Поэзия и революция

Все стихи Эренбурга построены вокруг двух идей, еще недавно столь захватанных, испошленных и скомпрометированных, что вся русская интеллигенция сторонилась от них. Это идея Родины и идея Церкви. Толькотеперь в пафосе национальной гибели началось их очищение. И ни у кого из современных поэтов эти воскресающие слова не сказались с такой исступленной и захватывающей силой, как у Эренбурга. Никто из русских поэтов не почувствовал с такой глубиной гибели родины, как этот Еврей, от рождения лишенный родины, которого старая Россия объявила политическим преступником, когда ему едва минуло 15 лет, который десять лет провел среди морального и духовного распада русской эмиграции; никто из русских поэтов не почувствовал с такой полнотой идеи церкви, как этой Иудей, отошедший от Иудейства, много бродивший около католицизма и не связавший себя с православием. Да, очевидно, надо было быть совершенно лишенным родины и церкви, чтобы дать этим идеям в минуту гибели ту силу тоски и чувства, которых не нашлось у поэтов, пресыщенных ими.

«Еврей не имеет права писать такие стихи», – пришлось мне однажды слышать восклицание по поводу поэм Эренбурга. И мне оно показалось высшей похвалой его поэзии. Да! – он не имел никакого права писать такие стихи об России, но он взял себе это право и осуществил его с такой силой, как никто из тех, кто был наделен всей полнотой прав.

Так бывает всегда!

Посмотрим же, как молится об России поэт, не имеющий права о ней молиться. Первое стихотворение, по имени которого названа вся книга, названо «Молитва о России».

Срединным произведением книги является поэма «Судный день», – то есть октябрьские дни в России.

Она начинается сурово средневековым, почти церковным возглашением:

– «Детям скажете». Это отчет, который поколение Брестского Мира должно будет дать своим потомкам.

– «Детям скажете: когда с полей Галиции, зализывая язвы, она бежала еще живая – мы могли, как прежде, грустить и веселиться…

Детям скажете: к весне она хотела привстать. Мы кричали: пляши, ей, Дунька! Это мы нарядили болящую мать в красное трико площадной плясуньи. Лето пришло – она стонала, рукой не могла шевельнуть. Мы били ее – кто мужицким кнутом, кто палочкой: Ну смейся! Веселенькой – будь! Ты первая в мире – ух упирается дохлая! Живей на канат и пляши в нашем цирке – все тебе хлопают! Детям скажете: Мы жили до и после. Ее на месте лобном еще живой мы видали – скажете: осенью тысяча девятьсот семнадцатого года мы ее распяли».

Этими жестокими, энергичными и краткими словами формулируя отношение Революции к «Родине-Матери», Эренбург переходит к октябрьским событиям: «Октябрь всех покрыл своим туманом»… Кто же были эти они (то есть опять те же «двенадцать»)?

– «Были среди них храбрые, молодые, упрямые, они шли и жадно пили отравленный воздух, будто не на смерть шли, а только сорвать золотые звезды, чтоб они на земле цвели. Были обманутые… Были трусливые… Были исступленные, как звери… Были усталые, бездомные, голодные, у которых в душе только смерть… Вел их на страшный приступ Дед балаганный»… – И тут вдруг встает неожиданное сродство с поэмой Блока: