Читать книгу: «Лёгкие притчи и краски сарказма», страница 4

И хотя наследнику было всего девять лет, свадьба всё-таки состоялась.

Альмодис навсегда запомнила подарок матери, но противостоять Сибилле Аквитанской была не силах. Сибилла была коварна, но, пожалуй, остроумна в своём коварстве. Ну, кто бы ещё смог преподнести столь дорогой и изысканный подарок, как Антиохийский престол?

Юрген и Дитрих

Когда неудачи истовых крестоносцев остались в далёком прошлом, и когда инквизиторы сожгли всех еретиков и богоотступников, грехи которых навлекали беды на земли Старой Европы, а чума и холера, терзавшие эти земли, отступили, окружённые с севера истинной верой Реформации, а с юга – святостью папства, тогда само Солнце стало теплее, и зимы перестали уносить тысячи жизней. В эти благословенные времена женщины Старого Света разродились таким количеством детей, что ни прокормить, ни сосчитать эту армию было невозможно. Каждую минуту появлялось столько белокурых, рыжих и Бог весть каких наследников великой цивилизации, что она уже не могла делить своё наследство между ними, вынуждая их искать счастья на стороне. Многие приходили в отчаяние и пускались во все тяжкие, но кто-то брал себя в руки и отправлялся на поиски новых земель, посвящая свои открытия величию Европы.

Однако и в заморских пределах обитало слишком много людей, отчего английские пираты должны были в меру сил исправлять положение. Не покладая рук, они трудились, расчищая жизненное пространство для своих соплеменников, а в перерывах изобретали футбольные правила, используя головы пленников в качестве мячей. Не пропадать же добру!

Европа несла свет истины в дикие варварские уголки, отчего они менялись на глазах, до отказа наполняясь гуманистическими идеалами.

Но не все европейцы имели счастье отправиться за океан и основать новые страны. Кто-то волей судьбы был послан на восток, где всё было давно основано, однако до конца не открыто. Юрген и Дитрих попали как раз в число последних. Своим прозорливым европейским оком они должны были окинуть бескрайние заснеженные просторы Московского царства и по возможности принести русским дикарям дух цивилизации.

Нельзя сказать, что эти двое имели в руках редкое ремесло или обладали иными способностями: они, честно говоря, пребывали скорее в поиске своей стези. Но для столь первобытной страны, как Русская терра инкогнита, любой иностранец был на вес золота. И каждому были рады.

Перед самым отъездом друзья встретились в пивной, где собирались каждую пятницу, чтоб обговорить все детали предстоящего путешествия, а заодно попрощаться с любимым заведением.

– Поздравь меня, Юрген, – сказал Дитрих, едва поздоровавшись. – Вчера Хильда родила мне сына.

– Какого по счету? – спросил Юрген.

– Откуда я могу знать? Я же умею считать только до десяти! – ответил Дитрих, раздражённый забывчивостью друга. – Десятый был уже давно. После его рождения я бросил подсчеты.

– А как назвал? – поинтересовался Юрген, отпивая пиво из высокой кружки.

– Гансом, – ответил гордый отец.

– Но у тебя уже был Ганс! – удивился Юрген.

– Он давно вырос, я его лет пять не видал. Живёт сам по себе. Зачем же хорошему имени пропадать?

– Да, ты прав, – согласился Юрген. – Но ты, надеюсь, не собираешься откладывать наш отъезд из-за крестин?

– Ни в коем случае! Хильда сама разберётся. А если что, брат поможет. У её братца деньги водятся, – уверенно проговорил Дитрих, а затем добавил, – зима скоро наступит, нам надо торопиться.

– Но почему ты хочешь попасть в Москву именно зимой? – спросил Юрген настороженно. – Я слышал, там стоят такие морозы, что все вынуждены пить только спиртное. Воду невозможно налить в стакан, она тут же замерзает.

– Зимой почти все местные жители впадают в спячку, а значит, нам грозит меньше опасности. Мы сможем спокойно осмотреться, приступить к делу. Глядишь, до весны успеем управиться и домой вернуться, – ответил Дитрих.

