигаясь, и молча глядел на нее. Альберт забыл свой прежний испуг. Он опят подполз к трупу и, стоя на коленях около него, тронул левую руку. Он раза два коснулся пальцем золотого кольца, скаля зубы от удовольствия, а другою рукой принялся чесать себе подбородок, вдруг опять остановился, как бы испугавшись своей смелости. Но через мгновение он опять схватил кольцо, искоса глядя, в то же время, на доктора.

– Джеса нет здесь, – проговорил он медленно своим обычным хриплым голосом; затем, откинув голову назад, с громким прерывистым смехом он повторил: – Джеса нет здесь, – и с этими словами изо всей силы дернул за кольцо. Оно соскочило с пальца и очутилось в его руках, но в ту же минуту мистер Эванс схватил идиота за плечо. Доктор не успел опомниться, как здоровые зубы Альберта впились в кисть его руки. Освободившись таким путем от своего врага, обозленный идиот, с воплем бешенства, со всего размаху швырнул от себя кольцо. На одно мгновение, кружась, оно сверкнуло высоко в воздухе, затем с плеском исчезло в воде, и целый ряд небольших кругов, все шире и шире расходясь до зеленых берегов, зарябил темную поверхность пруда.