Хищник

«Марк!» – это была его музыка. Только он умел так импровизировать, интерпретируя скрытые смыслы и намерения композитора. Только под его пальцами Рахманинов становился живым. Как исполнитель Марк был лучше, серьезнее и глубже, чем сам композитор, а ведь Рахманинов заслуженно считался великолепным пианистом!

«Боже!» – Она все-таки обернулась, но лучше бы осталась сидеть, как сидела. На возвышении в глубине зала стоял белый концертный рояль, однако играл на нем не Марк, а какая-то смутно знакомая молодая женщина с красивым, но мрачным лицом.

«Кажется, она была утром в „Нордии“, – вспомнила Дарья. Однако никакой уверенности в этом не испытала. Могло быть так, могло – иначе. – Но играет она, как Марк… и… да! Боже праведный! Но как это возможно?!»

Аура – вот в чем дело. Связь – вот, как это называется. Узнавание – от него начинала кружиться голова, и сердце пустилось в бешеный галоп…

Грета Ворм

Золотые ключи открывают любые двери, – так говорят в Зурбагане. В Лисе добавляют: «Золото отворяет даже гробы». Звучит несколько мрачно, но сути дела не меняет. Деньги решают пусть не всё, но очень многое, и силу эту не отменить никакими этическими императивами.

Грета «прошла» в клуб «Домино», что называется, даже не запыхавшись. Дождалась, пока сладкая парочка исчезнет за глухими дверями сумрачного особняка на Каменном острове, уводя за собой – что было очень кстати – и свои многочисленные хвосты, и подъехала к подъезду клуба на безусловно дорогом и роскошном «Нобель-Экселенце». Локомобиль, дорогущая шуба из седого баргузинского соболя, щедрый взмах тонкой руки, швыряющей не глядя не пересчитанные банкноты, и дело сделано – «Дамы и господа, двери открываются!»

Внутри оказалось не хуже, чем снаружи, и Грета решила, что делу время, а потехе час. И час этот настал как раз сейчас, а работа, как говорят в Туруханске, не волк, в лес не убежит.

Она выпила шампанского, прогуливаясь по галерее, где были выставлены картины художников-модернистов, и, прихватив с важно вышагивающего на трех коленчатых ногах-опорах серебряного подноса еще один бокал La Grande Année^[14], прошла в игорный зал. Выиграла сто рублей, поставив фишку на красное, сыграла пару раз в блэк-джек, неожиданно вспомнив, и явно не своей памятью, игру в карты с оперативниками тактической разведки Кшатриев – «В Ниневии, кажется…» – и переместилась в обеденный зал. Вернее, в один из трех ресторанов, расположенных на двух этажах клуба, а именно в тот, где за изящным столиком в тени покрытой зелеными листьями березки сидели Дарья Ивановна Телегина и Кирилл Иванович Коноплев.

Сама Грета заняла было столик под кленом в цветах осени, но увидела неподалеку концертный рояль и едва не потеряла сознание от нахлынувших на нее чувств. Программа варьете еще не началась, и рояль стоял в молчании, безгласно гадая о том, что готовит ему будущее. Он был большой – Грета оценила его длину в косую сажень^[15] – и, значит, обладал большим диапазоном тембра, длительности и выразительности звучания. Не максимальной, конечно, но и зал-то, в котором стоял рояль, был невелик. Так что самое то, и, если экстерьер не лгал, то фирма-производитель принадлежала к семейству Больших Сестер – лучшим мировым брендам в области производства клавишных музыкальных инструментов.

«Стейнвей? – прикинула Грета. – Август Фёстер? Бехштейн или Блёфнер?»

– Коньяк! – щелкнула она пальцами. – Что там у вас?

– Буквально все, что угодно! – угодливо выдохнул мгновенно возникший рядом со столиком – словно бы из воздуха материализовавшийся – сомелье.

– Bisquit одиннадцатого года… Я хочу поиграть на этом инструменте, что скажете?

– Я… Боюсь, другие гости…

– А вы не бойтесь, любезный, слушатели меня обычно боготворят, ну или, по крайней мере, любят!

Она знала, что говорит. Кое-кто – и не будем называть этих всех по именам – считал ее лучшим из известных исполнителем-интерпретатором русской классики. Сама же Грета полагала, что она просто лучшая, и не только в музыке. Но в интерпретации европейских композиторов прошлого столетия – наверняка. Однако дело не в том, кем она себя считала, а в том, что, если на нее «находило», удержаться от музицирования Грета просто не могла.

