Читать книгу: «Несть», страница 3

Помещение по периметру было заставлено большим количеством антикварной мебели, дореволюционными вазами и канделябрами. На стенах висели портреты династии купцов Драгомарецких, прекратившей свою официальную историю после падения Российской Империи. Посредине на ширванском ковре работы начала двадцатого века стояли два дубовых бельгийских кресла с обивкой из зеленого велюра. Сидящие на них Юрий и Настя держали в руках испанские оловянные бокалы с итальянским вином урожая 2012-го года.

– Вот, Настя, такой был сегодня денек.

– Да уж, весело, ничего не скажешь. У меня сейчас появилось, конечно, свое представление о том, как нужно действовать, но хочу сначала выслушать вас.

– Во-первых, новое не должно отменять старое, то бишь начатое. Нельзя сейчас бросить все силы на Денисевича только ради того, чтобы почтить память Алексея. Пусть получается, что просьба Барабаша, скажем так, «помочь» в расследовании явилась, по сути, последней – из-за нее не должны страдать ни Вировлянский, ни операция с Иоффе, ни контроль над Скобельцыным, ни, тем более, «Синекура».

– Но кого-то всё равно придется отправить в резерв. Хотя бы временно. Кого? Урусбиева? Или Фогеля? А более всего меня тревожит, что мы уже третью неделю тянем с фототекой по домушникам-левшам.

– Мне кажется, дело гиблое, – возразил Игнатов. – Мы просто-напросто убили девяносто человеко-часов и потратили сто шестьдесят тысяч рублей на выявление того, что и так лежит на поверхности: что диссертация Остапчука – пыль в глаза пермским доцентам.

Настя хотела что-то возразить, но Игнатов заранее остановил ее небрежным жестом.

– Фогель вообще параноик. «Ревнивец хуже убивца», говорил Шашуков. Жена у Фогеля – чиста как святая угодница. ее отношения с Заозерским – сугубо платонические. Гараев вообще заднеприводный. Чего муж к ней прицепился… Урусбиевым нужно продолжать заниматься, иначе потеряем канал по натрию. Тут без вариантов.

– Что будем делать с Иоффе? Кого подключить? Баритона Вашего?

– Что значит «Вашего»? Не отделяй себя от коллектива. Иоффе нужно вызывать на диалог. Тут немой не нужен. Пожалуй… Давай опять Кисенкова. До конца следующей недели, не позже. Только подготовь его по-человечьи. Попытаемся сделать непопытаемое. Пусть Иоффе заедет в автосервис, а Кисенков расскажет байку про его дочку.

Настя кивнула.

– Вернемся к Денисевичу, – продолжил Юрий. – Дело теперь мы на руки не получим. Кто убрал Лешу – очевидно. Как бы то ни было, я ее не осуждаю. Я вообще не понимаю, как она с ним семнадцать лет прожила.

– А дочь? Как она будет жить без отца? И с матерью в мордовских лесах?

– Да уж. Не забывай, что он был ей не только отцом, но и первым мужчиной.

– Двойной удар.

– Если не тройной.

– В принципе, можно было бы послать вдовушку Денисевича на все четыре, если бы не… Иотаутис сделает всё, чтобы дело отдали его человеку. И легко добьется этого. Да он бы и сам взялся – он же из следаков – но теперь ему как прокурору приходиться действовать через Следственный комитет. Думаю, раскроет дело – не мытьем, так еще более тщательным мытьем. Никакой Жураев его не остановит. А значит – мы никогда не узнаем, что означает наши любимые инициалы «М.М.В.». Так что в запасе всё-таки оставляй Скобельцына. На Васю Молдаванина мы управу и без него найдем. В крайнем случае – устроим ему рамсы с царскосельскими.

– Они могут не повестись.

– Тогда я скормлю им Грушевского.

Настя покачала головой.

– Опасно, Юрий. Что скажет Гильдия?

– Спасибо скажет.

Игнатов взял бутылку, освежил бокалы.

