Врата Кавказа

Властитель Персии заметил в нём ещё одно редкое для своего окружения качество. Ираклий очень мало говорил, но каждое произнесённое им слово было на вес золота. Надир-шах начал прислушиваться к советам царевича и, охотно следуя им, достиг Индии. Даже там, в чужой стране, среди чужого народа, как говорят предания, рассуждения Ираклия пользовались большим уважением даже у индийских жрецов, браминов и факиров, а некоторые его изречения обратились в пословицы.

Волнения внутри страны заставили персов уйти из Индии. По возвращении в Персию Надир-шах послал своего верного помощника Ираклия на грузинские земли усмирять давнего своего врага князя Гиви Амилахвари. За взятие Сурамской крепости, в которой оборонялся непокорный князь, Надир-шах сделал Ираклия царем Кахетии, а его отца – царем Картли. Не было более верного союзника у Надир-шаха, чем Ираклий. За несколько дней до своей смерти правитель Персии призвал Ираклия к себе во дворец. Царь Кахетии, прибыв во дворец шаха, стал невольным свидетелем оскопления шестилетнего мальчика-наложника, который в чём-то провинился. Не знали тогда ни Ираклий, ни этот мальчик, которого звали Ага-Мохаммед, как тесно переплетутся их судьбы.

После убийства Надир-шаха Персия впала в кровавые междоусобицы. А сердце взрослеющего евнуха Ага-Мохаммеда, жившего в ханском дворце, наполнялось чёрной желчью. Не имея возможности открыто проявить свою ненависть, он носил при себе нож и при любом удобном случае резал во дворе богатые ковры и портил всё, к чему касалась его рука, желая хоть этим навредить шаху, о чём впоследствии, когда дворец попал в его руки, сильно жалел.

Наружность отражала злой и мрачный характер мальчика. Маленький ростом, сухощавый, со сморщенным и безбородым лицом евнуха, Ага-Мохаммед оказался извергом. Ненависть и кровавая злоба, сверкавшие в глубоко впавших глазах, свидетельствовали о противоестественных страстях, кипевших в его поблекшей душе. Он превосходил жестокостью всех бывших властителей Персии, и слово пощады, милости или человеколюбия никогда не срывалось с уст жестокого евнуха. В то же время это был человек необыкновенного ума, железной энергии и всепоглощающей гордости.

Став правителем каджаров, Ага-Мохаммед сумел объединить разрозненные тюркские племена и повёл их в поход на Персию. Он взял штурмом Исфахан, Шираз и Керман. Каждый город на три месяца был отдан на разграбление воинам, а большинство горожан было перебито. Никогда прежде, даже при нашествии афганцев, города не испытывали таких ужасов. Войска в варварстве и жестокостях доходили до крайности. В Кермане было ослеплено двадцать тысяч мужчин. Их глаза ежедневно подносились жестокому тирану, и он, упиваясь злобой, лично пересчитывал их. Восемь тысяч женщин были отданы на потеху воинам, оставшиеся – обращены в рабство. Из 600 отрубленных голов пленных врагов во дворе шахского дворца была сложена пирамида. Последний правитель царствующей династии Зендов Лутф-Али-хан был ослеплён и затем четвертован.

Обратив Персию в руины, Ага-Мохаммед-хан даже и не помышлял о престоле, намереваясь возвратить Персии все потери, понесённые ею во времена междоусобий. Он поклялся, что примет титул шаха лишь после объединения всех земель в пределах прежнего государства.

Собравшись с силами, этим летом персы перешли Араке и вторглись в Карабах. Ага-Мохаммед-хан приступил к стенам Шуши, сердцу моему, столице Карабахского ханства.

