Королевство слепых

Глава третья

– Назовите ваше имя, пожалуйста.

– Вы знаете мое имя, Мари, – сказал Жан Ги. – Мы много лет работали вместе.

– Прошу вас, сэр, – произнесла она любезным, но твердым голосом.

Жан Ги уставился на нее, потом на двух других офицеров, собравшихся в зале заседаний:

– Жан Ги Бовуар.

– Должность?

Он теперь смерил ее откровенно непристойным взглядом, но она выдержала и это.

– Временно исполняющий обязанности главы отдела по расследованию убийств Sûreté du Québec.

– Merci.

Инспектор посмотрела на экран ноутбука перед ней, потом снова на него:

– Вы будете рады узнать, что речь идет не о вас. – Она улыбнулась, он – нет. – Ваше отстранение было прекращено несколько месяцев назад. Но у нас по-прежнему остаются серьезные вопросы к месье Гамашу.

– Старшему суперинтенданту Гамашу, – сказал Бовуар. – И с какой стати у вас остаются к нему вопросы? Вы уже задавали все вопросы, какие можно, и он на все ответил. Вы к этому времени должны были снять с него все подозрения. Уже почти полгода прошло. Бросьте. Хватит, сколько можно!

Он опять посмотрел на тех, кого считал своими коллегами. Потом снова на нее. Его взгляд стал менее враждебным и более недоуменным.

– Что происходит?

Жан Ги прошел немало подобных допросов и был уверен, что сможет контролировать ситуацию, зная, что все они на одной стороне. Но теперь, видя их взгляды с противоположной стороны стола, он понял свою ошибку.

Входя сюда, Бовуар предполагал, что его ожидает формальность. Последний допрос, перед тем как шефа оправдают и допустят к работе, как это сделали и по отношению к нему.

Атмосфера и в самом деле была приятельская, чуть ли не жизнерадостная. Поначалу.

Бовуар не сомневался: сейчас ему скажут, что составляется выдержанная в строгих тонах декларация, объясняющая, что проводилось тщательное расследование. В ней будет выражено сожаление в связи с тем, что операция под прикрытием, проводившаяся полицией летом, закончилась таким кровопролитием.

Но в конечном счете будет выражена поддержка тем необычным и отважным решениям, которые принял старший суперинтендант Гамаш. И неколебимая поддержка команде полицейских, чьи действия привели к таким успешным результатам. Одобрение будет выражено Изабель Лакост, главе отдела по расследованию убийств, чьи действия спасли столько жизней и которая заплатила такую высокую цену.

И на этом все закончится.

Старший суперинтендант Гамаш вернется к работе, все войдет в нормальную колею.

Хотя сам факт того, что расследование, начавшееся летом, до сих пор продолжалось, в самый разгар квебекской зимы, сам по себе настораживал.

– Вы были заместителем у своего тестя, когда принимались решения, которые привели к тому, что мы расследуем? – спросила инспектор.

– Да, я был со старшим суперинтендантом Гамашем. Вы это знаете.

– Да, с вашим тестем.

– С моим начальником.

– Да. С человеком, который несет ответственность за то, что случилось. Мы все знаем это, старший инспектор, но спасибо, что прояснили нам.

Остальные закивали. Сочувственно. Они с пониманием отнеслись к той деликатной ситуации, в которой оказался Бовуар.

Они, как отметил для себя с некоторым удивлением Бовуар, приглашали его дистанцироваться от Гамаша.

Для него было бы легче дистанцироваться от собственных рук и ног. Его ситуация вовсе не была деликатной. На самом деле он занимал весьма твердую позицию. Вместе с Гамашем.

Но у него в глубине души появилось какое-то болезненное ощущение.

– Никто из нас не виноват, mon vieux^[9], – сказал ему Гамаш несколько месяцев назад, когда началось неизбежное расследование. – Ты это знаешь. Такие вопросы после случившегося должны быть заданы. Беспокоиться тут не о чем.

«Не виновен», – поправил его тесть. Но он не сказал, что они безгрешны. А они, конечно, были далеко не безгрешны.

С Жана Ги сняли все обвинения и назначили временно исполняющим обязанности главы отдела по расследованию убийств.