– Что у нас остается без Барабаша? Кредитка Вахрушева – ложный путь. Вырванные страницы, – Юрий тяжело вздохнул, – Барабаш не успел мне сказать их номера. Надо предыдущими обладателями подобных носовичков заняться, связи между тремя жертвами поискать. Но и их дела теперь уже под сукном, а в архиве у нас людей нет – Леднёв уволился и занялся разведением пекинесов. Зато Баритон освобождается от чтения фрагментов текста. Хотя как он, мычащий, пригодиться-то может… И Грушевский теперь не нужен.

– Вы отменили его визит? Позвонили?

– Да хрен с ним. Пускай потопчется на стертых ступнях да поцелует дверь. Свинья.

– За отсутствием доступа к делу у нас остается только доступ к телу. Не забывайте про контейнер для анализов.

– Настя, мы отвалим сто тысяч за тайно переснятые листы патологоанатомического заключения и с радостью узнаем, что у Денисевича был хламидиоз! Дальше что?

– Значит нужно конкретно заниматься самой заказчицей. Надо выяснить, кто эта Инесса такая.

– Не уверен, что нужен внешний контроль. Достаточно просматривать ее почту и биллинги.

– Я не согласна. Да и пора уже проверить Ефанину в деле. Она землю грызть будет за спасибо.

– Настя, ей всего семнадцать. То, что она с топором обращается, как хирург со скальпелем – еще не показатель.

– А то, что она избавила мир от банды Сани Моцарта, которые ее три года днем с огнем сыскать не могли – не показатель?

Игнатов назидательно направил на Настю указательный палец.

– Ответственность будет на тебе. Провала не потерплю. И если она вены себе опять… Тоже с тебя спрошу.

Драгомарецкая благодарно кивнула.

– Теперь о главном, Настя. Надо выяснить, что это за клоун собирался драться на ножах.

– Ну, знаете, кто еще клоуном был в этом эпизоде – большой вопрос, – Настя изобразила невидимую стенку перед собой.

Игнатов засмеялся.

– Документов у него с собой вообще никаких не было. У нас от него остался только отпечаток.

– Отдайте мне его.

Игнатов вынул из кармана грубо отрезанный указательный палец человека в камуфляже.

– Странно, что в новостях не сказали о трупе в сгоревшей машине. Вывод, казалось бы, очевиден – это люди служивые. Может, от того же Иотаутиса. Но! Судя по поведению, это не конторские. И вообще не из органов. Скорее всего, верные псы Цигенбаума. Хорошо, если так.

– Хорошо. Хотя в какой-то момент ему может надоесть сотрудников терять. Счет уже на второй десяток пошел. – Настя усмехнулась. – А если это Эрнест Карлович решил пойти в атаку? Натравил на Вас курдов.

– Курды блондинами не бывают. И по-русски разговаривают весьма посредственно. Но, возможно, с Эрнестом… пора уже.

Лицо Насти выразило искреннее изумление.

– Неужели Вы посмеете?! Не верю! «Эрнест Карлович мне как родной», «Эрнесту я обязан более, чем Щетинникову», «Эрнест Карлович – мой ангел-хранитель» и всё такое… Я Вам третий год щебечу! Неужели Вы прозреваете? Прошу Вас, прошу, не нужно мне новой химпосуды – загасите Вы эту гадину!

Игнатов привычным жестом остановил помощницу, назидательно направил на нее указательный палец.

– Молодость – протуберанец на солнце жизни. Лихо вырываясь наружу от переизбытка энергии и света, она стремится выжигать всё, что попадается на ее пути. Молодые, мы горим, испепеляем. Но – что? Но – кого? Как и вспышки на солнце, мы выжигаем только космическую пустоту, разогретую нами самими. Что мы видим, когда оглядываемся назад – в пору нашей юности? Пепел? Даже его мы не видим – ибо сжигать было нечего. Пустота не горит. Так куда же делась серия ярких вспышек, на кого обратилась, что превратила в небытие? В прошлом мы не найдем никакой жертвы. Мы найдем ее в настоящем – когда подойдем к зеркалу и скажем: «Вот она – подлинная жертва молодости! Вот она – зрелость, испепеленная юностью. Вот она – зола младых лет! Нет больше огня – есть лишь потухшие угли зрелой души, верные и истинные свидетели давно погасшего пламени. Живые надгробия собственного расцвета!»