Узнав об этом, Ираклий II послал на помощь Ибрагим-хану своего сына – царевича Александра – с небольшим войском. Осадив Шушу, Ага-Мохаммед-хан отправил Ибрагим-хану письмо: «Рок обрушивает камни, ты ж, глупец, стеклом^[17] укрылся». Ибрагим-хан велел написать ответ поэту Вагифу^[18]: «Если тот, в кого я верую, мой Хранитель, то он сохранит и Шушу под мышцей камня». От себя же добавил: «Лучше умереть в бою, чем сдать город евнуху!» Такого Ага-Мохаммед-хан стерпеть не мог. «Да я нагайками своей кавалерии забросаю тушинское ущелье!» – в отчаянье воскликнул он. Тридцать три дня длилась осада крепости, персы били из пушек, палили из ружей, но, как и предсказал поэт, никакого урона её защитникам враги не нанесли. Более того, удачными вылазками небольших отрядов, в одном из которых я и состоял, наносился ощутимый урон захватчикам.

Пока шла осада Шуши, не знавший поражений Ага-Мохаммед послал 12-тысячное войско своего брата Али Кули-хана на Эривань. Ираклий разбил его ещё на подходе, рассеяв персов одним своим авангардом.

Ага-Мохаммед был в бешенстве. Некогда вернейший подданный Персии царь Ираклий стал для неё теперь злейшим врагом. Ираклий был уверен, что пока персы не возьмут Шушу, они не пойдут на Картли-Кахетинское царство, но просчитался. Ибрагим-хан через своего курьера устно и письменно уведомил царя, что Ага-Мохаммед-хан, узнав о том, что произошло в Эривани, снял осаду с Шушинской крепости и с войском и артиллерией двинулся на Тифлис.

Вани расстегнул рубаху и вынул из-за пазухи половинку листа синей бумаги.

– Что это? – заинтересовался Карягин, беря из рук Вани пергамент и разворачивая его. – Ты погляди-ка, печать самого Ага-Мохаммед-хана!

– Это послание царю Ираклию с требованием сдать Тифлис. По просьбе царя Ираклия, отправившего меня, я передаю в доказательство вероломности Ага-Мохаммед-хана это письмо.

– Сможешь перевести на русский, что здесь написано?

– Конечно!

Вани взял из рук Карягина письмо и прочёл:

«Благодарю Аллаха, ибо велика есть слава его. Приказ сей объявляем Его Высочеству царю грузинскому. Ожидающему нашу милость да будет ведомо: дело, которое грузины учинили семьдесят лет тому назад в Кандагаре, и как они уронили честь Ирана, – это ныне уже известно, ибо Шах-Султан-Гусейн умер и его уже нет более в живых. Ныне и Ваше Высочество знает, что в продолжение этих ста поколений Вы были подвластны Ирану; теперь же с удивлением изволим мы сказать, что Вы примкнули к русским, у которых нет других задач, как торговать в Иране и дело которых только торговля. Ты человек девятидесяти лет и такие вещи допускаешь: привёл неверных, соединился с ними и даешь им волю! Хотя ваша вера и наша неодинаковы и различны, но Вы всегда имели связь с Ираном. В Иране много татар, грузин, армян, неверных и других религий; поэтому следует, чтобы Вы постыдились пред всеми и не допустили этого дела. В прошлом году ты заставил меня погубить нескольких грузин, хотя мы совершенно не желали, чтобы наши подданные погибли нашею же рукою. Теперь по милости Бога, силой которого мы достигли столь большого величия, верность заключается в следующем: ныне великая наша воля, чтобы Вы, как умный человек, бросили такого рода дело, так как в этом желание страны, и порвали бы связь с русскими. Если приказанное не исполнишь, то в это короткое время совершим поход на Грузию, прольём вместе русскую и грузинскую кровь и из неё создадим реку наподобие Куры. Так как следовало известить тебя об этом, для этого мы Вам написали сей фирман, чтобы ты не ослушался нашего приказания и познал свое положение». И ниже печать Ага-Мохаммед-хана.

– Хороший фирман, ничего не скажешь! – прокомментировал Карягин. – И когда же царь Ираклий получил его?

– Четвёртого сентября, в тот день, когда Ага-Мохаммед-хан снял осаду с Шуши. А уже восьмого сентября персидское войско расположилось лагерем в семи верстах от Тифлиса.

– И каков же был ответ Ираклия?