Она подошла к инструменту. Тот был безупречен и словно бы ждал.

«О господи!»

Откуда-то сзади ей подали рюмку с коньяком, аромат которого обнимал Грету, казалось, уже целую вечность.

«Что сыграть?» – задумалась она, переживая прохождение коньячной струи по языку, глотке и пищеводу, но вопрос на самом деле запоздал. Все уже решилось, потому что из вечности на Грету смотрели темно-зеленые глаза Жозефины.

«Жозефа! Ну, разумеется! Как я могла забыть?!»

Грета сидела за роялем-миньоном и лениво – так как не решила пока, что делает и зачем – импровизировала, интерпретируя 1-й концерт Чайковского. Сама она делала это скорее от скуки, чем из каких-либо иных соображений. Но кое-кого из присутствующих ее упражнения в прекрасном явно заинтересовали. Люди подтягивались к инструменту, обступая его со всех сторон, очарованные, завороженные. Ее исполнением, ее пластикой, ее интеллектуальной и эмоциональной силой, наконец. И, разумеется, ее красотой…

«Я прекрасна… обворожительна… желанна… Ну же, детка, давай! Ведь ты уже хочешь меня так, что голова кружится и челюсти сводит!»

Темно-зеленые глаза смотрели на нее с восхищением и вожделением.

«Она моя!» – поняла Грета.

Так они познакомились с Жозефой, но, к сожалению, их знакомство оказалось коротким…

«Ох, черт!» – Грета уже сидела за инструментом и играла. Интерпретировала она, правда, не Чайковского, а Рахманинова, но догнавшее ее воспоминание заставило насторожиться. Безупречное чутье хищника никогда не подводило, и, видно, неспроста вспомнилась именно коварная Жозефина. Темно-зеленые, глубокие, словно в омут заглядываешь, глаза… Грета подняла опущенные веки, и их взгляды встретились. Не Жозефа… Не темная зелень… Другая женщина. Другие глаза. Серые, завораживающие своей глубиной, в которой клубится туман неопределенности…

«Темное дитя! И, значит, я снова оказалась права!»

Дарья Дмитриевна Телегина

Она и сама не помнила, как встала из-за стола, как прошла через зал и как оказалась рядом с роялем. Не помнила, нет. Не знала, зачем. Не отдавала себе отчета. Грезила наяву. Блажила на всю голову. Но, в конце концов, очнулась, выныривая из небытия, как из омута, и, оказалось – стоит около инструмента, опершись руками о его молочно-белую поверхность, ласкает подушечками пальцев нежнейшую гладь полировки и смотрит не отрываясь в темные глаза пианистки.

– Дарья Дмитриевна! – голос Кирилла долетал словно бы издалека, звучал глухо, и звуки речи сливались в неразборчивое бормотание. – Дарья Дмитриевна!

Кажется, он встревожен, и, возможно, не без основания, но Дарья все еще не могла прийти в себя. Она слушала музыку, ощущая ее одновременно кончиками пальцев, и смотрела на женщину напротив. Наверняка та высока ростом. Дарья без опасений побилась бы об заклад, что пианистка не уступит в росте большинству высоких мужчин. Высока, стройна, можно сказать, изящна. Тонка костью и чертами своеобычного удлиненного лица. Пожалуй, красива. То есть красива без сомнений, но на свой особый лад. Высокие скулы, замечательный рисунок узкого носа и резкий очерк нижней челюсти. Большие синие глаза, казавшиеся сейчас черными, словно врата бездны. Темные, цвета воронова крыла вьющиеся волосы, заплетенные в косу и уложенные короной вокруг головы, открывая жадным взглядам мужчин длинную белую шею, по-настоящему лебединую, если знать, о чем идет речь.

«Красавица!»

– Дарья Дмитриевна! – еще настойчивее, чем прежде, позвал Кирилл и взял ее за руку. – Даша!

– Да? – рассеянно обернулась она. – Что? – очнулась Дарья от «зачарованного сна».

А музыка, глядите-ка, уже закончилась. И красавица-пианистка, оказавшаяся и в самом деле высокой и грациозной, встала из-за рояля и улыбнулась Дарье.