Драгомарецкая внимательно-недоверчиво всматривалась в шефа.

– Это что, пардон? Потерянная рукопись Ницше?

– Это вольный и примитивизированный пересказ тоста Эрнеста Карловича на мое тридцатипятилетие. Впрочем, о тебе он говорил не столь метафорично. Ваша заочная неприязнь меня даже забавляет.

Настя вскочила с кресла, вперила в Игнатова залитые гневом глаза.

– Вы?! Вы рассказывали ему обо мне?! Да как Вы смели?! По какому праву?! Мало мне того, что мне этот скот, этот перверт Лепихин названивает, так еще и этот, чёрт его знает, философ этот про меня смеет рот раскрывать?! Да как?!

– Настя, послушай. Мне трудно ему простить те два года, что моя мать, моя родная мать по его прихоти провела в верхнеуральской женской колонии. Но… Я не могу тебе всё рассказать. Поверь мне на слово – я могу признаться наедине с ним в том, в чем не могу признаться наедине с собой. Его мудрость – лишь запах, испускаемый цветком. Запах идет от него, но более ему не принадлежит, потому что ему он не нужен. Также и Эрнест Карлович – он избавляется от лишних мыслей, потому что они лишние, а не потому, что они личные, понимаешь?

– Вы сами начинаете говорить, как он! Господи, да с таким отношением Вы никогда не посмеете его тронуть!

– До августа он может понадобиться. Дальше – по обстоятельствам.

– Вспомните судьбу своей матери! Он сломал ей жизнь!

– Он – моей матери. Я – его дочери. Кто старое помянет… – Игнатов устало махнул рукой, осушил бокал, долил себе остатки.

– Ладно, заболтались мы. Постели мне здесь. Домой я не поеду. Набери Ефанину, пусть сейчас же выезжает к Денисевич, выберет место, настроит волну, расставит тушканов. Если справится – лично нанесу ей продольный шрам. Рулетку она уже запускала?

– Только немаркированную.

– Тогда присвой ей экспонентный статус. И запусти с ней нормальную рулетку не позднее пятницы – а то твой желтый балахон превратится в пурпурный кардиган.

Настя кивнула и ушла на первый этаж за постельным бельем.

– И принеси мне вчерашнюю закупорку, – крикнул Юрий ей вслед.

Честь

– Юрий, просыпайтесь, быстро! Накаркали! Царскосельские сами вышли на Скобельцына! – кричала Драгомарецкая, уже одетая в спортивный костюм.

Игнатов вскочил с постели, начал судорожно одеваться.

– На квартире побоище. Брата убили первым, видимо. Камалову, его новенькую, над плитой поджарили. Даже кота – и того в стиралку запихали. Крутится в ней до сих пор. Едем на квартиру!

– На какую квартиру? Думай головой! Чего ты там забыла?

– А куда, куда тогда?

– В Волховстрой! К царскольсельским. Положим там всю компанию. Звони Мякинену, пусть подтянет Поповича. Организуй как тогда – с Грибаниным.

– Транспорт?

– Инкассатор. В фургон пусть положат матрас – я не сплю уже четвертую ночь.

– Мне ехать?

Игнатов неодобрительно посмотрел на помощницу.

Через два часа бронированный Фольксваген Т-5 выехал по Мурманскому шоссе за пределы Петербурга. Белик вел машину, рядом с ним сидел Мякинен. Внутри, в фургоне рядом с пустым сейфом сидели Драгомарецкая, Попович, Воскресенский. Все мужчины были вооружены автоматами Калашникова. На полу спал Игнатов. На дорогу лениво сыпался снег.