Но старший суперинтендант Гамаш по-прежнему был отстранен от работы, хотя Бовуар и пребывал в уверенности, что это вскоре закончится.

– Одно последнее заседание, – сказал он этим утром жене, когда они кормили сына, – и с твоего отца будут сняты все обвинения.

– Ну-ну, – ответила Анни.

– Что?

Он хорошо знал жену. Хотя она и получила образование адвоката, вряд ли кто-то смог бы найти более циничного человека. И все же он понимал, что сомнения остаются.

– Эта история уже столько длится, что, я думаю, она стала политической. Им нужен козел отпущения. Отец упустил тонну опиоидов. А он мог задержать и эту партию наркотиков. Им нужно найти виноватого.

– Но бо́льшую их часть он вернул. И потом, выбора у него не было. Правда. – Он встал и поцеловал жену. – К тому же тонны там не набиралось.

Оноре швырнул комок овсянки, тот попал в щеку Жана Ги, а с нее упал на макушку Анни.

Жан Ги вытащил ошметок из ее волос, рассмотрел и сунул себе в рот.

– Ты стал настоящей гориллой, – хмыкнула Анни.

Супруг принялся ощупывать ее голову, подражая обезьяне, ищущей блох у своей «половины»; Анни рассмеялась, а Оноре опять кинул шарик из каши.

Жан Ги предполагал, что Анни никогда не будет самой красивой женщиной в собрании. Посторонний человек и не посмотрит на нее во второй раз.

Но если бы кто пригляделся, то, вероятно, обнаружил бы то, что Жан Ги смог увидеть лишь спустя много лет и ценой развалившегося брака. Увидеть, как прекрасно счастье. А Анни Гамаш излучала счастье.

Ему было известно наверняка, что она всегда будет не только самым умным человеком в любом собрании, но и самым красивым. А если кто-то этого не видел, то это уж были его проблемы.

Он отстегнул от стула сына, взял его на руки и пошел с ним к двери.

– Желаю хорошего дня, – произнес он, целуя обоих.

– Секундочку, – сказала Анни. Она сняла с Жана Ги нагрудник, вытерла его лицо и предупредила: – Будь осторожен. Боюсь, как бы это не оказалось сортиром на два очка.

– Глубокая выгребная яма? – Жан Ги отрицательно покачал головой. – Non. Это последнее заседание. Думаю, им придется признавать, что проведенное расследование было тщательным. А куда деться? И поверь мне, когда они разберутся в фактах, им придется поблагодарить твоего отца за то, что он сделал. Они поймут, что выбор у него был говенный и он сделал то, что должен был сделать.

– Пожалуйста, не произноси таких слов в присутствии ребенка. Ты хочешь, чтобы слово на букву «г» стало первым словом, которое он произнесет? – сказала Анни. – Я согласна. У папы не было выбора. Но они могут посмотреть на дело по-другому.

– Тогда они слепцы.

– Тогда они люди, – вздохнула она, беря Оноре. – А людям нужно местечко, где они могли бы спрятаться. Я думаю, они прячутся за его спиной. И готовятся вытолкнуть папу в клетку с хищниками.

Бовуар быстро прошел до метро и поехал на последний, как он не сомневался, допрос, перед тем как все вернется к норме.

Он шел, опустив голову, сосредоточившись на тротуаре, припорошенном снежком, под которым скрывался лед.

Один неверный шаг – и жди неприятностей. Вывернутой лодыжки. Сломанной кисти при попытке предотвратить падение, а может, и расколотого черепа.

Сильнее всего тебя ударяло то, чего ты не видел.

И теперь, сидя в зале заседаний, Жан Ги Бовуар спрашивал себя: а не была ли права Анни и не упустил ли он что-то?

Глава четвертая

– Кто вы? – спросил Гамаш, подаваясь вперед и вглядываясь в человека, сидящего во главе стола.

– Вы уже знаете, сэр, – сказал Бенедикт.

Пулио говорил медленно. Терпеливо. Мирне пришлось опустить голову, чтобы скрыть удивление и удовольствие.

– Он – но-та-ри-ус.

Молодой человек чуть ли не похлопал Гамаша по руке.