– Хорошо бы, – вздохнул Юрген, осушив вторую кружку пива.

– Старый Клаус, который вернулся из Московии прошлой весной, рассказывал мне, что в большинстве своём люди, населяющие тамошние леса, есть помесь человека с медведем, – говорил Дитрих, запивая сосиску. – Похожи они могут быть и на людей, и на медведей, каждый по-разному. Но до весны они обычно спят, как медведи, что для нас с тобой может оказаться очень даже удобным!

– Да как же это может быть, чтобы с медведем? – удивился Юрген.

– Очень просто: страна огромная, всюду лес, людей мало, деться некуда. Вот и вынуждены многие с медведями жить, – пояснил Дитрих.

– Но почему же их так мало? Ведь говорят, что москвитянки производят на свет не меньше пяти детенышей, причем каждые полгода? – спросил Юрген.

– Слишком мало выживает, – ответил Дитрих, сочувственно вздохнув.

– Я слышал, что раньше там люди с собачьими головами встречались. Снизу все как у человека, а голова собачья, – заметил Юрген.

– Сейчас уже нет, – убеждённо произнес Дитрих. – Старый Клаус ни одного такого не видал. Хотя с рогами встречались! – пояснил Дитрих, ради объективности.

– Страшновато как-то, – поёжившись сказал Юрген. – Может не поедем?

– Нет, раз решили, значит решили. Уже и повозка готова, – недовольный колебаниями друга, проговорил Дитрих.

– Но ведь в Москве по улицам, помимо московитов и медведей гуляют и другие звери из леса! – всё ещё колеблясь, заметил Юрген.

– Да, гуляют, причем самые разные, – спокойно отвечал Дитрих. – Но их легко можно поймать руками. Представь, если даже не получится главное наше дело, ради которого мы затеваем все это путешествие, то мы сможем наловить соболей, куниц и прочей пушнины. На одном этом можно заработать целое состояние.

– Раньше ты говорил, что там можно раздобыть столько золота, сколько сможем увезти? – сомневаясь произнёс Юрген.

– Конечно можно, ведь московиты не умеют им пользоваться по назначению, – снова вздохнув, произнёс Дитрих.

– А разговаривать они умеют? – спросил Юрген с надеждой.

– Умеют, но не все, – ответил Дитрих, помолчав. – Многие только мычат, зато некоторые и на человеческом языке говорят, да так, что даже понять можно!

– А где же нам-то жить там всю зиму, ведь они наверняка в берлогах спят, раз полумедведи? – спросил Юрген.

– Нет, ну что ты! Там и дома, и церкви есть. Московиты вовсе не полумедведи, а помесь. Это разные вещи! Все мы твари божьи, в конце концов, – заметив испуг в глазах друга, лукавил Дитрих.

– Но говорят, что московиты чудовищно жестоки! Они каждый день до полусмерти избивают друг друга, не могут удержаться даже во время мытья, стегают раскалёнными прутьями. А их несчастные лошади от побоев имеют по два горба на спине, – взволнованно говорил Юрген.

– Всё это было раньше, когда они должны были обороняться от амазонок, а горбатые лошади им были нужны для того, чтобы не выпасть из седла во время боя. За горбы легче удержаться, – объяснял Дитрих.

– Но ведь в Москву так долго ехать! – всплеснул руками Юрген. – Мы итак всю жизнь в пути – из Дортмунда в Дюссельдорф, из Дюссельдорфа в Марбург, – всё больше раскисал он.

– Такая уж профессия наша, – сказал Дитрих, ободряя друга. – Приходится гастролировать.

– Ох, надоело, – признался захмелевший Юрген.

– Кто же виноват, что во всей Германии ни у кого не водится в карманах больше двух талеров? Мы страдаем вместе со всеми, – изрёк печальную истину Дитрих.

– А в Московии, думаешь, карманы толще? – не слишком обнадёженно спросил Юрген.

