Читать книгу: «Диалог пятого среди трех из квартета», страница 6

Шрифт:

Свести неорганический рост не-сущностей к религиозно-эзотерическому имени, будь то ангелы, духи или джины, станет еще большим косноязычием, чем попытка отождествить их с неким философским термином. Здесь требуется особое отрешенное воображение, расположившееся в зазорах несовпадения. Есть несовпадения символические, те, что неизбежно возникают между видимым и говоримым, ибо невозможно сказать всей правды. Несовпадения такого рода открывают значащую область молчания. Однако есть несовпадения иного рода, между значащим молчанием и длительностью слышимого как такового – молчание самого молчания. Отрешенному вслушиванию воображения в этот предел открываются безымянные не-сущности – не ангелы и не категории, а чистая сила абстрактного как обнаженная истина материального. Пожалуй, можно позволить себе называть их призраками, постольку поскольку они именуют несуществующее, но показывающееся, иллюзорное, но преследующее. Однако и оно весьма условно покрывает лишь ту часть безымянного, что по каким-то причинам пустила корни в желаниях людей, что научилась преследовать. В основной же своей массе не-сущности холодны и пассивны. И если разговор о первых может иметь лирический смысл в философских и художественных исследованиях, то вторые окончательно ускользают в область бессмысленного. Молчание несуществования, внемирное и нерожденное, в котором не за что зацепиться уже не только высказыванию, но самой иллюзии. Та самая, скрытая за всеми рвущими существование парадоксами, бездонная и бессознательная материальность. Быть может здесь следует прервать нашу речь? Не следует ли молчать о том, о чем невозможно говорить? Ведь нет ничего разумнее молчания о молчании, не так ли? Однако в этом самом месте стоит вспомнить одну притчу Кафки, где описаны врата, закрытые лишь потому, что мы не попробовали в них войти. Единичное существование, подчиняясь инерции общего представления, теряет себя, ведь никто не может дать тебе право быть собой. Единичное требует броска костей, доарифметического, без подсчета вероятностей и упований на повторные броски. Именно в единичном разверзается бездна.

*** * ***

Говорят, каждый человек – это целый мир, подразумевая тем самым, что единичное существование в своей неповторимости творит отдельные миры, а с гибелью человека целый мир разрушается. Я бы скорее согласился с обратным. Любое подлинно единичное существование производит коллапс мира.

Есть один фильм, в котором педофил выходит из тюрьмы и селится в незнакомом городе. Максимальное одиночество. Один, потому что чужой город. Один, потому что носит в себе такое прошлое, к которому никого нельзя подпускать. Один, потому что сам себя ненавидит. Разлад между персонажем и миром оказывается настолько глубоким, что мир просто исчезает. Да, герой ходит на какую-то работу, видит каких-то людей, но любое присутствие лишь подчеркивает отсутствие мира. Его одиночество разрывает мир в клочья. А есть другой фильм. В нем персонаж ничего преступного не делал, даже слишком ничего не делал – настолько, что мир, с его деловитостью и алчностью, низверг из себя этого несчастного. И вот, оказавшись на улице, не понимая зачем и почему, чистой потерянностью он тронул даже бездомных, и они нарекли его святым, поставив точку в самоотрицании мира.

Много всего есть и еще больше всего не существует. Каждое единичное существование находится в заговоре с тьмой уже/еще/никогда несуществующего. Каждое усилие письма, направленное на единичное существование, организует трансгрессивный опыт несуществования. И подобно тому, как в фантастических сюжетах мы вправе задаваться вопросом является ли телепортированный человек самим собой, – ведь его разорвало на мельчайшие частицы и затем пересобрало вновь, – так и проходя через трансгрессивный опыт несуществования не следует полагаться на единство эмпирического Я. Мне неведомо сколько призраков несуществования прошло через сингулярности моего тела за прошедшие годы и какая встреча превратит меня самого в окончательный призрак этого странного становления. Смысл имеют лишь абстрактные линии, которыми и являются единичности наших жизней и нашего письма. В противном случае мир давно уже стал бы основательным – сведенным к своему основанию, которое есть цепь спонтанных событий – такой мир захлопнется и погребетнас всех в черном ящике своей ничтожности. А значит он должен непрерывно коллапсировать новыми единичностями, должен вскрываться все новыми росчерками свободных абстракций, высвобождающими трагическое единство нашего несуществования.

«Sentimus, experimurque nos aeternos esse»¹⁴