– Oui, merci, – поблагодарил Арман. – Я это понял. Но Лоренс Мерсье умер шесть месяцев назад. Так кто же вы?

– Здесь все написано, – сказал Мерсье. Он показал на неразборчивую подпись. – Люсьен Мерсье. Лоренс – имя моего отца.

– И вы тоже нотариус?

– Да. Я принял практику моего отца.

Гамаш знал, что в Квебеке нотариусы скорее выполняют функции юристов, чем клерков. Они занимаются всем – от сделок с недвижимостью до брачных контрактов.

– Почему вы используете его бланки? – спросила Мирна. – Это вводит в заблуждение.

– Это экономично и экологично. Я ненавижу бесполезные траты. Я использую бланки отца, когда руковожу тем, что было его бизнесом. Клиентов это избавляет от ненужной путаницы.

– Не могу сказать, что так оно и есть.

Люсьен извлек четыре папки из своего портфеля и раздал три присутствующим.

– Вы здесь, потому что вы названы в завещании Берты Баумгартнер.

Последовало молчание: они осознавали услышанное. Наконец Бенедикт сказал:

– Правда?

Одновременно с ним Арман и Мирна проговорили:

– Кто такая?

– Берта Баумгартнер, – повторил нотариус, потом произнес это имя в третий раз, потому что Гамаш и Мирна продолжали смотреть на него недоуменно.

– Но я в первый раз про нее слышу, – сказала Мирна. – А вы?

Арман задумался. Он встречался со множеством людей и не сомневался: это имя запомнил бы. Но его память молчала. Это имя ни о чем не говорило ему.

Гамаш и Мирна посмотрели на Бенедикта, на красивом лице которого застыло выражение любопытства, но не более того.

– А вы? – спросила Мирна, но тот отрицательно покачал головой.

– Она оставила нам деньги?

«Этот вопрос был задан не стяжательски», – подумал Гамаш. Скорее с удивлением. И да, возможно, с некоторой надеждой.

– Нет, – радостно ответил Мерсье, а потом уже без всяких эмоций отметил, что на лице молодого человека не появилось выражения разочарования.

– Так почему мы здесь? – спросила Мирна.

– Вы исполнители ее завещания.

– Что? – сказала Мирна. – Вы шутите.

– Исполнители завещания? Это что еще такое? – спросил Бенедикт.

– Чаще это называется душеприказчики, – пояснил Мерсье.

Выражение недоумения не сошло с лица Бенедикта, и тогда Арман добавил:

– Это означает, что Берта Баумгартнер хочет, чтобы мы проследили за исполнением ее последней воли. Обеспечили исполнение ее желаний.

– Так она мертва? – спросил Бенедикт.

Арман уже хотел было сказать «да», поскольку это было очевидно. Но слово «мертвый» уже продемонстрировало сегодня свою несостоятельность, а потому он не исключал, что мадам Баумгартнер…

Он посмотрел на нотариуса в ожидании подтверждения.

– Oui. Она умерла чуть больше месяца назад.

– И перед смертью она жила здесь? – спросила Мирна, посмотрев на прогнувшийся потолок и прикидывая, сколько ей понадобится времени, чтобы добежать до двери, если прогиб перейдет в обрушение. Или ей лучше будет выброситься в окно.

Посадка, скорее всего, будет мягкой ввиду слоя снега на земле и ее упаковки на манер плюшевого мишки.

– Нет, она умерла в доме для престарелых, – сказал Мерсье.

– Так это что – наподобие обязанности становиться присяжным заседателем?

– Что-что? – переспросил нотариус.

– Ну, вы же знаете, если ваше имя выпало. Что-то вроде гражданского долга. Быть… как вы это назвали?

– Исполнителем завещания, – сказал Мерсье. – Нет, это не похоже на гражданский долг. Она выбрала конкретно вас.

– Но почему нас? – спросил Арман. – Мы ее даже не знали.

– Понятия не имею, и, как это ни печально, спросить у нее мы уже не можем, – сказал Мерсье без всякой печали.

– Ваш отец ничего не говорил на этот счет? – спросила Мирна.

– Он никогда не говорил о своих клиентах.

