Читать книгу: «Сеть Индры. Сеть Индры, Мистерия о Геракле, рассказы, стихи», страница 5

Фрагмент 10

– Дороги – нити тончайшей пряжи, это сеть. Она неуловима, но нет никого, кто бы ни попал в неё, – сказала синяя черепаха, – разве эти тропы не тропы времени? Они сжимаются всё туже, ячейки всё меньше. Не пора ли вытаскивать невод?

– Погадаем на твоём панцире, сестрица, – усмехнулся тигр. – Разве время подобно сети? Оно подобно обвалу. Стоило сказать слово и эхо обрушило горы. Что нам остаётся? Слушать отзвуки.

– Ты сам виноват в этом, – сказал голубоглазый конь, – ты вечно лезешь в людские дела, и открыл им слишком многое. Но разве мы не хранители? Разве время властно и над нами?

– Время подобно волнам, – прошептал древний дракон, и надолго замолчал, прикрыв свой единственный глаз, то ли задумался, то ли оцепенел. – Они вернулись, но они совсем другие.

Текст 11

Приковылял одноногий старик.

Ходил, глядел птичьим взглядом.

Хлопнула сама собой крышка от погреба.

Зашумело дождём.

Пришёл поп.

– Зверь родился, доподлинно известно, – сказал.

Ухало, гремело.

– Понаехали чёрные, сила адова, из Масоха да Фувала, и главный у них – Гоги. Чую, последние времена настают, – запугивал.

– Времена, они всегда последние, – сказала Синяя Дама, – не мелите вздор, Джордж.

На крыше сарая мёртвый ворон.

Фира жила в этом городке уже третью неделю, всосанная в него как в воронку. Чуть ли не впервые в жизни она осталась наедине с собой. Тут даже не было телефона. Две недели она ходила растерянная, ошеломлённая нахлынувшей тишиной. Ей всё время казалось, что она это не она. С детства все её считали страшной эгоисткой, но при этом всегда был кто-то, с которым она была «мы». Теперь Фира с удивлением оглядывалась по сторонам, не замечая привычных отражений, и с непониманием ощупывала пустоту.

Но потом этот мир стал постепенно населяться: появился дятел на сосне, и она вдруг поняла, что никогда раньше не слышала дятла, появилась Синяя Дама, появился Зверь. На стене поселился свистнутый у Ипы прикольный Будда с ифритами, а в конце коридора страшно на него похожий дядя Женя, такой же добрый и круглый, только в очках. А ещё были часы, кошки и Елена Аркадьевна. В горшках росли посаженные Фирой ели. Но внутри по-прежнему копошились и больно кусались многочисленные персонажи, которые никак не могли договориться, кто же из них станет Фирой; и ей приходилось бродить по городу и расселять их по разным закоулкам.

Главное, никаких старых знакомых… Чтобы можно было отлёживаться и зализывать раны. И не о чём не думать. Хорошо бы стать клушей. Тупой-тупой и совершенно спокойной. Вообще без нервов и без мозгов, и всё по фене. Какой был бы кайф! Или сразу святой, чтобы всё понятно…

И её желание, кажется, стало исполняться, но как-то странно. Волю её сковала какая-то дремота. Как будто она утонула, и не было даже сил пошевелить рукой, чтобы выплыть.

Это было так на неё непохоже. Всю жизнь она самоотверженно сражалась с многочисленными опасностями: из каждого бутерброда прищурясь выглядывали калории, солнечный свет грозил миомами и ожогами, ядовитые вещества парили как злые духи в атмосфере, копошились в земле и булькали в водопроводной воде. И она бесстрашно заклинала их, умащиваясь кремами и принимая волшебные снадобья, отгоняя недругов диетами и магическими гимнастиками. Но враги мутировали, выдвигали пятую колонну, склоняли к измене вчерашних друзей. Те, на кого она полагалась как на себя, вдруг открывались с новой, опасной стороны, и ей приходилось менять всю диспозицию обороны, вводить новые табу…

И вдруг ничего… Она демонстративно пожирала перед зеркалом целый батон, ожидая вопля ужаса из глубины своего существа – и ничего, молчание…

Даже телевизор смотреть не хотелось…

А в городе вдруг стало страшновато.

«Это, наверно, из-за меня», – горько думала Фира. По некоторым улочкам, куда она расселила своих жильцов, она и сама теперь боялась ходить.

* * *

– Вы только подумайте, этот тип опять мне приснился! – сказала за завтраком Елена Аркадьевна с оскорблённым видом.

Елена Аркадьевна говорила о пропавшем соседе.

В один прекрасный день он, вернувшись с прогулки, зашёл к себе в комнату, и больше его никто не видел.

Более всего Елену Аркадьевну возмущал тот факт, что он пропал именно в доме, а не где-нибудь ещё. И потом, она никак не могла вспомнить, как его звали. Время от времени он ей снился. Во сне она всё хотела высказать ему свои претензии, но это ей никак не удавалось.

Бедная, бедная Елена Аркадьевна, в своих проблемах она никогда не находила сочувствия. Синяя Дама была непроницаема и равнодушна как морская звезда.

Синяя Дама – сумасшедшая мать Елены Аркадьевны – коротко стриглась, кормила пришлых котов и вечно забывала запирать двери. Она была стильной как парадная лестница или старинная чугунная ванна, стоящая посреди фириной комнаты.

А возможно, Синяя Дама была и не такая уж сумасшедшая… Или это просто Фире нравились низкие голоса?

Она действительно любила всё синее и оставляла после себя едва уловимый аромат каких-то нездешних духов – запах древних ларцов, где когда-то хранили благовония, дыма прошлогодней осени, сандалового дерева и чёрного кофе. Когда Елена Аркадьевна уезжала, она пела вполголоса, позвякивая на кухне чем-то старинным, вроде фамильного серебра, чем-то, чем больше никому не удавалось так благородно и старинно позвякивать.

– Девочка, – говорила она Фире, – девочка, если это не ваш сон, то зачем же Вы его смотрите?

* * *

Елена Аркадьевна боялась сквозняков и молчания, ей всегда не хватало денег и времени, и она считала своим долгом поддерживать Фиру морально.

– Глупости, – заявляла она бодрым голосом, – он вернётся. Поймёт, что не прав и вернётся. Человек не может жить один и он, конечно, тебя найдёт.

Но Фиру эта перспектива почему-то не особенно радовала.

Теперь Фиру навещал Зверь.

Со Зверем можно было молчать, а можно было разговаривать.

Он мог часами сидеть в кресле, заложив ногу за ногу и лишь иногда поводя ушами.

– Вы напрасно скрываете свою мохнатость, – говорила Фира, – она вам к лицу. А также тяжёлость, чёрность, пушистость и грациозность, – ей нравилось угадывать в Звере его подлинные черты. – Вы знаете, в юности я собственноручно сводила себя с ума: на нашем курсе модно было быть чокнутым. Всем хотелось быть оригинальными. Вот и результат.

И Зверь грустно и понимающе улыбался.

– Вообще-то, православной девушке негоже с вами якшаться. Но так уж и быть, оставайтесь, – великодушно дозволяла Фира, – но помните, во крещении меня зовут Февронья.

За стеной чихали, но как-то мелодраматически: сначала долго и тоненько – «А-аа», как бы готовя к эффекту, и вдруг – «пчхи!». У Елены Аркадьевны была аллергия на кошек.

С отвращением к себе Фира зажгла свет и поглядела на часы. Двадцать пять минут четвёртого. Фира застонала. Нет, больше ей не выдержать. Пойти бы на кухню, вскипятить чайничек. Ага, а утром Елена Аркадьевна скажет: «Опять ночью кто-то ходил по квартире. Как стадо слонов!» А потом начнёт рассказывать, как у неё болит голова. Уродка. Да что она понимает в головной боли! Головная боль. О-оо! Одно дело, когда вкручивают в висок такое маленькое свёрлышко. А другое – когда глаза застилает красный туман, а по затылку отбойным молотком, завёрнутым в вату. А ещё бывает, когда голову закручивают стягивающим обручем. Интересно, как такая пытка называется? Наверно, «испанская тюбетейка». Раньше Фира так и представляла себе испанцев – в старинных, страшно неудобных обтягивающих костюмах, полупридушенных тугими воротничками, хромающими в своих на два размера меньше испанских сапогах.

Стараясь не шуметь («И вовсе слоны не шумят. Они ходят по джунглям бесшумно. Книжки читать надо!»), Фира слезла с кровати, уселась в кресло и стала слушать, как скрипит дом.

Когда внезапно забили часы, Фира вздрогнула, а потом захихикала:

– Это Елена Аркадьевна их заводит. Но они всё равно идут только когда захотят. – Она помолчала. – Зверь, расскажите что-нибудь умное.

– Эти часы, Фира, боем отмечают смену космических суток, – сказал Зверь. – Когда это происходит, наступает час, когда обычное время перестаёт идти, и всё живет во времени, бывшем до сотворенья мира.

– Врёте! Они всего три дня назад куковали!

Гость пожал плечами. Фира осталась одна. Только в форточке маячил чёрный кошачий силуэт.

Текст 12

Я появился на свет в день, именуемый четвергом. День был сухой и серый. Под ногами потрескивали сучья и шуршали листья. Пахло дымом. Голые ветки деревьев царапали тишину. Чёрная кошка возлежала на красной скамейке. Блёклые цвета ещё не родившейся жизни…

Я иду, осторожно касаясь земли ногами. Когда только рождаешься, надо быть предельно осторожным. Чтобы не вспугнуть. Столбы дыма от куч тлеющих листьев. Чёрная кошка. Минуты не спешат, сплавляются в единую прозрачную массу – во время Оно…

Совсем немного оттенков: серое небо, серый асфальт, белый дым, тополя – серебристо-зеленоватые, кусты, деревянные ставни – все оттенки серого и коричневого. Навсегда? Может быть, и навсегда.

Бледно-серое небо, серый кирпичный дом, длинный и двухэтажный, окна без занавесок. На втором этаже за окном неподвижно стоит пожилая женщина в синем. Тополя. Не забыть.

Я буду приходить сюда часто. Подниматься в полутьме, впитывая запахи подъезда. Странно, очень странно, почему дома, построенные после Сталина, пахнут совсем по-другому? В них исчез запах жизни и времени. Времени, в которое я не жил. Хотя к чему толковать о времени, когда я появился в четверг?

Чужие воспоминания липнут на меня, как на клейкую ленту. Небывшее время имеет привычку продолжаться вечно.

Женщина в синем глядит на меня устало и говорит, что чувствует, как растут деревья: «Они всё время растут. Днём и ночью». Потом она говорит: «Выпейте кофе». И мы пьём кофе.

Её часто навещают бывшие люди. Они приходят в сумерках, но она всегда начинает ждать их заранее. Хотя зачем? Они всё равно приходят незамеченными. По двое, по трое.

Сумерки – это лучший из часов. В прозрачном полумраке всё обретает своё первоначальное звучание. Дома и звёзды, деревья и потерянный мяч становятся тем, чем они были когда-то задуманы – символом тишины. Бывшие сидят неподвижно и слушают.

Женщина смеётся и рассказывает, что они думают сердцем. У бывших людей большое и умное сердце, а мозг им совсем не нужен. В их времена совсем не было электричества, и теперь они приходят, чтобы поглядеть на огни – светящиеся окна, фонари… О чём они при этом думают?

С ними так хорошо помолчать. Они очень деликатны и не приходят, когда приезжает Елена. А может быть, она им просто не очень нравится?

Когда приезжает Елена, я тоже стараюсь не приходить. Елена очень глупа, хотя догадаться об этом не так просто. У неё несколько лиц, и она надевает их по мере необходимости, иногда путая. Женщина в синем рассказала мне, что часто застаёт Елену совсем без лица и тогда старается уйти незамеченной, чтобы не смущать дочь. Однажды Елена потеряла лицо, и я подобрал его на лестнице и теперь иногда надеваю в людных местах. Так легче сохранить одиночество.

С тех пор как Елена решила, что её долг – служить ближним, она стала невыносима, её не любят даже кошки.

Трудно сказать, сколько в доме кошек. Я знаком лишь с немногими. Они встречают меня у подъезда, торжественные, как пушистые сфинксы. Рыжие, чёрные, серые… Их лица внимательны и в тоже время сосредоточенно-отрешённы, их позы расслаблены и неподвижно-стремительны. Они не спешат. Они знают своё право. Они знают, что успеют везде.