– Не только Ага-Мохаммед-хан, но даже если бы все азиатские государства пошли на нас войной, и то не откажусь от верности России – таков был ответ грузинского царя персам, – гордо заявил Вани, после чего продолжил. – Ещё в апреле 1795 года царю Ираклию II стало известно, что в городе Ардебиле Ага-Мохаммед-хан начал собирать войско, состоявшее из кавалерии и артиллерии, которым командовали французские офицеры. Ираклий писал начальнику Кавказской линии Гудовичу и своему послу в столице Герсевану Чавчавадзе с просьбой оказать военную помощь согласно Георгиевскому трактату. Но ответ получить так и не успел. Единственный, кто своей волей мог послать русские войска для обороны Тифлиса, был Гудович… Но и он без высшего соизволения не предпринял никаких действий. Хотя он ваш начальник, и ничего дурного в его адрес говорить я не хочу. Наверное, просто не смог…

Несмотря на отсутствие сведений из России, Ираклий не имел возможности держать все имеющиеся силы под рукой. Из-за опасения нападения на Кахетию войска лезгин коварного Омар-хана старший сын царя Георгий^[19] с четырёхтысячным войском стоял в Сигнахе, обороняя Кахетию с востока. С царем Ираклием в Тифлисе осталось только 2700 воинов, среди которых были и арагвинцы, и кизикинцы, правда, в малом количестве, но воины храбрые и могучие. В самый канун решающей битвы за столицу княжества прибыл царь Имеретии Соломон II^[20] вместе с двумя тысячами имеретинских всадников. Вот и все силы, имевшиеся тогда у Ираклия. И это против 35000 отъявленных головорезов Ага-Мохаммед-хана!

Когда войска Ага-Мохаммед-хана подошли к стенам Тифлиса, царица Дареджан^[21], супруга царя Ираклия, зная жестокость противника и понимая неминуемость гибели горожан, взяла на себя смелость увести и спрятать жителей Тифлиса в Арагвском ущелье. Это, к сожалению, вызвало панику, и готовившийся к обороне города гарнизон потерял управление и стал уходить в горы вместе с мирными жителями. Но уйти успели не все…

Между тем, запасшись в Гяндже провиантом и фуражом, Ага-Мохаммед-хан расположился в Соганлуги. Вместе с ним были перешедшие на сторону персов Гянджинский, Шекинский, Эриванский ханы и карабахские мелики со своими войсками.

Первый бой состоялся 10 сентября, передовые войска под командованием карабахского мелика Меджлума, который хорошо знал окрестности Тифлиса, вступили в бой с грузинским отрядом, которым руководил царевич Давид. Внук царя Ираклия мужественно бился и своей артиллерией уничтожил конницу противника. Убит был и мелик Меджлум, которому за предательство были обещаны воистину царские привилегии. Ему было дозволено беспрепятственно поступить на службу, когда он пожелает, все его желания должны были быть исполнены, о чём бы он ни попросил, государственная казна должна была быть к его услугам. Но воспользоваться этими привилегиями армянский мелик, христопродавец, позор нашего народа, так и не успел. В этот день на Крцанисской равнине был разбит карабахский авангард Ага-Мохаммед-хана. Из Тифлиса полетели во все стороны гонцы с известием о победе. Сам владыка Персии, зная воинственность и смелость грузин не понаслышке, помня славные победы царя Ираклия над превосходящими силами противника, засомневался в собственных намерениях и готов был отступить от намеченного, но предательство представителей многочисленного семейства Ираклия, которые благоволили Ага-Мохаммед-хану, сыграло роковую роль. Кто-то из царевичей – претендентов на грузинский трон – предал нас. Ночью персы узнали истинные силы защитников Тифлиса. Город озарился ночными огнями, народ ликовал, но радость была преждевременна. И хотя стены Тифлиса были достаточно укреплены и при расставленных на стенах 35 пушках он представлял собой грозную крепость, уход царицы Дареджан двумя днями ранее привёл к тому, что вместе с мирными жителями город покинули многие его защитники. Оставшиеся собрались на Крцанисском поле у Южных ворот Тифлиса.