Гамаш посмотрел на плотную пачку бумаги перед ним и увидел красный штамп в верхнем левом углу. Он не в первый раз видел завещания. Невозможно дожить почти до шестидесяти лет и не прочесть несколько таких бумаг. Что Гамаш и сделал, включая и свое собственное.

Перед ним и в самом деле лежало законное, зарегистрированное завещание.

Быстро пробежав первую страницу, он отметил, что оно было составлено двумя годами ранее.

– Перейдите, пожалуйста, на вторую страницу, – произнес нотариус. – В четвертом разделе вы увидите ваши имена.

– Но постойте… – сказала Мирна. – Кто такая Берта Баумгартнер? Хоть что-то вы должны знать.

– Я знаю только, что она умерла, а мой отец присматривал за ее собственностью. Потом дело перешло ко мне. А потом к вам. Пожалуйста, вторая страница.

И да – они увидели там свои имена. Мирна Ландерс из Трех Сосен, Квебек. Арман Гамаш из Трех Сосен, Квебек. Бенедикт Пулио, дом 267 по рю Тайон, Монреаль, Квебек.

– Это вы?

Мерсье переводил взгляд с одного на другого, и они по очереди кивали. Он откашлялся и приготовился читать.

– Постойте, – сказала Мирна. – Это глупость какая-то. Незнакомый нам человек наугад называет нас исполнителями ее завещания? Она может так делать?

– О да, – подтвердил нотариус. – Вы можете хоть папу римского назвать, если хотите.

– Правда? Вот здорово! – сказал Бенедикт, проворачивая в голове варианты.

Гамаш не полностью соглашался с Мирной. Разглядывая имена в завещании Берты Баумгартнер, он сомневался, что выбор делался случайно. Их имена. Очень четко. Арман подозревал, что существовала какая-то причина, по которой они там появились. Хотя что это была за причина – оставалось неясным.

Коп, владелица книжного магазина, строитель. Двое мужчин, одна женщина. Разные возрасты. Двое живут за городом, один в городе.

Никаких совпадений. Ничего общего у них не было, если не считать того, что их имена оказались в одном документе. И факта, что никто из них не знал Берту Баумгартнер.

– И тот, кто назван в завещании, обязан делать то, о чем там сказано? – спросила Мирна. – Мы обязаны это делать?

– Нет, конечно, – сказал Мерсье. – Вы можете себе представить святого отца, продающего эту собственность в качестве исполнителя завещания?

Они попытались. Но, судя по улыбке на лице Бенедикта, только ему это и удалось.

– Значит, мы можем отказаться? – спросила Мирна.

– Oui. Вы хотите отказаться?

– Я не знаю. У меня не было времени обдумать это. Я понятия не имела, зачем вы меня сюда приглашаете.

– А что вы подумали? – спросил Мерсье.

Мирна откинулась на спинку стула в попытке вспомнить.

Утром перед получением письма она находилась в своем книжном магазине.

Налила себе кружку крепкого чая и села в удобное кресло с точным отпечатком ее тела.

Плитка была включена, а за окном стоял яркий, солнечный зимний день. Небо отливало идеальной синевой, и покрытые свежим снегом сверкали белизной поляны, дорога, хоккейная площадка, снеговик на деревенской площади. Вся деревня сияла.

В такие дни человека тянуло на улицу. Хотя и было понятно, что лучше этого не делать. Как только ты выходил на улицу, холод хватал тебя, обжигал легкие, запаивал ноздри, перехватывал дыхание. В глазах у тебя появлялись слезы. Ресницы смерзались, так что тебе приходилось раздирать веки.

И все же, хотя и хватая ртом воздух, ты оставался стоять. Еще чуть-чуть. Побыть частью этого дня. Прежде чем вернуться к печке и горячему шоколаду или чаю. Или к крепкому, ароматному кофе с молоком.

И электронной почте.

Она читала и перечитывала письмо, потом позвонила по указанному в письме телефону, чтобы спросить, по какой причине нотариус хочет ее видеть.

Не дозвонившись, Мирна взяла письмо и отправилась поговорить в бистро за ланчем с друзьями и соседями, Кларой Морроу и Габри Дюбо.