Это их дом, их мир, и в этом корень их тайны, их потусторонности. Мир потусторонен для людей, они всегда внешни. Пусть каждый и пытается безнадёжно отрезать свой ломоть, собрать, нагрести кучку вещей и людей и вобрать в себя, продолжить себя в них, и сказать: «Это моё, моё, это я, я, Я!» – какая тщета! Кошки знают.

Тщета. На пустыре у путей красный кирпичный сарай. Ободранный, закопчённый, с широкими неряшливыми зазорами между оббитыми кирпичами. И чёрная, огромными неровными буквами надпись: ЛЕНИН – СТАЛИН – КОМУНИЗМ.

Говорят, при Сталине здесь запрещали убивать деревья. Поэтому они остались – эти тополя, липы, лиственницы, столетние, полные памяти и бытия. Их всего лишь разлучили, разгородили бесчисленными заборами.

Заборы как символ. Неужели коммунизма? Жалкая попытка за-я-чить, за-мы-чить пространство. Мой кусочек космоса, ломтик Бога.

Деревья. Плетение веток напротив солнца – чистого света сквозь белизну неба.

Деревья не верят в заборы. Они помнят себя рощами. Их узоры ещё читаемы. Заборы, дома – навь, наваждение. Безумные, несчастные люди, они не понимают, где они живут, они верят во время и в огороды. Не понимают, но чувствуют, чувствуют. Страшно! Хижины в Колизее. Гладиаторы, не зная про огороды, продолжают битву…

Деревья. Тени.

В сером доме останавливаются все часы. Даже электронные.

Женщина говорит, что во всём виноваты строители. Они целиком замуровали в дом древнее здание. Они не смогли его разрушить и теперь дома срослись. Древнее здание пустило новые побеги и оплело серый дом. И теперь часы стоят. Она слышала, как оно прорастает и останавливает часы. И теперь точно никто не знает: может быть, кухня – это алтарь или жертвенник древнего храма? Иногда жильцы находят странные вещи и даже используют их в хозяйстве. Может быть, их по забывчивости оставляют бывшие люди?

Первые листья на черёмухе, они раскрылись сегодня утром.

Женщина уверяет, что вещи появляются сами собой, но почти всегда осенью. Часто жильцы выкидывают их на свалку, но она подбирает самые интересные и прячет их от Елены.

Елена ненавидит старые вещи, старые и непонятные. Елена сражается с ними, как с пылью, и всё снова и снова заводит часы. Она не понимает, что они здесь всё равно не пойдут.

У неё сильно развита интуиция, и она понимает, что кто-то здесь лишний, но не хочет признаться, что это она сама.

Чтобы спрятать свою излишность и одиночество, она громко кричит и всё время двигает мебель. Она любит рыться в тёмных углах и всё оттуда выкидывать, она кричит, что её мать – свихнувшаяся старьевщица. Но на самом деле она ищет Грааль.

Да-да, не смейтесь, она верит, что он когда-нибудь здесь появится, а остальные вещи выкидывает просто от разочарования. «Она такая последовательная, бедняжка. – Женщина в синем лукаво усмехается. – Она даже не догадывается, что Грааль давно уже стоит у ней под самым носом».

Кто Вам сказал, что Святая Чаша не может выглядеть как чайник? Наивные люди так привязаны к необычным формам, что совершенно перестают замечать действительно необычное.

Если совсем никуда не спешить, а просто сидеть и глядеть, то можно заметить необычные вещи. Они обладают особой теплотой. Они очень разные. Это могут быть скамейки и кастрюли, задвижки, столы, собачьи ошейники. Всё это маленькие гвоздики, которыми приколочен к доске холст. А на холсте нарисованы дома, улицы, заборы, машины. Но сами-то они не нарисованы! Вот в чём штука.

Когда только рождаешься и смотришь на мир глазами новорожденного телёнка, то всё внимание поглощают детали. Каждая из них так самоценна, что хочется натянуть её на себя как наволочку. Куча горящих листьев, груда кирпича, ворона… В них легко заблудиться. Всё так ново. Но необычные вещи сразу привлекают к себе внимание. Дети всегда находят их безошибочно.