– Вам понравилось? – А голос у нее оказался под стать внешности, высокий, но с хрипотцой и особыми обертонами, намекавшими скорее на альт или даже виолончель, чем на скрипку. Мрачность исчезла с лица женщины, и теперь оно выглядело почти нормальным, хотя Дарья и не взялась бы объяснить, что именно заставило ее употребить слово почти.

– Вам понравилось?

– Да, очень! – вернула улыбку Дарья. – Вы великолепная пианистка! Мне кажется, я лишь раз в жизни слышала нечто подобное.

– Когда-то давно? – в улыбке пианистки возникло нечто, намекающее на оскал охотящегося зверя. – В далекой стране?

– Да, – почти непроизвольно подтвердила Дарья. – Далеко. Давно.

– Счастливица! Что он играл?

«Он? Откуда она знает, что это был мужчина?»

– Листа, мне кажется.

– Лист замечательно подходит для интерпретаций, – кивнула женщина, словно бы соглашаясь с мнением собеседницы. – Он полон глубины, внутренне сложен и непрост технически. Хороший выбор!

– Не знаю, право! – опешила от такого напора Дарья.

– Вы чудесно играли, сударыня! – вступил в разговор Кирилл. – Смею ли я предположить, что имею честь говорить с самой Лизой ван Холстед?

– О, нет, сударь! – рассмеялась незнакомка. – Но я польщена! На самом деле я всего лишь любительница, и ничего больше. А Лиза – гений!

– И тем не менее… – возразил Кирилл и тут же спохватился, что ведет себя неучтиво. – Но мы не представлены. Кирилл Иванович Коноплев, к вашим услугам!

– Дарья Дмитриевна Телегина, – назвалась Дарья.

– Грета Ворм, – улыбнулась женщина, которая и вообще, судя по всему, не скупилась на улыбки. – Или лучше назваться на русский лад? Тогда я Грета Людвиговна.

– Что ж, Грета Людвиговна, – Дарья уже вполне пришла в себя, – вы действительно великолепны. И совершенно неважно, любитель вы или профессионал. И по-русски вы говорите как природная русачка.

– О, это пустяки, – сейчас смеялись лишь глаза женщины, но Дарье показалось, что это опасный смех. – Я так на семи языках изъясняюсь. Но зато на всех прочих у меня чудовищный фламандский акцент. Так что там с Листом? Не хотите обсудить за чашкой чая?

– В чайной на Фурштатской? – предложила Дарья.

– Завтра.

– В полдень?

– Великолепно! – И, чуть склонив голову в прощальном поклоне, Грета Ворм не торопясь пошла прочь.

– А что не так с Листом? – поинтересовался Кирилл через минуту, когда они вернулись к своему столику.

– Похоже, у нас был один и тот же любовник, – рассеянно ответила Дарья, она думала сейчас о Грете и Марке, о тайне и печали, и о надежде, разумеется, то есть о том, что принесет ей завтрашняя встреча в чайной.

– Кажется, я начинаю ревновать, – мягко напомнил о своем существовании Кирилл.

– У вас нет ровным счетом никаких оснований.

– Хотите сказать, нет прав?

– И прав, – согласилась Дарья, – и оснований. Живите сегодняшним днем, Кирилл Иванович! Это лучшая политика!

Больше они к этой теме не возвращались. Наслаждались вином и яствами – кухня в «Домино» и в самом деле, оказалась отменная, – играли в рулетку и блэк-джек, и снова выпивали, просматривая между делом программу варьете, и уже глубокой ночью – во всяком случае, Дарье казалось, что уже очень поздно, – поднялись наверх, в «Королеву Роз». Тут, собственно, все и случилось.

Дарья лениво огляделась, осматривая гостиную – открытая двустворчатая дверь, занавешенная тяжелой портьерой, вела дальше, в спальню, – и, подойдя к разожженному камину, поставила бокал с шампанским на полку.

– Прелестно! – сказала она, поворачиваясь к Кириллу, и получила удар в солнечное сплетение. Хороший удар. Точный и сильный. Такой, что убить не убьет, но на пару минут «стреножит», сложив пополам, словно наваху, как нечего делать.

«Что за?..» – но додумать не удалось, стало очень больно, и дыхание прервалось. А когда задыхаешься, и в глазах темно от недостатка кислорода, ни о чем не думаешь, кроме как глотнуть воздуха. Даже о боли. Тем более о том, за что вдруг или с какой стати?