Те вели дискуссию о снежных скульптурах, турнире по хоккею с мячом, конкурсе на лучшую шапочку, закусках на приближающийся зимний карнавал, и Мирна почувствовала, что ее внимание рассеивается.

– Привет, – сказал Габри. – Кто-нибудь есть дома?^[10]

– Что?

– Нам нужна твоя помощь, – обратилась к нему Клара. – Гонки на снегоступах вокруг деревенской площади. Один круг или два?

– Один для возраста до восьми лет, – сказала Мирна. – Один с половиной для возраста до двенадцати, и два для всех остальных.

– Да, это убедительно, – согласился Габри. – Теперь команды снежных боев…

Мысли Мирны снова поплыли. Она как в тумане отметила, что Габри встал и подкинул несколько полешек в каждый камин бистро. Он остановился, чтобы поговорить с кем-то из клиентов, в это время вошли другие с холода, потопали, стряхивая снег с обуви, потерли захолодевшие руки.

Их встретило тепло, запах кленового дымка, пироги со свининой прямо с пылу с жару и неизменный аромат кофе, которым пропитались даже балки и доски пола.

– У меня есть кое-что – хочу тебе показать, – прошептала Мирна Кларе, пока Габри занимался клиентами.

– Ты почему шепчешь? – Клара тоже понизила голос. – Это что-нибудь грязное?

– Нет, конечно.

– Конечно? – переспросила Клара, вскинув брови. – Я тебя слишком хорошо знаю для такого «конечно».

Мирна рассмеялась. Клара ее и в самом деле знала. Но и она знала Клару.

Каштановые волосы ее подруги торчали во все стороны, словно ее слегка ударило током. Она немного напоминала спутник… спутник средних лет. Что объясняло и характер ее искусства.

Картины Клары Морроу были не от мира сего. И в то же время оставались глубоко, мучительно человечными.

Она писала то, что представлялось портретами, но было таковыми только на поверхности. Прекрасно выписанная плоть растягивалась и иногда истончалась; на ранах, на празднествах. На пропастях потерь и вспышках радости. Клара писала мир и отчаяние. И все это в одном портрете.

Кистью, полотном и краской Клара и пленяла, и освобождала своих героев.

А еще ей удавалось с ног до головы измазаться краской. Краска была на щеках, в волосах, под ногтями. Она сама представляла собой незаконченный портрет.

– Я тебе покажу попозже, – сказала Мирна: к столику вернулся Габри.

– А грязь уж лучше потом, – добавила Клара.

– Грязь? – повторил за ней Габри. – Выкладывай.

– Мирна считает, что взрослые должны участвовать в соревновании голыми.

– Голыми? – Габри посмотрел на Мирну. – Не то чтобы я ханжа, но дети…

– Да бога ради, – сказала Мирна. – Я ничего такого не говорила. Клара все выдумала.

– Конечно, если проводить соревнования ночью, когда дети спят… – сказал Габри. – Развесить факелы вокруг деревенской площади… Да, это было бы неплохо. Мы бы наверняка поставили несколько рекордов скорости.

Мирна сердито посмотрела на Клару. Габри, президент зимнего карнавала, воспринимал дурацкую шутку серьезно.

– Или пусть не голые, потому что… – Габри оглядел собравшихся в бистро, представляя их без одежды. – Может, лучше в купальных костюмах.

Клара нахмурилась, но не с порицанием, а удивленно. Вообще-то, идея была не так уж и плоха. В особенности еще и потому, что большинство разговоров в бистро во время долгой-долгой, темной-темной квебекской зимы велось о том, что хорошо бы сбежать в тепло. Полежать на бережку, пожариться на солнышке.

– Можно назвать это бегством на Карибы, – сказала она.

Мирна тяжело вздохнула.

Пожилая женщина в другом конце бистро увидела это и сочла, что пренебрежительный взгляд предназначался ей.

Рут Зардо ответила тем же.

Мирна перехватила ее взгляд и подумала о несправедливости природы: старость избороздила лицо поэтессы морщинами-извилинами, но отнюдь не добавила ей мудрости.

Хотя мудрость в ней была, если рассеивался туман виски.