На следующий день, 11 сентября, в 7 часов утра Ага-Мохаммед-хан повёл в атаку основные свои силы. Шёл дождь, Кура в то время была полноводной. Всю свою армию, от 40 тысяч которой оставалось 32 тысяч воинов, Мохаммед-хан разделил на 14 частей. А шести тысячам верных ему туркменов, которых он поставил позади основных сил персов, было приказано убивать каждого отступающего. Связанные верой, но разделённые обычаями, ненавидящие персов туркмены с особым удовольствием взялись за исполнение этого приказа^[22].

Грузинское войско в этот день возглавлял сам царь Ираклий II. Его уговаривали не вступать в бой, а возглавить оборону города, но 75-летний царь решил до конца остаться со своим войском, показывая пример самоотверженности и крепости духа. Правым крылом обороны командовал царевич Давид, передовой отряд возглавлял царевич Иоанн, а левым крылом командовал Иоанн Мухранбатони. Отряды своего сына Вахтанга и князя Отара Амилахвари Ираклий оставил поблизости как резервные, тысяча имеретинцев Зураба Церетели встали справа от царя. А царь Соломон II с ещё одним имеретинским отрядом занял позицию у стен крепости, чтобы при надобности помочь артиллеристам.

Основной бой развернулся на Крцанисском поле, где грузины успели построить три ряда оборонительных траншей. Воины Ираклия сумели заманить войска персов в узкие теснины на подступах к Тифлису, где зажатого в скалах противника грузинские ружейники просто отстреливали в колоннах. Передовые отряды царевича Иоанна стояли твёрдо, нанося большие потери врагу, несколько сот захватчиков было убито. Ага-Мохаммед-хан, поняв, что по узким ущельям до города ему не добраться, повернул коня и прыгнул вместе с ним в Куру, за ним последовали передовые части персов. 300 персидских всадников погибли в полноводной Куре, но их предводитель выбрался из воды невредимым. Казалось, сам Сатана охраняет его. Выйдя на левый берег, Ага-Мохаммед-хан поднялся на высоту, откуда он хорошо разглядел малочисленность защитников города. Но его основные войска всё ещё переправлялись, и это был самый сложный момент боя, когда отважные тифлисцы могли сбросить ослабленный и пока ещё малочисленный авангард персов в воду и ликвидировать плацдарм. Тифлисцы быстро поняли своё преимущество и пошли в лобовую атаку. Прижатый к берегу полноводной Куры, вымотанный отряд персов долго не мог сдерживать яростные атаки грузин. Второй раз Ага-Мохаммед-хан задумался об отступлении. Он хотел было вернуться на правый берег, но буйные воды Куры не позволили ему этого сделать. Только лишь очередное предательство позволило продолжить сражение. Перебежчик рассказал жестокому скопцу о броде, по которому персидская конница быстро преодолела реку. В это время царь Ираклий со своим отрядом двинулся к третьей траншее, чтобы закрыть дорогу врагу в сторону Сеидабада, где грузины упорно атаковали врага. Пушечное ядро убило коня Ага-Мохаммед-хана, и предводитель персов покатился по окровавленной грязи. Испуганный скопец, поднявшись на ноги, приказал атаковать всеми силами, введя в бой свежие резервы. Храбрые защитники Тифлиса отступили и укрылись в траншеях.

Грузинский авангард под начальством сына Ираклия царевича Иоанна, державшийся в течение нескольких часов на позициях, воины которого сражались с отвагой львов, потерял много людей убитыми и начал было отступать, когда на подкрепление к нему явился его брат – царевич Вахтанг, вытребованный Ираклием, с храбрейшими воинами – хевсурами, арагвинцами, кизикинцами, пшавами. Помощь подоспела вовремя. Авангард возобновил сражение и, получив в подмогу тифлисское ополчение, посланное царём, которое возглавил князь Мочабелов, сам перешёл в очередное наступление. Мочабелов был поэтом, слагал песни на грузинском языке. Взяв чунгур, он пропел перед славными защитниками Тифлиса несколько вдохновенных строф своей новой песни и кинулся вперёд с такой стремительностью, что его отряд сумел пробиться до самых персидских знамен, из которых многие были взяты грузинами на глазах самого Ага-Мохаммед-хана. Мужество защитников поразило его и ещё больше озлобило.