Очнулась мокрая от пота, с бешено бьющимся сердцем и кляпом во рту. Оказалось, сидит в кресле, привязанная к нему за руки и за ноги, а когда и как туда попала, даже не запомнилось. Одно очевидно – это не игра в «сделай мне больно», не прелюдия к любви пожестче. Не в той позе она пришла в себя, да и одежда вся на месте, даже панталоны. Так что не вертеп порока, а скорее миракль^[16] на тему великомученичества. Хотела было спросить об этом своего коварного «дружка», но кляп мешал не только дышать. Говорить он мешал еще больше.

– Очухались, сударыня? – Кирилл стоял перед ней, смотрел как ни в чем не бывало, курил папиросу. – Можете не отвечать, вижу, что сознание к вам вполне возвратилось, а посему хотелось бы сразу перейти к делу. Женщина вы, Дарья Дмитриевна, не только красивая, но и умная. Это факт. Впрочем, вы ведь не Дарья и не Дмитриевна, не так ли?

Намек на истину прозвучал ударом погребального колокола.

«Что он знает?!»

– Я ведь как думал? – продолжал между тем Кирилл, слегка покачиваясь на пятках. – Охмурю какую-нибудь пишбарышню, осчастливлю девушку по полной программе, так она мне все свои мелкие секреты – ну, те, до которых допущена, – сама в клювике принесет, даже просить не придется. И ведь это только звучит так просто, Дарья Дмитриевна. На самом-то деле подобраться к Арсеналу ой как не просто. Но я подобрался, как видите. Два года жизни и кучу денег потратил, но на бал к губернатору попал, и в заводоуправление тоже. А там вы. Но вас, простите на грубом слове, и ловить не пришлось, сами клюнули. Не так ли, Дарата Довмонтовна?

Вот тут ее проняло по-настоящему. Услышав «родное» имя, Дарья на мгновение даже утратила самоконтроль. Вздрогнула. Открылась извергу – а то, что Кирилл тать, она уже поняла, – показала свою слабость. Но, с другой стороны, не из железа же она сделана, право слово!

– Вы что же, госпожа капитан-инженер первого ранга, – хищно улыбнулся Кирилл, заметивший верно, как Дарья дает слабину, – не знали, что других женщин в штаб-офицерских званиях в вашей армии всего трое? Вас вычислить, уважаемая, для кадрового разведчика, – а я, увы, кадровый, – это и не задача вовсе, а баловство. Однако положение ваше в Народно-Освободительной армии Тартарской Республики кардинальным образом меняет ваше, Дарата Довмонтовна, положение относительно меня. Вы понимаете? – он пыхнул папироской и замолчал на мгновение, давая Дарье вполне прочувствовать свое незавидное «положение». – Пишбарышню я бы побаловал, наверное, да и отпустил с богом. Куда она, на самом-то деле, с моего крючка денется? Однако вас, госпожа Эгле, я отпустить не смогу. Вот это та мысль, которую я хотел бы довести до вас в первую очередь. Остальное, как говорится, производные. Будете сотрудничать, переброшу вас в тихое спокойное место. Обеспечу комфортом в пределах разумного, и будете себе жить-поживать, помогая нам разобраться, что там у вас, к чему. А нет так нет. Мне терять нечего и бояться тоже нечего. Все равно всё расскажете. И сделаете всё. Буквально всё, о чем попрошу. И в тихое место, в конце концов, уедете. Но уже без комфорта. Поскольку ни к чему. Денег на вас и так потрачено столько, что подумать страшно. Но комфорт – это ведь от лукавого. Кто о нем думает, когда больно? А вам будет больно, и сейчас, и, что важнее, потом, потому что потрошить я вас стану здесь и сейчас. В полевых условиях, так сказать. Без медиков и лекарств. По старинке. Убить не убью, – усмехнулся он, видя, должно быть, по выражению ее глаз, что своего добился, – но покалечу наверняка. А это, знаете ли, тот еще геморрой, жить со всеми этими «приобретениями». Так что думайте. Даю вам пять минут на осмысление моих слов, и продолжим с Божьей помощью.