– Зачем нам карманы, когда мы сможем пройтись по домам, спокойно собрав золотишко? Пока московиты погружены в спячку, сделать это пара пустяков!

– Ах, вот зачем тебе понадобилось ехать зимой! – догадался, наконец, Юрген.

– Ну конечно! Зимой нам никто не сможет помешать, – втолковывал простую вещь Дитрих.

– Но ведь мы можем замерзнуть заживо, – опять с хмельной тревогой говорил Юрген.

– Опасность такая, конечно, существует, – вздохнул Дитрих. – Зато во время русских морозов ты сможешь своими глазами разглядеть слова, выходящие из уст. Они застывают, стоит только их произнести. Где-нибудь ещё ты мог бы такое увидеть? – выложил Дитрих свой главный козырь.

– Правда? – удивлённо промямлил Юрген.

– Ну конечно, – засуетился Дитрих. – Старый Клаус говорил, что иногда эти слова валяются на улицах, как ледышки, до самой весны, пока не растают.

– А если по нужде захочется? – выпалил Юрген. – Тогда что делать станем?

– Ничего, выкрутимся… придумаем чего-нибудь, – ответил Дитрих не совсем уверенно. – Если что, можно и потерпеть. Мы же ненадолго уезжаем.

– Бросаемся мы с обрыва вниз головой, честное слово! – сказал протрезвевший вдруг Юрген.

Спустя пару месяцев друзья были в России, застав её объятую лютыми холодами. Рассказы старого Клауса очень пригодились, поскольку всё оказалось почти так, как он описывал. Первый страх, одолевший Юргена и Дитриха, когда они только-только попали в дикие леса Московии, быстро улетучился, и друзья начали действовать. Поначалу они промышляли по-старому, отчего пару раз были пойманы и биты батогами, а однажды попали в острог и чуть не угодили в Сибирь. Но Юргену удалось бежать, а Дитрих пришёлся по душе коменданту острога, и тот назначил его тюремным счетоводом, узнав, что немец умеет считать.

Со временем Дитрих сделал неплохую карьеру, поступив в Податной приказ. Став сборщиком налогов, он разъезжал по дворам, собирая медяки и гроши, а заодно наблюдал диковинный быт московских аборигенов. Наблюдениями своими он делился с другом, который, вернувшись в Германию, написал правдивую книгу о России, начинавшуюся такими словами: «Неправда что москвитяне происходят от бурого медведя и едят без помощи рук. Лгут те, кто говорит, что видел оборотней и ведьм, в которых по ночам превращаются здешние жители. Всё обстоит совершенно иначе. Белые медведи, которые и есть настоящие предки московитов, очень смышлёные животные…»

Департамент мелких обид

Марыся Тухольская до позднего вечера пропадала на работе. Каждый день, за исключением редких выходных. Оттого, наверное, и личная жизнь у Марыськи не клеилась катастрофическим образом, и Збышек не перезванивал уже вторую неделю. Очень уж напряжённая и ответственная досталась работа Тухольской, ведь служить ей выпало в Институте Национальной Памяти, где серьёзные учёные заняты важной деятельностью, жизненно необходимой. Я бы сказал, миссией на благо всей Хольши и хольского народа!

Институт подсчитывал обиды и прегрешения, которые были причинены нам, холякам, за всю историю, в течение которой эти гады, (ну соседи, то есть, с запада, с юга, и особенно с востока) чинили всякие подлости в ответ на нашу благородную и просвещённую политику.

Обиды и пакости, а также причинённые нам оскорбления и случаи урона нуждаются в чётком учёте, классификации и популяризации. Чтоб не дай Бог никто из нас забыл какую-нибудь из обид столетней давности или даже пятисотлетней, а уж тем более не простил. Исчисление обид – дело сугубо важное, дело государственной значимости! Особенно подсчёт обид, причинённых этой злобной, гадостной империей, что лежит к востоку от наших границ – Лусской Федерацией. Однажды мы соберём полный список обид и предъявим ей так, что уж отвертеться не сможет: она у нас на коленях будет стоять, мы заставим её покаяться, мы её ползать заставим и унижаться. Ну и, разумеется, принудим на веки вечные платить компенсации, в немалом размере!