Весна наступает слишком стремительно. Кадры размываются, и вот уже зеленеют тополя. Цвет! Его рождение ниоткуда, как сотворение мира. Мир линий и очертаний сразу сменяется миром цвета, зыбким, обманчивым, нереальным. Его сразу становиться слишком много, так что кружится голова. Сейчас лучше всего находить брошенные дома, чердаки со скрипучими полами, пылью и опилками и, затаившись, сидеть в полумраке. Стёкол давно нет, и сквозь полукруглое окно – поток света, лучезарный и невообразимый, полный зелени и аромата.

Зелёные блики, зелёные звуки. Лучше всего глядеть на него не прямо, а чуть сбоку. И вдыхать.

Конечно, конечно во всём виноваты строители. Старое здание нельзя было замуровывать. Время течёт неравномерно, со своими стремнинами и водоворотами. Иногда оно так закружится, что не успевает уплывать, застревает целыми большими кусками.

Разве можно жить в доме, где перепуталось время? Перепуталось и лежит пластами. Ты заходишь в комнату – и оказываешься за 500 лет до своего рождения.

Ещё хуже сквозняки, они смешивают пласты и разносят по гулким коридорам клочья древности.

Я уверен, что половина кошек в доме древние, пришедшие погостить из незапамятных времён. Но разве люди понимают? Они даже не находят их старомодными.

– Скажи, что я непревзойдённая.

– Ты непревзойдённая.

– То есть несравненная.

– Несравненная…

– Ты ничего не понимаешь!

За окном опадает хлопьями тишина. Её зовут Фира. Она сидит, задумчиво глядя куда-то вглубь.

– О чём ты думаешь?

– Сыр Российский…

Она выращивает ели в горшках и видит странные сны. Однажды во сне ей сказали: «Теперь ты можешь стать волшебным белым слоном, а если очень захочешь, то даже простым серым».

Со мной что-то происходит. Я меняюсь, становлюсь чем-то другим. Что это – взросление, старость, окукливание? Кем я стану? За мной ли выбор?

Мной овладела охота к перемене мест. Всё реже бываю в сером доме. Каждый дом – вход куда-то. Какие-то тайны, какие-то свершения, – с годами он обрастает ими, как лишайниками.

Я обхожу их страстно, как коллекционер. Если меня замечают, я выгибаю спину и мурлыкаю, меня принимают за кота, и не трогают. У котов свои преимущества. Не знаю, не знаю, что я ищу. В некоторых домах можно излечиться от лени, в других – от пустых тревог или амбиций. Есть страшные дома. Из них можно спустится в Великий Подвал, пути его жутки, утомительны и безысходны.

Всё цветёт. Но где-то на поверхности. Внутри тихо, удивительно тихо и бестревожно.

Надо быстрее искать надёжную берлогу.

Я нашёл его! Одинокий, над морем зелени. Кругом одичавшие сады, утонувшие в буйных травах. Вьюнки, всюду вьюнки. Оплетают, оплетают… Звуки гитары. Не забыть. Они будут мне маяком. Я погружаюсь, погружаюсь, плыву.

Не знаю, может быть, я стану слоном?

Глава 5. Воспоминания

Текст 13.

159…г.

В ту зиму мороз был такой, что по всему месту перемёрзли воробьи. Раби Ицхак ходил по комнате в шубе, и его дыхание прирастало к потолку толстой белой коркой. Всё вокруг стало таким голубым и хрустящим, что, казалось, любой дом можно расколоть ударом палки.

– Вот, – говорил раби, – теперь нужна только хорошая палка.

Весь город был забит цыганами: три табора стали на постой в мещанских домах. Отблески огня на чёрных лицах наводили на мысль о преисподней.

– Ха, – сказал раби ксендзу Петраковскому, – нынче вам вряд ли удастся запугать кого-то адским пламенем!

– С этим надо что-то делать, – отшучивался Петраковский, – все мои святые уже сбежали из церкви и сидят у огня вперемешку с цыганами. Смотрите, как бы не начали расползаться из книг ваши кабалистические знаки!

И знаки стали расползаться! Раби начал их встречать в самых неожиданных местах: на втулках тележных колёс, цыганских заплатах, рыбьей чешуе и пивных кружках. Дважды ему померещилось даже Тайное Имя.

«Как же так? Что Ты хочешь этим сказать? – недоумевал Ицхак. – Что, уже настали дни Машиаха? Или ты, в самом деле, решил открыться гоям? Может, Ты ещё хочешь, чтобы я крестился?»