Кирилл кивнул ей, словно бы ставил точку, и отвернулся. Подошел к круглому столу, затушил в пепельнице окурок и, сдвинув на дальний край вазу с фруктами и поднос с шоколадными пирожными, вышел в спальню. Дарья же, связанная по рукам и ногам, и слова вымолвить не могла. Думать она, впрочем, не могла тоже. Паника захватила ее сразу всю, напрочь выбив куда-то в никуда все признаки ума и таланта: здравый смысл, скорость и точность мысли, волю, наконец. Обрывки мыслей метались в наполненной гулом и жаром голове «без смысла и разумения», и уж тем более без цели. Ей было страшно. Жутко и одиноко. Кирилл, его холодные деловито-равнодушные слова, его предугадываемые воображением ужасные поступки – все это казалось воплотившимся в реальность ночным кошмаром. Да нет! Какое там! Не казалось, а было. Являлось. Ведь все это происходило с Дарьей на самом деле. Здесь и сейчас, в этой комнате и в этом городе, в ночь перед Рождеством.

«Какая же я дура! Дура! Дура! Дура! Дура!» – и это, если честно, была ее самая ясная мысль.

Самонадеянность, гордыня и презрительная снисходительность к «мелочам жизни» – сыграли с Дарьей злую шутку. Так эпически проиграть в партии-двухходовке могла только последняя тупица. Но именно это с Дарьей и произошло.

«Боже милостивый, какая же я дура!»

Между тем вернулся из спальни Кирилл. Он принес с собой длинный черный футляр, наподобие тех, что используют для хранения кларнетов и гобоев, и поставил его на стол.

– Ну, что? – оглянулся через плечо, одновременно щелкая замками. – Доставать инструменты, или просто поговорим? Вы кивните, если что. Я кляп-то и выну.

«Да, да, да!» – сразу же затрясла головой Дарья, готовая, если честно, на все, только бы не мучили.

– Ну, вот и славно! – Кирилл оставил в покое свой страшный футляр и, подойдя к Дарье, вытащил кляп. Действие, следует отметить, малоприятное, но без кляпа качество жизни возросло в разы.

– Итак? – голос спокойный, глаза внимательные. И где, спрашивается, вся та страсть и нежность, что светилась в них еще несколько минут назад?

«Вот же подонок двуличный! Выблядок! Сукин сын!» – кричало ее сердце, но разум, как бы ни был он раздавлен ужасом, подсказывал: «всего лишь профессионал».

– Чего вы хотите? – слова давались с трудом, звучали хрипло и как бы с шипением, возвращая ее к прошлому, о котором хотелось забыть.

– Один вопрос. – Глаза Кирилла сузились, и в них блеснула сталь. – Пока, здесь и сейчас – всего один: кто поставляет Арсеналу гравитонные эмиттеры?

«Один вопрос? – ужаснулась Дарья. – Ну, надо же, всего один вопрос!»

– Я… Я не знаю, – выдавила она, боясь даже думать о том, в какое угодила дерьмо.

– А если отрезать сосок? – не меняя выражения лица, и все тем же «любезным» тоном поинтересовался Кирилл. – Вам какого не жаль? Левого или правого?

– Я…

– Ну, не хотите резать, и не надо, – пожал он плечами, словно бы соглашаясь с ее невысказанными вслух возражениями, и снова повернулся к столу. – У меня есть и другие идеи.

Он поднял крышку футляра и, покопавшись в его лязгнувших металлом недрах, достал маленькие стальные плоскогубцы.

– Вот, к слову, Дарья Дмитриевна, настоящая льежская сталь! Коккериль^[17]. Тут вот и клеймо заводское имеется, – указал Кирилл пальцем на матово поблескивающую поверхность инструмента. – Как думаете, Дарата Довмонтовна, что вы почувствуете, если я сожму этим ваш сосок?

– Я… – но она от ужаса и говорить-то толком не могла. Слова произнести не умела, даже прохрипеть.

– Я… – получалось ужасно. Вернее, не получалось вовсе.

– Для начала вы, госпожа капитан-инженер первого ранга, вульгарно описались. А что будет, если я вам ваш янтарный мундштук в задницу воткну?

Грета Ворм

Искусство имперсонализации всегда давалось Грете с легкостью, совершенствуясь с годами и достигнув, в конце концов, таких вершин, что и самые зловредные критики – имея в виду Карла Мора и Марка де Вриза – вынужденно признали свое поражение. Посрамленные, они лишь подтвердили очевидное – каждый на свой особенный лад, – что «чугунной задницей талант не заменишь», и что «качество в обычном случае бьет количество». Однако Грете важны были даже не сами слова, а сопутствующие им эмоции. И она свое получила. Напилась их «дружеским» раздражением, что упырь кровью.