Еще через полтора часа инкассаторский фургон, немного не доехав до города Волхова, свернул на поселок Кикино и притормозил на обочине. Разбуженный Игнатов закрыл Настю в сейфе, надел бронежилет. Автомобиль продолжил движение по нерасчищенной трассе и вскоре подъехал к каменному двухэтажному дому с невысоким редким забором, во дворе которого высокий худощавый мужчина неспешно колол дрова. Фольксваген протаранил забор. Из фургона на ходу на снег выскочили Игнатов и Мякинен, дали одновременные короткие очереди по человеку с топором, после чего первый вторженец побежал в сторону небольшой пристройки с вырытым рядом пустым бассейном, а второй – выстрелил по окну первого этажа светошумовой гранатой. Яркая вспышка света и сильный грохот потрясли дом изнутри. Фольксваген подъехал вплотную к крыльцу, блокируя дверь. Из него выбежали Белик, Попович и Воскресенский. Белик встал с тыльной по отношению к дому стороны фургона, двое других выстрелили тросами в крышу здания, уперлись ногами в стену и быстро подтянулись на уровень окон второго этажа. Все окна были защищены толстыми решетками. Из дома начались выстрелы по окнам, сквозь шум которых были отчетливо слышны многочисленные разноголосые выкрики. Попович бросил дымовую гранату в окно второго этажа. Со стороны бани выбежали трое едва одетых мужчин, начавших беспорядочную пальбу по фургону. Незаметно сидевший внутри пустого бассейна Игнатов облил их очередью. Двое упали замертво, третий, раненый в ногу, упал на мокрую землю и начал стрелять по Игнатову. Пули отбили несколько плиток облицовки бассейна. После того как пистолет раненого перестал стрелять, Игнатов высунулся из укрытия и произвел одиночный выстрел. Раненый схватился за шею, из-под пальцев обильно проступила темно-красная жижа. Затем Игнатов перебежал на противоположную входу сторону дома, встал за припаркованный автомобиль постояльцев дома. Увидев силуэт в окне первого этажа, нажал на спусковой крючок. Силуэт сложился и исчез в проеме.

Забравшиеся на крышу Попович и Воскресенский забросили еще одну дымовую гранату в дымоход, высадили небольшое окно на крыше чердака, надели респираторы и тепловизоры, затем по очереди спрыгнули вниз. Из окон внизу по фургону велся огонь. Мякинен сделал залп из подствольного гранатомета точно в окно. От разрыва стена вокруг огневой точки осела, решетка покосилась, на ней повис изуродованный труп стрелка. Мякинен произвел второй залп, разрыв которого обнажил внутренности дома. Белик метнул новую дымовую шашку, после чего они с Мякиненом последовали примеру товарищей, орудовавших на втором этаже, – надели респираторы и приборы ночного видения, а затем проникли в образовавшийся проем.

В гостиной было пусто. Мякинен и Белик выломали дверь в туалетную комнату. На полу лежал упитанный человек лет пятидесяти с кровоточащими ранами в районе живота и колена. Уцелевшая нога дергалась в конвульсиях. Белик неуловимым движением сделал контрольный выстрел. Оба проследовали на кухню. Невысокая женщина с короткой стрижкой распласталась на полу с пистолетом в руках. ее затылок был разнесен Игнатовской пулей. Рядом в петле висел двухметровый грузный мужчина. Глаза были навыкате, большой мясистый язык торчал из перекошенного рта. От повесившегося пахло экскрементами. Войдя в спальню, Мякинен и Белик обнаружили двух мужчин со сложенными за головой руками. Оба капитулировавших сидели на полу, опустив головы и всхлипывая почти в унисон. «Где?!» – рявкнул Мякинен и дал очередь поверх голов. Сидящие инстинктивно пригнулись, кивнули головой на дверь. «Словами, суки, быстро! Где?!» – заорал Белик и выстрелил сидящему правее в локоть, торчавший параллельно голове. Пуля попала в сочленение локтевого сустава, отчего предплечье повисло на одних сухожилиях. Нечеловеческий ор заполнил собой помещение. Подождав пару секунд, Белик вогнал раненому пулю между выпученных от боли глаз. Мякинен в третий раз повторил вопрос.

– В подвале, – с трудом выговорил второй. – Под лестницей. Есть подпол. Он… Замок… Код… «270786»

– Открыли бы как-нибудь, – пренебрежительно-раздраженно бросил Белик. – Он там один?

– Да… да… ему вкололи…

Мякинен и Белик кивнули друг другу. Со второго этажа неторопливо спускались Попович и Воскресенский, держа в руках большие наплечные сумки.

– Есть чего в доме? – спросил Мякинен.

– Добра на десятерых, – расслаблено ответил Попович. – Юра, два нуля, – скомандовал он по рации.