Однажды на замерзшем окне он увидел целую главу из «Зогара».

– Нет, это уж слишком! – воскликнул Ицхак, – Так дело дальше не пойдёт! Иначе я начну топить печь книгами, и Тебе это вряд ли понравится. Надо же иметь совесть!

Он начал просматривать свои книги и обнаружил множество пропаж: в тексте повсеместно появились белые пятна, а кое-где исчезли целые страницы!

– Проклятый Петраковский! – взъярился раби, – наверняка это его рук дело. Видно, он решил мне отомстить за какую-нибудь шутку.

– Ну что вы хотите, раби. В городе полно цыган, у всех что-нибудь пропадает…

И действительно, города стало как-то меньше. Или он сжался от мороза, или теперь и впрямь в нём чего-то не доставало…

Чтобы обсудить проблему, вечером у камина Петраковского собрались учёные мужи. Их было семеро – поляк, три еврея, два армянина и татарин.

– Послушайте, – сказал Ицхак, – это нечестно! Здесь и так было всего не густо. Нет, не подумайте, я не жалуюсь. Никто и не обещал, что здесь будет хорошо и что всё хорошо кончится. Но зачем же так?

И тогда татарин Аббас достал из своего кожаного мешка, вобравшего пыль многих дорог, дудочку и стал что-то наигрывать.

А Хоцоман сказал: «Аббас-ага, мы все уважаем Ваше право быть сумасшедшим. Но зачем же сейчас?»

Но Аббас продолжал наигрывать как ни в чём не бывало.

– Возможно, я понял, – сказал, наконец, Петраковский, – наверное, Аббас-ага хочет сказать, что для чистоты звучания недостаёт пустоты. Все очень просто: видимо, Он решил убрать всё лишнее.

– Ну да, и конечно, пан ксёндз, Он, как всегда, решил начать с евреев.

– Или, может быть, Он понял, что всё снова зашло куда-то не туда, и решил потихоньку переписать наново?

– Реб Ицхак – сказали, наконец, все, – теперь вся надежда только на вас. Кажется, время настало. Или вы решаетесь назвать Тайное имя, или всё незачем. Похоже, Он сам даёт нам знать, что нуждается в помощи.

И Ицхак побледнел как скатерть и дрожащим голосом спросил: «И вы думаете, что вдвоём у нас выйдет лучше?

И тогда поднялся самый старый армянин с длинной седой бородой и ласково сказал: «Почему вдвоём, Ицхак, нас ведь тут по меньшей мере семеро!»

Фрагмент 11.

164…г.

Свеча горела неярко, скрадывая сумрак. Философ глядел на пламя, не мигая, словно грезя.

– Да, я слышал о братстве, – сказал он, наконец, оторвавшись от огня, – не скрою, многие годы я лелеял мечту о нём. Его идеи возвышенны и прекрасны, а средства могущественны. У него лишь один недостаток: его не существует.

Гость, чёрной глыбой застывший у остывающего камина, поднял тяжёлую голову:

– Какая разница? То, что Вы написали, прекрасно, а значит – истинно. Отныне свет разума осветит дорогу блуждающему во тьме человечеству. Разве не это цель Братства? Слово созидает мир, и разум – средство более могучее, чем слепая вера. Навин остановил солнце лишь на час, Коперник остановил его окончательно. Разве не сказано: «Вы боги»? Вам дана власть творить этот мир, развязанное на земле развяжется и на небесах. Сказав «существую», Вы сказали «существует». И отныне оно существует. Ваша воля стала волей Братства.

– Я говорил о разуме, а не о воле.

– Не стоит разделять их. Мы приложили печать к Вашей грамоте, и она стала королевским указом.

– Вы ошибаетесь. Воля свободна. И я волен сжечь мою рукопись. Разум обречён на истину, но разве я не волен выбрать заблуждение? Кто вы, чтобы остановить меня?

Гость рассмеялся и откинул капюшон. Философ вздрогнул. На него смотрело его собственное лицо.

Документ 4

Л. Хоцоман (г. Вышгород) – М. Одинштейну (г. Снов)

Марк, да, я старый и рассеянный человек и я потерял вашу рукопись. Или Вы думаете, что я раскаиваюсь и извиняюсь? И не думайте! Я вообще не знаю, о чём вы думаете. Я думаю, что вы всем втираете мозги. Пудрите и втираете! Вы пишите – Зверь. Да здесь любой знает, что Зверь. Здесь про это пишут в газетах. Вы читаете газеты?