Он выдвинул вперёд мазандеранскую пехоту, стоявшую до тех пор в резерве, и приказал ей идти на приступ. Ираклий, со своей стороны, бросил в бой последние немногочисленные резервы. Блестяще била персов грузинская артиллерия под руководством майора, князя Георгия Гурамишвили, который геройски погиб у своей пушки. С отрядом личной охраны в окружение попал и сам царь Ираклий. Увидев своего деда в таком положении, царевич Иоанн крикнул: «Царь Ираклий в опасности!» – и саблей бросился прибивать к нему дорогу. Триста арагвинцев, устремившиеся за царевичем Иоанном в последней безумной атаке, сумели оттеснить врага и буквально вырвали своего отчаянно сражавшегося царя из рук персов.

Геройство этого небольшого отряда из трёхсот человек позволило царю и сопровождающим его сыновьям, внукам и многим бойцам уйти в безопасное место. Царевич Иоанн обратился к своему деду со словами: «Каждый из твоих подданных знает твою храбрость и знает, что ты готов умереть за Отечество, но если суровая судьба уже изменила нам, то не увеличивай своей гибелью торжества неприятеля».

К тому времени войска Ага-Мохаммед-хана зашли в тыл защитникам Тифлиса и, занимая все дороги, ведущие в город, грозили отрезать отступление. С удалением Ираклия битва не прекратилась. Царевич Давид долго ещё удерживал персидских воинов в кривых и тесных улицах предместья. Но когда он увидел, что неприятельские толпы занимают город, уже покинутый царём, тогда и последний грузинский отряд удалился к северу с намерением пробраться в горы, куда отступил Ираклий. Из менее чем пятитысячного войска царя Ираклия уйти в горы успели немногим более полутора сотен израненных в бою грузинских воинов. Триста арагвинцев неприступной стеной встали у тропы, ведущей в горы, и ценою своих жизней прикрыли отход царя, продлив ещё на несколько часов время битвы, исход которой уже был предрешён. Ни один из них не вернулся домой, к жене и детям. Да помянет их Господь на небесах!

Войска Ага-Мохаммед-хана дошли до Гори, но в город не вступили. Стычка подоспевшего подкрепления с персидским отрядом произошла на горе Квернаки, к востоку от Гори. Пока персидские войска входили в Тифлис, отважные горийцы разбили увлёкшийся преследованием персидский авангард.

Ага-Мохаммед-хану победа в битве за Тифлис досталась дорогой ценой. Его сорокатысячное войско сократилось вдвое всего лишь за один день битвы у ворот города! Разорив Кахетию и Карабах, Ага-Мохаммед-хан, опасаясь, что Ираклий соберёт крупные силы для ответного удара, поспешил покинуть Тифлис и отправился в Мурганскую степь на зимние квартиры. Он и поныне там сидит как грозный орёл, выискивающий очередную жертву. А на наших землях поселилась смерть. Чума и голод заканчивают чёрное дело нового персидского шаха. Скоро по ту сторону Казбека не останется ни одной живой души! Ах, если бы все сыновья Ираклия откликнулись на его призыв! Может быть, исход битвы был бы иной. Ах, если бы русские войска подоспели вовремя!

Я состоял при отряде князя Давида и от усталости не смог держать темп уходящих в горы воинов. Из последних сил забравшись на дерево и привязав себя поясом, чтобы не упасть, я забылся крепким сном. Не буду описывать все скитания, выпавшие на мою долю после падения Тифлиса. Скажу одно: в следующую неделю я пожалел, что не пал убитым под его стенами. Питаясь травой и ягодами, я шёл по дорогам, заваленным разлагающимися на солнце телами, пока не встретил попутчика – такого же, как и я, несчастного скитальца. Он уже успел побывать в разорённом Тифлисе и по дороге рассказал об увиденных им ужасах.