Однако нам ещё предстоит большая работа по сбору всех эпизодов, по учёту и тщательному подсчёту всех обид и пакостей. Вот к этому священному делу и была причастна Марыся Тухольская, хотя и работала она младшим сотрудником в отделе мелких обид.

Дело в том, что весь институт, как учреждение серьёзное, с самого начала был разделён на несколько департаментов-отделов: самый высший и старший занимался крупными обидами и большими пакостями, которые были нам когда-либо причинены. В этом отделе сидели только самые проверенные люди, с учёными степенями. Они почти еженедельно на доклад к президенту республики ездили, сообщить: нарыли новых обид, за которые мы можем принудить кого-то покаяться и заплатить, или не нарыли? Другие отделы-департаменты средние обиды подсчитывали. А Марыська по молодости лет оказалась зачислена, честно говоря, в департамент самых мелких обид. Там считали всякие давно забытые эпизоды, которые имели место в истории, когда в кого-то из наших предков кто-то плюнул, на ногу наступил, обсчитал или обругал на улице. Это тоже важно. И за всё это мы заставим покаяться и заплатить, когда наступит подходящий момент.

Непосредственная деятельность Марыси заключалась в штудировании летописей, источников давней поры, исторических документов и выуживании оттуда эпизодов, в которых имели место подобного рода обиды, причинённые кому-то из наших предков. Тухольская добросовестно процеживала архивы, ломала голову над старославянским языком, но отчего-то попадались всё больше эпизоды, когда наши бравые хольские воины, отправившись в поход во имя славы державы и распространения просвещённых идей, немножечко жгли, немножечко грабили, немножечко насиловали и пытали. Нет, разумеется, они делали это гораздо гуманнее, чем могли бы сделать эти гады лусаки, то есть проклятые лусские варвары. Но вся беда состояла в том, что фронт работ для Марыси был обозначен рамками средневековья. А в ту пору на нас лусаки-то не нападали и никак почти нас не обижали, а мы сами периодически их пощипывали, опустошали их городки и деревни и даже отхватили у них в конце концов огромный кусок территорий.

Короче говоря, несмотря на то, что пропадала Марыся на своей работе до позднего вечера, работа её не клеилась почти также, как и личная жизнь. Периодически Марыську вызывал начальник департамента мелких обид пан Клоповский, и устраивал выволочку.

У пана Клоповского было много заслуг перед наукой и перед Родиной. Пан Клоповский был ходячей энциклопедией мелких обид. Он помнил такие мельчайшие пакости, которые не сумел бы удерживать в памяти ни один человек, даже самый обиженный. Пан Клоповский уже подсчитал кто и сколько должен нам заплатить за эти обиды, кто и как должен покаяться.

Пан Клоповский заслуживал огромного уважения. Марыся это понимала. Но отчего-то, попадая в его кабинет и глядя на его раскрасневшуюся физиономию, на маленькие глазки, которые наливались кровью, когда он рассказывал о своих новых открытиях, Тухольской очень хотелось взять его за шиворот, двинуть ему как следует между глазёнок и бросить в окошко, чтоб он летел кувырком, а потом записал бы в свой список ещё одну обиду, коль не переломал бы шею, свалившись со второго этажа.

– Ну куда это годится, дорогая моя Марыся? – как обычно начал пан Клоповский, вытащив отчёт о проделанной работе, который на прошлой неделе представила Тухольская. – Тебе кажется, что это работа? Ты считаешь, что так можно относиться к истории обид, причинённых хольскому народу? – всё больше распалялся пан Клоповский, а глаза его опять наливались кровью. – Ты не нашла ни одной мелкой обиды, причинённой нам за всю четверть века, которую обозревала?

Марыся пожала плечами, потупилась и уронила плечи, ссутулившись и понимая, что ничего хорошего её не ждёт. Так и вышло. Пан Клоповский перешёл на крик, срываясь местами на пронзительный визг.