И вот, не прошло и четверти часа с тех пор, как она пообщалась с той, кого даже мысленно предпочитала пока называть темным дитя, а Грета избавилась уже и от роскошного платья и туфель, и от нерядовых бриллиантов. Переоделась горничной, – уложив случайную жертву своих быстро меняющихся планов спать в кладовке до утра, – и без остатка растворилась в том безликом и незаметном мире, что окружал, поддерживая и обеспечивая всем необходимым, другой мир – тот, в котором жили и развлекались гости клуба «Домино». Теперь она была никем, став инкогнито и потеряв для окружающих и облик, и значение. Такое положение вещей было и само по себе чем-то сродни волшебству, но главное в другом – сыграв в несложную игру «притворись другим», Грета обрела полную, если не сказать, абсолютную свободу.

Прежде всего она прошлась по клубу, а он оказался куда больше, чем могло показаться при беглом осмотре. Исследовала неторопливо и со вкусом некоторые потаенные секреты зазеркалья, и совсем взялась было за любезное ее сердцу изучение обычаев и нравов русского народа, как вдруг почувствовала, что дела пошли совсем не так, как ожидалось. Разумеется, это был эвфемизм. Дела пошли хуже некуда. Но, находясь в поиске, Грета «глушила» эмоции, заменяя истинные смыслы ложными. Отражение реальности в ее сознании становилось тогда блеклым и несколько выцветшим, но зато и не мешало охотиться. А что случается, когда тобой управляют чувства, она знала не понаслышке. Представляла себе, что может случиться, если позволить «девичьим глупостям» взять верх над прохладным безразличием охотника.

Связь, которую Грета ощутила намедни в трактире «Нордия», оказалась не ложной. И более того, эти эфемерные узы менялись и крепли в течение всего прошедшего дня, становясь тем, чем и должны были быть все эти годы. Творец и создание ведь не суть лишь два «лица», образующие пару. Их связь, их партнерство неразрывны и носят вполне определенный характер. Короткий разговор возле рояля, состоявшийся несколько часов назад, завершил процесс, инициированный нежданной и негаданной встречей, и теперь, когда ужас вошел в сердце Дарьи, Грета почувствовала его как свой собственный. Чуждое ее сути ощущение бессилия и страха Грета тем не менее опознала без труда. Для нее это был сигнал опасности, и действовать она начала немедленно.

План здания она успела изучить, прогуливаясь по ту сторону тени, а направление, что называется, считывала с листа. Дарья «голосила» во всю мочь – видно ей, и в самом деле, приходилось туго. Она ведь не просто испытывала страх, она билась – словно муха в паутине – в когтях всепоглощающего ужаса. Зато и «слышно» ее было хорошо, так что Грета оказалась на заваленном снегом балконе «Королевы Роз» как раз тогда, когда господин Коноплев произнес весьма многозначительную фразу – «А что будет, если я вам ваш янтарный мундштук в задницу воткну?»

«Это что, у них теперь такой стиль общения?» – удивилась Грета, полагавшая, что за двадцать лет «куртуазный» стиль так драматически измениться не может. Впрочем, долетевшие до нее эмоции Дарьи указывали на то, что фраза произнесена мужчиной всерьез, и понимать ее следует дословно.

«Извращенец! – усмехнулась Грета, готовясь к вторжению. – Нашел чем пугать! Такой мундштучишко в сечении не больше чем полперста будет. Нормальный зад его и не почувствует!»

В сущности, войти в гостиную «Королевы Роз» через занавешенную портьерой стеклянную дверь было делом техники. Причем не какой-нибудь там запредельно высокой и изощренной, а самой что ни на есть простой. Удар левым плечом, и через мгновение… ты уже барахтаешься на полу, запутавшийся в гобеленовых драпировках, усыпанный, как елка конфетти, осколками битого стекла. Впрочем, вопрос – как ударить, куда и зачем? Если знаешь ответы, проблем не возникнет. И Грета знала их все как «Отче наш», однако применять свои знания на практике не стала. Обстановка в гостиной неожиданным образом переменилась, и она решила «обождать за дверью».

Дарья Дмитриевна Телегина

– …А что будет, если я вам ваш янтарный мундштук в задницу воткну?

Как ни странно, эта последняя угроза вызвала у Дарьи самую странную реакцию, какую она могла от себя ожидать. Ей стало смешно, и она рассмеялась.

– Я сказал что-то смешное? – нахмурился обернувшийся на ее смех Кирилл.