Жители города стали мучениками за веру. Запершегося в Сионском соборе митрополита сбросили в Куру с виноградной террасы его собственного дома. Всех священников перебили. Жители Тифлиса подверглись неистовым жестокостям. Целых шесть дней, с одиннадцатого по семнадцатое сентября, персияне предавались в городе всевозможным неистовствам: насиловали женщин, резали пленных и убивали грудных младенцев, перерубая их пополам с одного размаха только для того, чтобы испытать остроту своих сабель. В общем разрушении не была пощажена даже святыня. Персияне поставили на Авлабарском мосту икону Иверской Божьей матери и заставили жителей города издеваться над ней, бросая ослушников в Куру. Стойкие в вере тифлисцы плакали перед иконой, но никто не посмел причинить ей вред. Вскоре река запрудилась трупами. На Авлабарском мосту погибла и моя мать с семимесячным братом. Когда дикие персы хотели заставить её плюнуть в святой лик, она плюнула в лицо сотника-туркмена, стоявшего у иконы. Гнев его был столь страшен, что одним ударом своей сабли он разрубил пополам обоих: и мою мать, и брата. Воды Куры остановились и не смогли течь дальше моста – ниже по течению текла река крови. Десятки тысяч грузин были уведены в рабство. Все оставшиеся в городе женщины от десятилетних девочек и до почтенных дам были розданы персидским воинам в качестве наложниц. Говорят, на невольничьем рынке Анапы можно купить грузинскую девочку за один коврик для намаза или за 15 пиастров. Каждая ясноликая красавица попала в плен дивоподобному^[23] персу и каждая сребротелая сделалась добычей тирана. Сердце каждой маковоликой девы изнывало по своему возлюбленному, белая грудь каждой матери была изранена горем по своим чадам и лучистые очи каждой жены проливали кровавые слезы по мужу, павшему на поле брани. Тифлис был превращён в руины, персы не пожалели ни одного дома.

Узнав, что царь Ираклий находится тут же в Ананури, мы вместе с моим попутчиком, который, на моё счастье, оказался армянским священником, решились непременно его найти. Добравшись до Ананури, мы отправились к тамошнему грузинскому старинному монастырю как к единственному месту, в котором, наверное, могли встретиться с царём. В прошлом величественный, монастырь был невелик и почти весь уже развалился. Здесь под сводом одной разрушенной кельи, бывшей в углу монастырской стены, мы увидели человека, сидящего лицом к стене и закрытого простым овчинным тулупом. Рядом стоял ещё один человек преклонного возраста. Мой попутчик спросил его: «Кто такой сидит в углу?» Старец ответил по-армянски пространно и с глубоким вздохом: «Тот, которого ты видишь, был некогда в великой славе, и имя его уважалось по всей Азии, ещё от дней Кули-хана. Он был лучший правитель народа своего. Как отец, старался о благоденствии его и умел сохранять целость царства своего до сего времени чрез целые сорок лет, но старость, лишившая егосил, положила всему преграду и конец. Чтоб отвратить раздоры и междоусобия в семействе своём, по смерти его последовать могущие, он думал сделать последнее добро народу своему и для лучшего управления разделил царство по частям. Но несчастный царь Ираклий ошибся в своих надеждах. Бывший евнухом Кули-хана, в то время как Ираклий носил звание военачальника Персии, пришел ныне победить немощную старость его. Как и собственные дети отказались помочь ему и спасти Отечество, потому что их было много и всякий из них думал, что он будет стараться не для себя, а для другого. Он принуждён был прибегнуть к царю Имерети. Но если ты был в Тифлисе, то, конечно, видел весь позор, какой представляли там войска его. Ираклий с горстью людей сражался со ста тысячами и лишился престола оттого, что был оставлен без жалости детьми своими, и кому же на жертву? Евнуху – человеку, который прежде ему раболепствовал! Померкла долголетняя слава его; столица обращена в развалины и благоденствие народа его – в погибель. Вот под сей стеною видишь ты укрывающегося от всех людей славного царя Грузии, без помощи и покрытого только овчинною шкурой. Царедворцы и все находившиеся при нём ближние его, природные подданные, коих он покоил и питал на лоне своём во всём изобилии, оставили его. Ни один из них не последовал за владыкою своим, кроме меня, самого последнего армянина. Я прислуживал у повара его и питался от падающих крупиц. Я один только не забыл, что и сии крупицы принадлежали царю, один я не бросил сего несчастного царя: охраняю его, прошу милостыню или иным образом достаю кусок хлеба и приношу ему».