– Тухольская, – бушевал начальник, – ты позоришь хольскую науку! Ты позоришь всю нацию! Ты саботируешь работу! Ты препятствуешь восстановлению национальной памяти, подсчёту обид и пакостей! Теперь я понимаю, почему мы до сих пор не ездим в Лоскву как победители, как хозяева положения, способные по-настоящему диктовать условия и прижать к ногтю всю эту лусскую сволочь! Пойми, Марыся, – отчего-то слегка утих пан Клоповский, – детальный подсчёт мелких обид – дело ничуть не менее важное, чем составление перечня крупных подлостей, совершенных против нас гадами-соседями, всегда хотевшими нас уничтожить и подавить. Марысенька, наступит момент, и главные отделы нашего института вычислят всё, что мы можем предъявить, всё, за что не собираемся прощать. Но вдруг этого окажется недостаточно? Вот тогда-то наш отдел вынет из широких штанин свои бумаги, свои перечни многочисленных мелких обид, и мы способны будем просто завалить Лоскву всем этим! Тогда-то мы возьмём за горло проклятых лусаков! Мы возьмём Лоскву за жабры, мы заставим её покаяться и так согнуться в поклоне, что у неё хребет переломится! Мы потребуем огромных компенсаций, а главное, будем настаивать на передаче, то есть на возвращении нам законных земель на востоке, всех наших Всходних Кресов, которые достались нам в честной борьбе в давние годы, но потом были подло отобраны у нас в бесчестных авантюрах, затеянных нашими врагами. На востоке не будет никакой Велоруссии, никакой Своленской и Грянской областей. Всех незаконно проживающих там оккупантов-лусаков мы выселим в Моркуту и Вагадан. А заселятся в пределы Кресов твои детишки, когда они у тебя, наконец, появятся, мои внуки и правнуки и прочие законные хозяева этих территорий, то есть хольский народ!

– Я понимаю, пан Клоповский, – тихо ответила Марыся, когда повисло тяжелое молчание. – Я давно осознала всю важность нашей работы, всё её государственное значение. Но что поделать если за исследуемую четверть века я не нашла ни одной обиды, причинённой нам лусскими варварами?

– Что делать? Работать надо лучше! Внимательнее надо быть! – ответил пан Клоповский, и глазки его блеснули недобрым огоньком. – Я нарочно после прочтения твоего отчёта проштудировал те источники, анализ которых ты провела, и нашёл там сразу несколько эпизодов, мимо которых никак нельзя пройти, которые и являются тем самым масштабом обид, что выискивает наш отдел, Марысенька! Мелкие обиды, не спорю, но именно такими мы и занимаемся.

– А что это за эпизоды? – поинтересовалась Марыся.

– Ну взять хотя бы случай с королевским посольством, прибывшим в Лоскву ко двору царя Ивана Бронзого, – начал Клоповский, открыв свою папочку. – Посол в сопровождении стражей и советников прибыл ко двору. Однако поселили его в каком-то курятнике, не иначе, который они нагло называли лучшими палатами Кремля, – горестно вздохнул пан Клоповский. – Чтоб поиздеваться, – добавил от себя пан. – Постель выдали несвежую, – продолжил перечисление обид пан учёный, – кормили постной и невкусной едой, прислуживали плохо. Но это ещё мелочи. Самое обидное впереди, – повышая голос говорил начальник департамента мелких обид. – Во время приёма дьяк или писарь царя Ивана чихнул в самое лицо посланнику Хольши! Нагло чихнул, скорее всего нарочно! А царь, этот тиран, это дикое животное, усмехнулся, увидав это, и едва не загоготал! И ты считаешь, что это не является обидой, нанесённой хольскому народу? И ты считаешь, что это можно простить? Ты думаешь, такое стоит забыть и не рассказывать об этом детям и внукам?

– Нет-нет, пан Клоповский. Я так не думаю, – поспешно ответила Тухольская.