– А сам не заметил? – вопросом на вопрос ответила Дарья, дивясь одновременно на себя и недоумевая, откуда бы взяться вдруг такому брутальному пофигизму. Вроде бы только что она пребывала в истерике, а сейчас, глядишь ты, умело заговаривает противнику зубы.

«Я что делаю?!» – поймала она себя на какой-то странной, как бы и не своей мысли, но времени на опыты в интроспекции у нее не оставалось.

– Нашел чем пугать! – усмехнулась она, чувствуя, как успокаивается сердце и выравнивается дыхание. – Ты же видел мой мундштук! Он не более полуперста в сечении. Нормальный зад его и не почувствует, как полагаешь?

– Глупости! – Кирилл замер, прислушиваясь к чему-то, слышному, должно быть, ему одному. – Так ты, сука, выходит, не одна? – почти удивленно произнес он через мгновение.

– Кому сука, а кому госпожа капитан первого ранга! – возразила Дарья. Она еще не поняла, что происходит, как не разобралась и с тем, откуда в ней вдруг взялась эта нелепая бравада. Однако почувствовала – ситуация меняется.

– Так точно, ваше высокоблагородие! – Мужчина появился в гостиной совершенно неожиданно. Казалось, вышел из сгустившейся в углу тени. Когда и как он проник в «Королеву Роз», можно было только гадать. Но Дарье сейчас было не до этого.

– Браво! – Судя по всему, Кирилл не испугался. Во всяком случае, своих эмоций не показал. – Мне поднять руки?

– Не совсем, – мужчина сделал еще один шаг к свету, и Дарья увидела в его левой руке револьвер. – Руки за голову, господин майор! Дарья Дмитриевна, вы в порядке?

– Почти… а вы кто?

– Я офицер контрразведки, – мужчина подошел к ней и, не выпуская из поля зрения, медленно – без резких движений – закладывающего руки за голову Кирилла, стал резать на Дарье веревки. Делал он это споро, но ни разу при этом на Дарью не взглянул. Двигался быстро, нож держал в правой руке, а в левой по-прежнему сжимал короткоствольный – какой-то курносый, но оттого не менее опасный – револьвер. – Я вас прикрывал, ваше высокоблагородие, с самого Туруханска за вами шел. Очень нам, видите ли, не понравился господин Коноплев. И не зря, как выяснилось. У а шу ретре джуа?

– Что вы сказали? – не поняла Дарья.

– Это по-ханьски, – коротко бросил контрразведчик, обрезая последнюю стяжку. – Я…

Но договорить не смог. Раздался тихий свист – или это было просто шуршание воздуха? – и так и оставшийся безымянным офицер выронил оружие, хватаясь за горло. Послышались булькающие звуки, и сквозь сжавшиеся на горле пальцы полилась кровь. Контрразведчик захрипел и осел на пол.

– Он спросил меня, прав ли он? – Кирилл опустил руки и взглянул на контрразведчика. – Он мертв, Дарата Довмонтовна, и вам более помочь не сможет. Хорошая попытка, но всего лишь попытка.

Дарья перевела метнувшийся к Кириллу взгляд на безымянного офицера. Тот упал на спину и несильно сучил ногами. Кровь заливала пол, подтекая под тело.

– Так ты китаец? – Дарья поискала взглядом виновника случившейся перемены и почти не удивилась, найдя его в дверях спальни. По-видимому, там, в спальне, он до сих пор и прятался. Или проник туда недавно через черный ход.

«Не повезло…» – Но мысль эта отчего-то Дарью не расстроила.

– Так ты китаец?

– Есть разница?

– Цинский шпион! – кивнула Дарья, сообразившая уже, откуда ветер дует. – Ну, надо же! И целый майор!

– Вообще-то, правильнее – полутысяцкий, как ты, верно, знаешь, – дернул губой Кирилл. – И вернись, ради бога, в кресло. Не будешь же ты со мною драться? Или будешь?

– Не будет! – этот новый голос заставил Кирилла вздрогнуть. А вот Дарья не удивилась. Чего-то в этом роде она как будто с пару минут уже и ожидала.

Быстрое движение за спиной убийцы. Треск ломаемых позвонков, – Дарья так и не поняла, откуда ей известно, что это за «щелчки», – и между Дарьей и Кириллом появляется типичная горничная в темном платье и темном же чепце.

– Значит, полутысяцкий! – голос Греты ни с каким другим не спутаешь! Особый голос. Красивый. Опасный. – Вы меня, Кирилл Иванович, прямо-таки озадачили. Целый цинский майор, и где?