Рут вернулась к своему ланчу из выпивки и картофельных чипсов. В блокноте, лежащем на столе перед ней, не было ни рифм, ни смысла, но между затрепанными страницами проглядывало ее внутреннее состояние – комок в горле.

Она посмотрела в окно и написала:

 
Острые, как льдинки,
ребячьи крики пронзают небо…
 

Утка Роза на диване рядом с Рут забормотала «фак-фак-фак». Впрочем, может, она говорила «дак-дак-дак». Хотя глупым казалось, чтобы утка говорила «дак»^[11]. И те, кто знал Розу, чувствовали, что «фак» – гораздо более вероятно.

Роза вытянула длинную шею и аккуратно взяла чипс из тарелки, пока Рут смотрела, как дети катаются с горки – от церкви к самой деревенской площади. Потом она написала:

Или в засыпанной снегом деревенской церкви

встать наконец на колени и помолиться

о том, чего нам не будет дано.

Подали ланч. Клара и Мирна заказали палтуса с семенами горчицы, листьями карри и помидорами на гриле. Что касается Габри, то его партнер Оливье приготовил ему рябчика с жареным инжиром и пюре из цветной капусты.

– Я собираюсь пригласить премьера, – сказал Габри. – Он мог бы открыть карнавал.

Дюбо каждый год приглашал Жюстена Трюдо. Но ответа ни разу не получил.

– Может, он поучаствует в гонках? – спросила Клара.

Глаза Габри широко распахнулись.

Жюстен Трюдо. Гоняется вокруг деревенской площади. В плавках.

С этого момента разговор пошел вкривь и вкось.

Сердце Мирны в этом не участвовало, как не участвовал и ее разум; хотя на мгновение она и задержалась на образе Трюдо, но мысли тут же вернулись к письму в кармане.

Что случится, если она никуда не поедет?

Солнце окрашивало снег за окном в розовые и голубые тона. До них доносился детский визг, в котором слышалась смесь удовольствия и страха от скоростного спуска на санках с горки.

Картинка казалась такой идиллической.

Но…

Но если по какой-то прихоти судьбы на небо накатывали тучи, когда ты находился вдали от дома, а редкий снежок переходил в круговерть метели, тогда тебе оставалось только надеяться на удачу.

Квебекская зима, такая веселая и спокойная, могла ополчиться на тебя. Могла убить. И делала это каждый год. Осенью мужчины, женщины, дети, живые и здоровые, не замечали надвигающейся метели – и уже больше никогда не встречали весну.

За городом зима была прекрасным, великолепным, блестящим убийцей.

Квебекцы с сединой в волосах и морщинами на лицах дожили до преклонных лет благодаря мудрости, благоразумию и предусмотрительности, которые вовремя приводили их домой. Они наблюдали за метелью, сидя у веселого огонька с чашкой горячего шоколада или бокалом вина и хорошей книгой.

Если для канадцев мало что было страшнее, чем оказаться в метель под открытым небом, то и мало что было приятнее, чем сидеть в тепле у камина, когда за окном бушует непогода.

И жизнь вмещала в себя столько всякого разного, что, как это хорошо знала Мирна, всего один шаг отделял радость от горя.

Пока Габри и Клара обсуждали достоинства «все включено» против других курортов, против круизов, Мирна, поразмышляв о письме, решила предоставить все судьбе.

Если будет снег, она останется дома. Будет ясно – поедет.

И теперь, сидя в несуразной кухне за несуразным столом со странным нотариусом и чудаковатым молодым строителем, Мирна смотрела в окно на усиливающийся снегопад и думала…

Долбаная судьба. Опять обманула.

– Мирна права, – сказал Арман, положив на завещание большую руку. – Мы должны решить, хотим ли мы заниматься этим. – Он посмотрел на собеседников. – Что скажете?

– Мы можем сначала прочесть завещание, а потом решить? – спросил Бенедикт, похлопав по пачке бумаг.

– Нет, – ответил нотариус.

Мирна встала:

– Я думаю, нам следует поговорить. Приватно.

Арман обошел стол, нагнулся к сидевшему там Бенедикту и прошептал:

– Если хотите, можете к нам присоединиться.

– О да, здорово. Хорошая мысль.