– А вот другой случай из более ранней истории, – всё более мрачнея, говорил учёный пан. – Тут ещё и клевета на великий хольский народ, – продолжал пан начальник, перелистывая листки потрёпанной папки. – После одного из славных походов хольского войска на восток, когда мы почти уже одержали победу и готовы были окончательно присоединить все те земли, на которые давным-давно имеем законное право и на которых веками незаконно проживает лусское население, наши шляхтичи прибыли на переговоры о мире, поскольку благополучного исхода не получилось. Зверская и подлая свирепость диких лусаков поломала наши планы. А они, эти лживые тёмные варвары, предъявили нам обвинения в том, что мы якобы сожгли восемнадцать деревень, выжгли поля в четырёх волостях, убили десятерых священников, подвесив их в голом виде. А ещё, будто мы нарочно удерживали шестьдесят тысяч пленных, не давали им еды и питья, чтоб они померли от голода в муках, – возмущённый поклёпом зачитывал текст пан Клоповский. – Понятное дело, это была подлая ложь, направленная против гуманного сердца хольского народа, – пояснил он очевидную истину, подняв очи на Марысю. – И хотя лусаки на самом-то деле заслуживают куда более жестокой участи, – добавил он ещё более очевидную мысль, – но благородство наших предков не позволяло сделать с лусскими псами то, чего они давно заслужили, – слегка сожалея об излишнем хольском добросердечии, говорил учёный пан. – Так вот, Марысенька моя милая, – почему-то вновь потеплел пан Клоповский, – во время обсуждения условий перемирия один из поганых лусских князей бросился на нашего шляхтича с кулаками и сломал ему нос! А потом, когда переговоры закончились, и шляхта сидела в придорожном кабаке, подлая свора лусских вояк тоже ввалилась в кабак и очень скоро затеяла такую чудовищную склоку, что даже тот шляхтич, которому сломали нос, после драки не досчитался трёх зубов! – краснея от возмущения, говорил пан учёный-исследователь. – Три зуба! Подумай, Марыся – это не шутки! Уверен, нужно внести их в список и требовать от Лосквы компенсации за каждый зуб!

– Да, это разумно, – ответила Тухольская. – Надо каждый из выбитых зубов внести в список под отдельным реестровым номером.

– И нос, отдельно, под своим номером! – подняв вверх указательный палец, сказал пан Клоповскиий. – А вот ещё один случай, – оживился начальник департамента мелких обид, когда увидал листок, помеченный красным маркером. – Это было в Своленске, куда прибыл младший наследник короля Пшекослава для охоты на медведя по приглашению лусских князей, – начал пан Клоповский с оттенками торжественности в голосе. – Покинув Кряков, королевич прискакал на Своленщину, где приём ему оказали ужасный, как и можно догадаться, – добавил пан начальник отдела мелких обид, вновь тяжело вздохнув. – С ним прибыли многочисленные приближённые, среди которых оказалась и племянница королевского повара Ядвига, девица благопристойная и мечтательная. Она любила гулять короткими летними ночами по лесу. И вот как-то раз, выйдя в лунный вечер на окраину Своленска, вдыхая запах трав, сосен и бука, случайно оказалась около какого-то сеновала. Размечтавшись о чём-то, она и не заметила, как к ней подкрался здоровый рыжий детина, мужлан из деревни, находившейся неподалёку, и, прижав её к бревенчатой стене, начал грязно лапать, а потом и вовсе сорвал с неё одежду, утащил несчастную девицу на сеновал и почти полночи творил с нею такие гадости, что рассказать об этом нельзя! Несчастная Ядвига была глубоко оскорблена, очень глубоко, но поначалу не решилась признаться в случившемся, думая, что всё как-нибудь забудется. Однако по возвращении в Кряков, она родила сразу троих рыжих младенцев. Ты представляешь, Тухольская? Ты представляешь? Троих орущих гадёнышей с ярко-рыжими волосёнками на голове, в точности как у этого потного грязного мужлана из своленской деревни, который нанёс оскорбление бедной Ядвиге. Ей и, разумеется, всему хольскому народу в её лице! За что мы теперь обязательно должны истребовать покаяния и компенсации, причём в тройном размере, в три раза большем, чем за прочие мелкие обиды! – бушевал пан Клоповский, искренне оскорблённый тройной подлостью лусского мужика.