Вместо ответа Кирилл ударил. Ну, это только так говорится, ударил. На самом деле он просто исчез из поля зрения Дарьи, и у нее от неожиданности и мгновенно вернувшегося ужаса даже сердце провалилось. Однако испугалась она зря.

– Хорошая попытка, – похвалила Грета.

Каким-то образом – неизвестно когда и как – Кирилл снова возник в обычном пространстве и времени. Но теперь он лежал навзничь, а Грета сидела на нем, держа за горло двумя пальцами левой руки – указательным и большим.

– Дай мне закурить и иди – сказала она, обернувшись к Дарье. – На постоялый двор не ходи. Деньги есть? – спросила, как бы озаботившись, и тут же посмотрела на Кирилла. – Не суетись, китаец! Сделаю больно… – голос прозвучал отнюдь не равнодушно. В нем чувствовалось предвкушение, которое безошибочно опознали и Дарья, и Кирилл. Дарья от этой интонации похолодела, а Кирилл проявил волю к сопротивлению и тут же за нее поплатился. Что и как сделала Грета, Дарья не заметила, но, если только что у Кирилла было чистое лицо без синяков и царапин, то в следующее мгновение оно уже оказалось залито кровью.

– Что? – непроизвольно подалась вперед Дарья, услышав крик Кирилла, перешедший после тычка в горло в хриплый стон.

– Пустяки! – улыбнулась Дарье давешняя пианистка. – Я ему губу вырвала. Для острастки, – объяснила она опешившей Дарье и нахмурилась. – Не любишь крови? Ладно! Дай папиросу и уходи! Встречаемся в десять на Фурштатской. И не дури! Я тебе не враг, а друг! Притом единственный! Помнишь, поди, Марка? Так я за него, если ты еще не поняла!

Дарья кивнула, не в силах произнести ни единого слова. Она быстро нашла на столе коробку папирос. Достала одну, протянула Грете и дала прикурить, воспользовавшись стоявшей на каминной полке бронзовой зажигалкой.

– Прощай, Кирилл! – сказала она, выходя из гостиной в коридор. – До встречи, госпожа Ворм!

Последнее, по-видимости, предназначалось Грете, но думала Дарья не о ней, а о Марке, об их последней встрече, и о том, что было обещано, но так и не сбылось…

– Ну, вот мы и на месте, – сказал Марк, останавливая паромобиль у неприметного домика в лесу. – Не передумала? А то смотри, пути назад не будет!

– Не передумала! – буркнула Дарья. Ей не о чем было жалеть. Будущее обещало куда больше, чем прошлое. И в этом контексте ей было глубоко наплевать и на родных, которые не были ей так уж близки, и на Родину, которая так легко отказалась от ее услуг.

– Ну, ну… – Марк достал ее из салона, легко поднял на руки и отнес в дом. – Я положу тебя на кровать, – по-видимому, он видел в темноте, еще одна способность, о которой Дарья даже не подозревала. – Вот… Сейчас я зажгу свет.

Он действительно чиркнул спичкой и споро засветил пару керосиновых ламп.

– В доме натоплено, но я, пожалуй, растоплю печь снова, – Марк двигался легко и быстро. Слова произносил только для того, чтобы не молчать. Просто комментировал свои действия.

– Так… Ну, и одеялом прикрыть… Тебе может стать холодно… – он присел рядом с кроватью. – Я не знаю, как все пойдет, – сказал, глядя ей в глаза. – Это ведь чудо… Практически магия, и ты первая, для кого я это делаю. Редкая вещь даже там, откуда я родом. Поэтому могу только повторить то, что уже говорил. Будет больно… Впрочем, мне тоже… Я ведь тебя буду как бы рождать наново… Не как у женщин, но больно. Не важно. Будет больно и грязно… Но зато потом… Потом из гадкого утенка вырастет великолепный лебедь!

– Обещаешь?

– Да! – твердо кивнул он. – Ты потеряешь сознание, но когда очнешься, я буду рядом и помогу.

– Я тебе верю! – слова давались с трудом, парализованные мышцы едва подчинялись, но Марк обещал излечение…

«Нет, он обещал не исцеление, а новую жизнь!» – и в этот момент ее тело, скорченное и твердое, словно северное деревце, привыкшее к жестоким ветрам, обдало первой волной боли…