Зашедший в дом Игнатов переспросил у сидящего код, затем оглушил его прикладом, вынул армейский нож, полоснул по горлу. Пошел к подполу, набрал цифры. Крышка-дверь стала автоматически отодвигаться. Игнатов и Воскресенский спустились вниз. В сыром темном погребе горел одинокий фонарь на толстом проводе, замотанном вокруг крюка. На полу работал масляный обогреватель, стоявший впритык с кроватью. На ней под плотным одеялом мертвым сном спал толстый мужчина, закутанный в застиранный банный халат. Воскресенский пощупал пульс:

– Жив, слоняра, пульс херачит как у колибри.

Игнатов позвал остальных.

– Тащите Скобельцына в фургон. Настю выньте.

– Юрий Данилович, может, сначала дом оглядим, погрузимся? – сказал Попович с искусственной обидой в голосе.

– Полчаса, не больше. Главное сокровище всё равно перед нами. Завтра мы все можем выходить на пенсию.

– Чего там во дворе-то? Банька, да? – спросил Попович Игнатова. Тот не отреагировал. – Люблю я баньку! Но не только как пользователь, так сказать, а еще и как чистый созерцатель. И где ни бываю, всегда смотрю, кто как свою баню обустроил! Тут сразу характер человеческий виден, почерк души, так сказать…

– Залей ебало! – рявкнул Мякинен. – Хочешь – иди, шмонай баню. Нам будет кэш и журило, тебе – веник да кадки!

Остальные тихо усмехнулись. Попович, беспечно насвистывая, вышел из дома.

– Попрошу внимания, господа! – Игнатов обратился к оставшимся. – Поздравляю вас с блестяще выполненной гуманитарной миссией. Мы рискнули жизнями ради того, чтобы освободить честного, а потому беззащитного человека из лап негодяев. Скобельцын не раз и не два вызволял из ненасытного чрева отечественного кривосудия наших товарищей. И как хороший частный детектив может справиться с тем, что не под силу правоохранителям, так и люди вроде Скобельцына способны умаслить любого судью или прокурора быстрее и надежнее самого дотошного адвоката. Сегодня мы поступили как граждане и, не побоюсь этого слова, как патриоты, верные…

Рация Мякинена внезапно зашуршала, послышался голос Поповича.

– Тут… тетка какая-то. Странная. Сидит, курит…

Игнатов с остальными проворно вышли из дома и проследовали в баню.

Внутри располагалось несколько разложенных раскладушек, вдоль одной из стен простирался длинный деревянный стол. За ним на скамье со стороны стены сидела женщина средних лет в старомодном зеленом платье до колен. Под платьем явно не было белья, на ногах виднелись чулки телесного цвета.

Игнатов присвистнул:

– Глазам не верю, и тут ты! Друзья, – в его голосе зазвучали официозно-торжественные интонации, – разрешите отрекомендовать: Амвросимова Лидия Валерьевна, 1975-го года рождения, служитель дворцово-паркового ансамбля «Ораниенбаум», архивный работник с многолетним стажем, кандидат культурологических наук, доцент кафедры музееведения Санкт-Петербургского государственного института Культуры. Лидия Валерьевна, бережный хранитель нашего бесценного и бессмертного духовно-материального наследия, не имеет, разумеется, никакого отношения к похищению человека с целью вымогательства и дальнейшего убийства, не правда ли?!

Амвросимова отрешенно смотрела в стену и молчала, периодически затягиваясь сигаретой.

– Конечно же, нет! – звонко голосил Игнатов. – Причиной ее нахождения здесь послужила достохвальная тяга к людям, пышущим брутальностью и витальностью. Особенно, если людям от четырнадцати до двадцати пяти. Лидия Валерьевна всегда была первой доброволицей, если нужно было провести экскурсию для оступившихся подростков. Или прочитать лекцию в военной части. Или принять зачет у не слишком талантливого студента в нерабочее время. Доходило до того, что наша собеседница, вступив в преступный сговор с врачом детской поликлиники, под видом процедурной сестры присутствовала на поточном урологическом осмотре учащихся девятых классов двух общеобразовательных школ… Эх, друзья, можно еще много чего поведать – но лучше, согласитесь, один раз… – Игнатов с ухмылкой поглядел на остальных. – Я бы непременно спросил у Лидии Валерьевны ее соизволения, но, признаюсь, самолично знаю, что это совершенно излишне. Только учтите, господа, что средствами интимной самообороны доцент Амвросимова принципиально пренебрегает, потому подумайте, стоит ли погружаться, что называется, в чашку Петри. Только бронежилеты снимать поочередно и соблюдать регламент. Максимум через сорок минут мы должны выехать.