– Ужасное событие, – ответила, наконец, Марыся. – Но я, составляя свой доклад, не стала включать это событие в список, поскольку во время этой же охоты наш королевич был замечен за…

– Замолчи! – крикнул пан Клоповский. – Молодая ты ещё судить о грехах королевича! – строго выпалил пан. – Ты поставлена подсчитывать обиды и пакости, которые были причинены нам, то есть хольскому народу. А уж всё прочее – не твоё дело!

– Да, я поняла. Теперь буду корректнее, – тихо ответила Марыся.

– Вот то-то же, – строго проговорил пан начальник. – Давай-ка Тухольская, за ум берись. Прекращай свою неуместную рефлексию! Бери пример с опытных сотрудников института. Вот недавно департамент обид среднего масштаба нарыл в летописях такую обиду, которая, пожалуй, на крупную тянет, – не без гордости и с чувством глубокого удовлетворения заметил пан Клоповский.

– Правда? Я не слышала, – отозвалась Марыся, стараясь изобразить заинтересованность.

– Ну и зря! А ведь находка их тянет на открытие! Отдел средних обид, проанализировав период так называемой интервенции холяков в Лосковию, нашёл эпизод, за который вполне можно требовать компенсацию с лоскалей! Был у них, у варваров этих, некто Иван Гусанин, который взялся провести хольских военных через лес к молодому царю, чтоб наши славные воины арестовали этого выскочку. Арестовали и казнили законным образом, на правах победителей. Так этот гад Иван Гусанин завёл несчастных героев в такую непроходимую глушь, в которой они померли, – с болью в голосе констатировал учёный пан, – наших воинов, почти победителей, героев хольского войска, подло обманул и уморил. Там лучшие люди Хольши полегли! – убивался пан начальник отдела мелких обид. – Думаю, дело пахнет геноцидом, – заметил он, – ведь были уничтожены лучшие из лучших, элита хольского народа! Можно доказать, что Иван Гусанин в нарушении устного договора об экспедиторстве и проводке через лес, подло уморил лучших сынов Хольской земли, которые пришли в Лосковию нести свет просвещения, пришли на поиски славы и воинской удачи.

– За Ивана Гусанина они тоже должны заплатить и покаяться? – немного удивлённая, проговорила Тухольская.

– Разумеется! Ну, разумеется! О чём разговор? – воскликнул пан Клоповский безапелляционно. – Платить и каяться, платить и каяться – вот чего им надлежит! Они нам за всё ответят! За каждую обиду, за каждый зуб, за каждую пакость! Они у нас в ногах валяться будут! Им придётся работать на выплату одних лишь компенсаций! Они на коленях перед нами ползать станут! Они вот у меня где будут, – сжав сухенький кулачок, трясся пан Клоповский.

– Однако нынче-то лусские гордятся Иваном Гусаниным, почитают его в качестве национального героя, создали культ Гусанина. Они даже оперу написали, – осторожно заметила Марыся.

– Мы заставим их провести Дегусанизацию. Недавно я принимал участие в конференции по исторической проблематике, там присутствовали и сотрудники национального агентства «Изыскателей новых поводов для компенсаций и репараций». Я подал им несколько свежих идей и, в частности, указал на необходимость борьбы с подлым культом Гусанина и на возможность потребовать компенсацию за гусанинские деяния. Надеюсь, ко мне прислушаются. Но мы и сами должны работать в поте лица. Наш институт тоже многое может. Есть немало того, что в наших силах. И в первую очередь – составление полного списка многовековых обид. Чтоб никто из холяков, ни один наш гражданин ничего по глупости не забыл, не простил и не начал жить без обиды. Не начал опять верить тем бредням, будто Спалин и лусские солдаты фактически подарили нам независимое государство, отвоевав территорию у Хитлера, надарили нам земель на западе и северо-востоке, будто чем-то там помогали нам и относились по-человечески. Всё это наглая ложь! Настоящий наш союзник, который и помогает открыть глаза на истинное положение вещей – это Соединённые Штаты Африки! Только США – наш истинный друг и союзник. Не нужны нам дружеские и уважительные отношения с восточным соседом. Нам нужно, чтоб лусские унижались перед нами и каялись, чтоб признали весь список обид, которые мы им представим.