Вы знаете, мне скоро 440 лет. Это солидный возраст. Мне пора на покой. То, что я ещё живой – это антинаучный феномен. И если вы станете мне говорить всякие глупости о конце света, то я вам не поверю, потому что он уже был, и я, Лев Хоцоман, сам принимал в этом участие.

Если Вам так надо, приезжайте сюда и ловите вашего Зверя. Я хочу сидеть на солнце и пить парное молоко, потому что это полезно для здоровья.

Документ 5

От Ибн Валида Безруки. Город Нигде. Турецкая республика.

Марку Одинштейну. Город Снов. Республика Белоруссия.

Бесценный друг, трудно оценить радость, которую доставляет мне Ваша трогательная забота и драгоценное внимание. Достойно удивления, что именно сейчас Вы проявили столь живой интерес к моим стариковским мыслям и праздным наблюдениям.

Да, когда-то мы были молоды и тоже верили в своё всемогущество. Учреждая орден, который Вы, мессир, сейчас возглавляете, мы думали придать мирозданию цель и смысл. Мы были дерзки, но наша дерзость проистекала из доверия и почтительности.

Когда я смотрю на несколько столбцов букв, ставших ключом к невиданнейшей на земле власти – почти всемогуществу и почти бессмертию, меня охватывает трепет. Я кажусь себе ребёнком, укравшим у отца ключи от автомобиля. Реб Ицхак скончался в ожидании божьей кары за разглашение высочайшей тайны. Мы старомодны. Вы умнее и прагматичней. То, что для нас было божественным таинством, для вас всего лишь машина. Тот, кого вы именуете «Наш Друг», открыл вам существование генератора. Ни ход мыслей, ни цели, ни мотивы его мне непонятны. Возможно ли, что он прельстился вашим проектом? Или он ведёт с вами какую-то непостижимую игру? И не кажется ли вам порой, что нам дали поиграть миром лишь на время и скоро явится настоящий хозяин?

Когда-то мы написали то, что вы теперь именуете варварским термином М-2, или Основная Программа. Вам удалось преобразовать и усовершенствовать её так основательно, как нам и не снилось. Она столь грандиозна, что в гордыне своей мы можем считать себя творцами нового мира, в котором почти ничего не осталось от изначального Божественного замысла.

Мы хотели, чтобы знание стало силой, вы добавили к этому идею развития и прогресса, и теперь я уже сам не знаю, как устроен созданный нами мир. Порой меня навещают сомнения: а знаете ли вы? И помните ли о том, что наша Программа не заменяет, а лишь дополняет и корректирует Божественный замысел, который вы предпочитаете называть Материнской Программой или М-1?

Четыре столетия, с тех пор как великий кабалист реб Ицхак подобрал к ней код, мы имеем с ней дело, и наша практика вполне успешна. Но могу ли я исключить рождение в её недрах новой Программы? Нет, мой друг, не могу. Возможно, в этот четверг на Земле родилось нечто небывшее. Вы назвали это Зверем. Но что это на самом деле? Человек, зверь, бог, книга? И чем оно станет?

Он явился, и время потекло по-другому. Может, он – порожденье Земли, восставшей против нашей воли, может, творец грядущего мира или просто странник, заплутавший на тропах вечности. Он есть, но он не должен быть, или не должно всё остальное.

В те времена, когда мы начали создавать новый мир, была явлена некая рукопись, и то, что мы пренебрегли ею, возможно, было ошибкой. Нашли ли вы её?

И не была ли та рукопись Программой, вдруг начавшей разворачиваться и воплощаться? Не знаю, мой друг, не знаю…

Много лет я задавал себе вопросы: отчего миром правит слово? И если этот мир произнесён, то кто тот, кто услышал его? И что будет, если он забудет услышанное?

Что окончится в день свершения времён? Может быть, прошлое? Разве прошлое не реальнее настоящего? Ведь настоящего нет. Как может кончиться то, что исчезает ежемгновенно?

Может быть этот день – день ответа.

Фрагмент 12

– Это Майкл, он из Чикаго.