– А ну-ка, подруга, покажись, – строго сказал Мякинен.

Женщина встала со скамьи, медленно приподняла платье. На невыбритом лобке виднелись следы эякуляций.

– Ну что, бойцы? Засупоним мамашке? – утвердительно спросил он.

Все вышли из бани, кроме Мякинена…

Игнатов зашел к Амвросимовой последним. Она лежала на раскладушке животом вниз, правая рука методично массировала промежность.

– Лида, перевернись.

Она томно заворочалась, аккуратно повернулась на спину, задрала платье до шеи, вопросительно взглянула на Юрия.

– По-обычному, Лида, по-обычному!

Игнатов снял бронежилет, до колен спустил армейские брюки и нижнее белье, встал поперек раскладушки на уровне ее груди, уперся коленями в корпус ложа, положил руки себе на бедра, ссутулил спину, закрыл глаза, задержал дыхание.

– Тебя, Юрасик, мне Бог посылает, не иначе, – зашептала Лидия.

Игнатов опустил голову, уставился на свой член, немного подрагивавший от напряжения.

– Можно мне хоть на этот раз потрогать, я аккуратно! Прошу тебя, прошу, – взволновано шептала она.

– Тихо, тихо! – раздраженно ответил Игнатов сквозь зубы.

Спустя минуту Игнатов засопел, с силой вжал руки в бедра, зажмурился. Его повисший в воздухе член дважды качнулся и извергся несколькими мутными струями. В глазах Юрия стояли слезы. После того, как последняя повисшая капля опала Лидии на левую грудь, Игнатов поднял голову и сделал несколько глубоких вдохов и выдохов.

– Без греха, без греха! – бормотал он, быстро крестясь.

Лидия отерла семя подолом платья и приподнялась на локтях.

Облаченные в пурпурные хитоны Скобельцын, Игнатов, Мякинен, Белик, Попович, Воскресенский, Драгомарецкая и Амвросимова сидели в просторном помещении, декорированном в древнегреческом стиле: с высокими потолками с меандровыми узорами, подпираемыми белыми колоннами с лепниной; с мозаичным полом; с настенными орнаментальными светильниками и большой люстрой на массивных позолоченных цепях; с многочисленными вазами, амфорами и гипсовыми скульптурами античных героев. На столе в большом количестве были разложены классические средиземноморские блюда и продукты: ячменные лепешки, запеченные баклажаны, креветки в красном соусе, зажаренные кальмары, овечий и козий сыр, перепелиные яйца вкрутую, финики и гранаты. Из напитков на столе стояли родниковая вода и красное вино с медом в амфорах и кожаных бурдюках.

Подвыпивший Скобельцын солировал, пока его гости бодро уплетали содержимое праздничного стола:

– Когда немецкие романтики и французские материалисты взяли на щит свое знаменитое «назад – к природе», они сами не понимали, какую глубиннейшую национальную идею вытаскивают на свет! Французы и немцы, потомки северных варваров, отнюдь не случайно столь рьяно радели за природное, за возврат к корням, за своеобразное почвенничество в западноевропейском изводе. Достаточно посмотреть на гастрономию германских варваров, чтобы осознать эту связь. Рацион белокурых бестий базировался на мясе, то есть на том, что дано природой. Зарезал хрюшку – и на вертел. Греческая кулинария, напротив, всегда превозносила то, что дано человеческим, именно человеческим усилием, прогрессом цивилизации, так сказать. Наибольшей ценностью обладали злаки, масла, молочные продукты – то, что культивировано, то есть буквально окультурено, что изъято из природы, что произведено человеческим разумом. Романтики же хотели отринуть человеческое и слиться с первозданностью, то есть провозглашали варварские ценности. И, напротив, первыми глашатаями разума и апологетами Античности в период Средневековья были как раз южные европейцы – Лоренцо Валла, Пико де Мирандола, Леонардо да Винчи и прочие. Тем самым они выражали свою – южноевропейскую национальную идею – идею культуры, прогресса и покорения природы.