Когда пан начальник наконец отпустил Марысю, она была обессилена так, будто всю её выпили изнутри и вытянули всю душу. Тухольская с трудом дождалась окончания рабочего дня, а потом еле-еле доползла до своей квартиры, даже поужинать толком не сумела и повалилась спать. Едва голова её коснулась подушки, сон сгустился без промедлений и явил свои странные картины. В начале Марыся увидала себя в интерьере каких-то старинных палат, где в сопровождении охранников подошла к бородатому царю, но тот вместо приветственных слов нагло чихнул ей в самую физиономию и дико, заливисто захохотал. Эту картину сменила сцена, развернувшая перед Марысей пьяную драку в стенах какого-то кабака, где Марыське зачем-то выбили сразу три зуба, заодно сломав и нос. Под конец сновидения Тухольская и подавно оказалась у стен Своленского кремля, от которых она пошла прочь вдоль дороги, поросшей соснами и буком. А когда посреди сна настала светлая летняя ночь и луна нарисовалась на небе, будто сумасшедшая, то где-то поблизости уже виднелся бревенчатый остов старого сеновала. Подойдя к нему и размечтавшись, Марыся вдруг заметила почти у самого своего лица какие-то прозрачно-рыжие завитки волос, блестевшие в безумном лунном свете, а ещё почуяла острый запах потного мускуса. Это навалился какой-то мускулистый мужлан, прибежавший из ближней деревни и, будто жеребец, бивший копытом землю от нетерпения. Молодой рыжий негодяй прижал бедную Марысю, дыхнул ей в лицо и начал грубо лапать её, хотя она, конечно же, изо всех сил пыталась сопротивляться! В голове несчастной пронеслась мысль, что негодник более всего похож не на жеребца даже, а на мускусного оленя, источающего запах, от которого что-то цокало в голове и вращалось. Девушка подумала, что теперь-то и случится всё самое ужасное, и ни капельки не ошиблась! Рыжий мужлан за пару секунд сорвал с неё всю одежду, потом быстро сбросил с себя всё, что на нём было, и, крепко ухватив свою пленницу, потащил на сеновал, где, повалив, почти полночи творил с нею такие гадости, что проснулась Марыся раскрасневшейся и как никогда понимающей, насколько неистово и глубоко мог оскорбить несчастную хольскую девушку тот гадкий обидчик из древней рукописи.

На календаре снова был будний день. Значит, нужно было позавтракать и топать на работу, в департамент мелких обид. Марыся проверила почту, просмотрела сообщения, но от Збышека по-прежнему ничего не было, ни ответа, ни привета.

По дороге на службу Тухольская твёрдо решила выпросить рабочую командировку к местам былых обид и, собравшись с духом, явилась к пану начальнику. Поначалу робела, но потом, неожиданно для себя самой, она стала вдруг такой убедительной, такой аргументированной, что пан Клоповский и сам понял: Марысе неплохо будет поработать в архивах Своленска, полистать страницы источников, попрактиковаться в лусском языке, поискать следы обид на местности, исследовать весь возможный объём сведений. И в этот же вечер Марыся Тухольская выехала в командировку. Она хотела увидать эти горемычные для хольской истории места, взглянуть на знаменитый Своленский кремль, на эту кроваво-красную средневековую громадину и прогуляться, в конце концов, светлой летней ночью при ясной луне по пригородам Своленска, вдохнуть запах сосны и бука, поглядеть на звёзды, отыскать места, где стоял тот старый сеновал, размечтаться, окунуться в пучину истории, какая она ни есть, и какие бы неожиданные встречи она не предвещала…