– Что вас сюда занесло, Майкл?

– О, конец света! Я приехал сюда, чтобы увидеть конец света.

– А почему сюда?

Иностранец погрозил пальцем:

– Меня пригласили телеграммой. Я всегда предсказывал, что это случится здесь, в России!

Документ 6.

Для служебного пользования. Группа Стоянова.

Дело «Междунетие»

Показания Л. Хоцомана, временно проживающего в пансионате «Светлый путь» г. Вышгород.

Ну что я могу сказать. Этот Ипатий довольно приятный молодой человек. Блондин, знаете. А волосы завязывал в хвостик. Так сейчас носят. Я его и видел-то несколько раз.

Хотя странности у него были. Я Вам так скажу, натуральный псих. Но интеллигентный. Очень подтянутый и целеустремлённый молодой человек. Такой, как говорится, знает, что хочет. Но со странностями.

Вы знаете, он стрелял в кошку. Из пистолета. Я тогда очень испугался. Натуральный псих и вооружённый к тому же. Знаете, эти бандюки, они всегда обколотые. Нет, на бандюка он не был похож, но иначе, откуда у него пистолет?

Я Вам расскажу, как это было. Я, вы знаете, не очень люблю кошек. Но если каждый начнёт по ним стрелять… И к тому же он промахнулся. А если бы он ещё сильней промахнулся и в кого-нибудь попал? Вы представляете? Что? Почему я думаю, что это была кошка? Молодой человек, вы станете меня учить, как выглядит кошка? Ну да, там было не очень светло, ну а что это, по-вашему, было? Собака? Я так испугался, я думал, у меня будет инфаркт. Берёт ни с того ни с сего и стреляет! Как объяснил? Сказал, что это зверь. Нет, Вы представляете? Нет, конечно, наверное, про кошку можно сказать, что это зверь, потому что она животное. Но мы, что, были на охоте или в населённом месте?

Я так деликатно говорю, потому что знаю его дядю, он очень уважаемый человек. А что касается этого Ипы, то я Вам скажу, почему он спятил.

Я так скажу, это даже странно, что и все остальные вместе с ним не спятили, и даже странно, что и мы с вами не спятили. Включите телевизор – и больше ничего делать не надо. Всё, просто включите и смотрите! А он ещё и читал. Вы знаете, он читал местную газету, а в ней пишут страшные вещи. Я даже не понимаю, как такое можно писать в газетах, просто страшные! Вот ему и стало казаться, что он инопланетянин или, как это, контактор. А раз он инопланетянин, то, значит, может ходить с пистолетом и охотиться на кошек. Я бы сказал, логично!

Вы знаете, я больной человек, у меня всё болит. Я приехал сюда лечиться. У меня, знаете ли, путёвка. И если в моём пансионате собираются люди, которые считают себя инопланетянами и устраивают по этому поводу конференции, пусть. Но только если они не кричат по ночам, не стреляют и не читают мне свои стихи. Вот так я Вам скажу.

Документ 7.

Показания А. Арова.

Ипатий? Да ещё совсем недавно он жил в соседней комнате. Странно, что Вы спросили о нём. Впрочем, я знал. Больше я Вам ничего не скажу. Это тайна, и сроки ещё не настали. Сроки ещё не свершились. Или так: ещё не свершились сроки, чтобы открыть вам тайну. Ха-ха-ха. Угадали, я поэт. Или, правильнее, ученик этого высокого искусства, в котором всем обязан родной земле!

 
О Русь! Настанет день,
Когда твоё святое имя
На бесконечность прозвенит,
И тем я буду знаменит,
Что подержал тебя за вымя.
И словно молока глоток,
Во мне талант любви зажёг
К стране и имени страны,
Что рушит козни Сатаны,
В то время,
Когда весь мир идёт на дно,
Мне было счастие дано
родиться
Пророком, вставшим от земли,
Чтоб злые козни не смогли
свершиться.
 

Неплохо. Да, я пророк. И Ипатий вдохновил меня на героическую поэму. Называется «Цари Эдома». О беспощадной справедливости. Хотите послушать? Жаль. Вы бы многое поняли. Мы – избранные пасти народы. Железным посохом. На нас с Ипатием лежит миссия воистину космического масштаба! Впрочем, молчу. Скоро всё сами увидите.