Этот добрый старик, рассказывая мне приключение царя, горестно плакал об участи, постигшей его, как верный преданный раб. «Возьми! – сказал он, передавая мне грамоту. – Отвези её русскому правителю Гудовичу, чтобы он видел, что царь Ираклий не предал свою северную сестру».

Я поспешил к вам и в перевалах встретил русские батальоны, которые хоть и с опозданием, но всё же шли на выручку царю Ираклию. Перейдя Терек, я узнал, где расположен ваш лагерь. Мой разум расслабился, я уснул в нескольких верстах от него, за что и поплатился. Двое лезгин поймали меня, но перед тем, как отвезти к себе, решили выведать ваши силы. Когда они подъехали совсем близко к лагерю, я закричал. Ваши солдаты убили моих обидчиков и доставили меня к вам.

К костру, возле которого расположились Вани и русские офицеры, подошёл штаб-офицер четвёртого батальона, подполковник Михаил Михайлович Верёвкин, грудь которого, как и грудь Карягина, украшала медаль за взятие Анапы.

– Хорош молодец! – невольно вырвалось у него. – И что с тобой теперь делать?

– Можно к вам на службу пойти? – неожиданно произнёс Вани.

– Не положено! – отрезал Верёвкин. – Хотя… Определю-ка я тебя пока что в обоз. Найдёшь капитана над вожжами^[24] и сообщишь, что находишься в его распоряжении. Утром он получит соответствующие бумаги. Пусть поставит тебя на довольствие. Места здешние знаешь?

– Конечно!

– Будешь проводником.

Верёвкин подозвал караульного солдата и велел накормить и отвести армянского парня в палатку. Затем перевёл взгляд на своих воспитанников Лисаневича и Котляревского. Лазарев перехватил этот взгляд и обратился к меткому стрелку:

– Как звать-то тебя, сынок?

– Сержант мушкетёрской роты Кубанского егерского полка Лисаневич.

– А по имени?

– Дмитрий Тихонович.

– Грамоте обучен?

– Обучен. Но кроме грамоты ничему не обучали. Учителем моим была мать. Мы с братом из обедневших дворян Воронежской губернии. У матери денег на учителей не было. Да что там учителя! Мы, дворяне, землю вынуждены были пахать, чтобы прокормить себя.

– Родители живы?

– Два года назад, как в армию пошёл, живы были, а сейчас… Не могу знать…

– Завтра, герой, повелю триста рублей нарочным отослать для твоих родителей! Пусть гордятся, что такого сына воспитали! Ты же не просто жизнь неизвестному тебе офицеру спас, ты душу свою спас! Ты метко стреляешь и верно мыслишь. То, что грамоте обучен, – это хорошо! Читай больше – быстрее постигнешь суть войны. За подвиг твой произвожу тебя приказом в сержанты и перевожу к Карягину в егерскую роту – ему такие молодцы ой как нужны! Павел Михайлович, принимай ещё одного стрелка, да гляди, выучи его хорошенько, чтобы имя Лисаневич гремело по всему Кавказу! Вы же, сержант Котляревский, производитесь в капралы и поступаете ко мне секретарём. На ваших плечах отныне, молодой человек, исход боя. От вашей расторопности и умения разобраться в обстановке будет зависеть, погибнет ещё несколько русских солдат или нет. Служить под моим началом тяжело, но, я уверен, вы справитесь!

Карягин взглянул на Лазарева и новоиспечённого капрала и вспомнил трогательную историю, связанную с судьбой командира батальона и Петром Котляревским.