– А мы? Мы кто? – рассеянно-неуверенно вставил Воскресенский.

– А мы, русские, как всегда – на перекрестье. Но не Азии и Европы, разумеется, а Европы и Европы. Южной и Северной. Мы побратимы французам в этом смысле. Те тоже северные варвары по происхождению и южные цивилизаторы по историческому генезису. Взять хотя бы культ разума во время Французской Буржуазной Революции – это ведь тоже компромисс! Между идеей разума как Бога греко-латинской философии и руссоистским, то есть нововарварским мировоззрением товарища Робеспьера. Он был и за возврат к природе, и за разум. Так и мы – между Веной и Константинополем, так сказать.

Воскресенский неуверенно кивнул. Скобельцын продолжил:

– Трудно пренебрегать природным и чураться грубой пищи, когда у тебя девять месяцев зимы. Русским людям, господа, издревле было не до оливковых рощ и сыра с плесенью. Надо было выжить – какая ж тут культура? Но невозможность оторваться от природы не означает нежелание от нее оторваться. И вот как только мы дорвались до Просвещения, весь мир замер в изумлении: еще вчера наши люди медведей хуячили врукопашную, а теперь уже одели балтийские болота в гранит, на гранит водрузили мрамор и идут на Париж. А на Кубани льют прекрасное шампанское и делают волшебный сыр – пока эти самые французики сдают Бисмарку Эльзас. Вот и культ разума! Только вот всю Русь мрамором не отделаешь и виноградом не засадишь, потому без природного никак… Но стремиться к этому стоит, не правда ли!

Скобельцын радостно осушил свой кубок.

– Ну что, спасители мои, вот вы и попали на пир, на симпозион – прямо как участники античных диалогов. Да, мы – древнегреческие философы, не иначе! Каждый из вас сегодня – мудрец, инкарнация древнего мыслителя! Я, например, Сократ. А что – лицом не Аполлон, не написал ни строчки, смущаю молодежь, – он указал рукой в сторону Поповича и Драгомарецкой, – вредными речами. Чем не Сократ?

Скобельцын заливисто рассмеялся, добавил в вино добрую порцию воды и внимательно оглядел Воскресенского.

– Вы, молодой человек, явно Платон, мой благодарный ученик. Вы, как и он, высоки ростом, пытливы умом, что следует из Вашего великолепного вопроса, а также тверды в убеждениях. Вы любите Гомера?

– Я… не… не слишком, – испуганно-смущенно ответил Воскресенский. – Но понимаю, как бы…

– Его величие? Да?

Окончательно сбитый с толку собеседник вновь кивнул.

– Всё сходится! Платон тоже Гомера не любил, считал вредным для общественного блага, для моральных чувств подрастающего поколения. Но при этом уважал безмерно. Цитировал, где надо и не надо. Знаете ли, для Платона Гомер был чем-то вроде наваждения. Чем-то вроде навязчивого, прилипчивого кумира, которого он пытался преодолеть, презреть, изринуть из себя – а тот как будто его не отпускал. Известная история, друзья мои. Великие личности, которые повлияли на наше развитие, постепенно становятся нашими врагами. Да-да, мы поначалу влюбляемся в них, согласуем с ними наши мысли, пытаемся им буквально угодить – а потом наступает охлаждение. Но это не охлаждение! Это, напротив, распаление. Мы не можем простить бывшим кумирам наших заблуждений, и начинаем мстить. И им, и себе. Именно этим страшны неофиты, новобранцы религиозных и политических течений. Они стремятся не только отречься от себя прежних, но и максимально навредить воззрениям, от которых отказались. Страшен христианин, разочаровавшийся в Христе. Он непременно начинает требовать истребления христианства самым вероломным путем. А выкресты, бывшие иудеи? Не они ли суть подлинная причина самого лютого антисемитизма? Или те же христиане, которые одновременно и продолжатели иудаизма, и настоящие иудеи – по их же собственному мнению, и одновременно антииудаисты…

Воскресенский, у которого густо выступил на щеках румянец, подобострастно кивал, не отрывая взгляда от Скобельцына. Остальные на речь не реагировали.

– Возвращаюсь к Платону и Гомеру… Платон, опять же, и цитировал слепца, и предлагал запретить его сочинения, и при всём этом называл его величайшим поэтом.

– А запретить я его хотел… зачем? – спросил Воскресенский.

– Примат этики над эстетикой, мой друг. Величайшая чума человечества – стремление положить художника на Прокрустово ложе нравственности. Вас, дорогой Платон, возмущали портреты Богов и героев в гомеровском изводе. Боги должны выражать идею абсолютного Блага, а не смущать сердца людей своими неблагочестивыми поступками. Но самое неприятное лично для меня, что именно мне, Сократу, Платон приписал кучу страннющих речей. А я ничегошеньки подобного не говорил! Ты, друг мой, либо неправильно записал, либо намеренно опорочил мое доброе имя! – он с укором посмотрел на Воскресенского. Тот прикрыл лицо ладонями и начал негромко всхлипывать.

– Так, кто у нас дальше… – Скобельцын перевел взгляд на Мякинена.

– Вы, друг мой, вылитый Пифагор. Вы вождь жесткой, иерархизированной и законспирированной организации единомышленников. Но при этом вашими Богами являются числа – пусть и со множеством нулей. И, главное, Вы вегетарианец, судя по сегодняшнему ужину.

– Иногда я ем мясо, – отрезал Мякинен.

– Иногда и Пифагор ел мясо! Так что Вы Пифагор. Без вариантов.

– А еще какие у нас с этим Вашим… какие подвязки-то общие?

Скобельцын задумался.

– Я нащупываю духовное родство интуитивно, используя моментальное впечатление, а не психологическое и биографическое подобие… Но, если Вы изволите сопоставления наглядные, то… Пифагор, например, за знаниями ездил в Египет. – Скобельцын вопросительно вперился в Мякинена. Тот закатил глаза.

– Я ездил в Египет не за знаниями, а за олл-инклюзивом. «Тагиииил!» – он с характерным жестом раскинул руки в стороны.

– Ваш догматизм тоже пифагоровский, как и Ваша непреклонность и нетерпимость к чужому мнению. Активные возлияния возбуждающих и бодрящих напитков отнюдь не противоречат восприятию истины. Вот мы, например, пьем, но мудрствуем. Хотя, почему «но»? Пьем и мудрствуем. Точнее, пьем, мудрствуя!

Мякинен махнул рукой в сторону хозяина.

Скобельцын всмотрелся в Поповича.

– А Вы, любезный, сильно смахиваете на Эпикура. По дороге сюда Ваши коллеги рассказывали, что именно Вы обнаружили Лидию Валерьевну, благодарю тяге к осмотру бань. Я видел, с каким интересом Вы оглядывали здешний интерьер. Вы любите дивные приятные мелочи, получаете удовольствие от простых безделиц, Ваше эстетическое чувство тонко и благородно. Неслучайно именно Вы начали шуровать по дому – кто как не Вы способен отличить подлинность от мишуры! Мягкий нрав, чуткая душа, прекрасная сдержанная веселость – вот что видится мне в Вашей натуре. Вы жрец и жнец тонких, изумительных удовольствий. И даже я, скептичный и несколько лукавый Сократ, склоняю голову перед Вашим умением жить и улыбаться миру всепрощающей улыбкой!

– Процитируйте меня, Сократ. – Попович озорно подмигнул Скобельцыну.

– «Процитируйте меня, Сократ». Это если из последнего. А из раннего мне нравится следующее: «Имей всегда в своей библиотеке новую книгу, в погребе – полную бутылку, в саду – свежий цветок». Это, друг мой, не дионисийский разгул хтонического в антропосе, а дыхание ангела, обретшего плоть.

«Сократ» перевел взгляд на Драгомарецкую.

– Гипатия! Гипатия Александрийская! Умная и решительная женщина, жившая во времена исторических перемен. Ученая, как и Вы.