Несколько лет назад в полку появился новый офицер – Иван Петрович Лазарев. С первых дней на Кавказе он проявил себя как энергичный и знающий военное дело человек. Через год он вызвал в полк 12-летнего мальчишку, рассказав удивительную историю, случившуюся с ним в Малороссии.

Суровой зимой 1792 года снежная метель застала подполковника Ивана Петровича Лазарева и правителя Харьковского наместничества Фёдора Ивановича Кишенского в степи. Лазарев ехал к месту своего нового назначения, в станицу Марковку Беловодского уезда, к устью Дона, где была заложена крепость Святого Дмитрия^[25]. В придонских степях на зимние квартиры расположился 4 батальон Кубанского егерского корпуса, командиром которого и был назначен герой шведской войны Иван Петрович Лазарев.

Уставшие лошади стали мёрзнуть и почти что не шли. Стужа была такой сильной, что стала проникать под тулупы путников, сидевших в санях, и замёрзнуть бы им на дороге, если бы не колокольный звон, доносившийся из соседнего села. Ямщик, услышав колокола, ожил и, хлеща изо всех сил лошадей, подчинил их неведомой воле, вернув животным жажду жизни. Спустя час офицер и чиновник разместились в самой лучшей хате села Ольховатка Купянского уезда, с колокольни которого и звучал спасительный звон.

Сельский священник Степан Яковлевич Котляревский, гостеприимно приютивший дорогих гостей, выложил на стол всё, что было припасено на Рождество. Сало, буженина, крынка молока, два десятка яиц, квашеные капуста и огурцы, огромный каравай ржаного хлеба – всё это не могло не удивить путников.

– Так пост же, батюшка! – попытался возразить Лазарев, волю которого не могли сломить ни тяжёлая дорога, ни гастрономические соблазны.

– Подорожным можно! Господь позволяет! – ответила вместо священника его жена.

Женщина пребывала в том благословенном возрасте, когда сложно судить о количестве лет. Некогда первая красавица Ольховатки, несмотря на то, что была матерью пяти детей, не растеряла своей прелести. Материнство лишь украсило её, позволив женской ласке в полной мере излиться на своих чад.

– Раз Господь позволяет – искушаем и поблагодарим хозяев за оказанную милость! – перекрестившись, произнёс Лазарев. – А утренний звон, что спас нас от неминуемой гибели, чьих рук дело?

– Сыночка моего старшего, Петеньки! – отозвался священник. – Он у меня шибко умный. Семи лет от роду отдал я его в Харьковский духовный коллегиум. Ныне же на праздники ученики по домам распущены, и Петенька домой прибыл.

В хату в клубах морозного пара ввалился русоволосый мальчуган. Низко поклонившись гостям, он сбросил тулуп и полез на печь.

– Вот Рождество отпразднуем и обратно в коллегиум. Правда, сынок?

Переведя взгляд на сына, священник заметил, как пристально ребёнок изучает гостей. Особое внимание парнишки привлёк статный и высокий усатый военный.

– А саблю можно глянуть? – неожиданно с детской непосредственностью спросил мальчик.

– Конечно! – улыбнувшись в усы, ответил Лазарев. – Спускайся с печи! Только это не сабля, а шпага.

Подполковник обнажил оружие и подал Пете. Рука мальчишки легла на эфес, как будто он родился со шпагой в руках. В глазах мальчонки появился блеск. Он любовался оружием, как может любоваться им истинный мужчина, родовая память которого не позволяет забыть его предназначение защитника.

– Не вернусь в Коллегиум! – неожиданно выпалил мальчик. – Я на войну пойду!

Разыгравшаяся метель бушевала целую неделю. Уездный чиновник и офицер всё это время вынуждены были провести в доме гостеприимного священника. Целую неделю родители уговаривали проявившего характер юношу вернуться в коллегиум, чтобы по его окончании мальчишка мог пойти по стопам отца и принять сан священнослужителя, что обеспечило бы, по мнению семейства, безбедное существование их старшему сыну. Но всё было напрасно. Лазарев принёс в дом Котляревских тот воинственный дух, которого так не хватало юноше, погрязшему в своей учёбе.