Дьявол кроется в мелочах

Спустя пять минут Соня поставила перед ним очень красивую кофейную чашечку. «Прага» было написано на ней по-английски. Снова села напротив, со своей чашкой в руках. На ней красовалось слово «Берлин».

– Вы коллекционируете кофейные чашки? – спросил Феодосий зачем-то. – Привозите из путешествий?

– Я почти нигде за границей не была, – призналась Соня. – То есть в Турции, конечно, была. В Египте. Но это же поездки на море, а не настоящие путешествия. А на них у меня денег не хватает. Точнее, хватало бы, но я так привыкла экономить, что мне трудно разбрасываться деньгами на удовольствия. В Англии я, конечно, была. Детей в языковой лагерь возила, но это по работе, то есть не считается. Да и не с кем мне путешествовать. У подруг семьи, дети, свои планы, зарплаты еще меньше, чем у меня, в общем, не получается. А чашки… Это Денис мне привозит. Он как раз очень любит путешествовать.

Совершенно неожиданно Феодосий пообещал самому себе, что обязательно свозит эту женщину в Прагу. И в Берлин тоже свозит. И в Англию, чтобы без чужих детей и не для работы. Они будут гулять по старинным улочкам, пить в кофейнях ее дурацкий кофе, заходить в музеи, кататься на корабликах и…

Дальнейшие его внезапные мечты были безжалостно прерваны Соней:

– Итак, о чем вы хотели со мной поговорить?

Теперь настала его очередь уставиться на нее непонимающе.

– Я сегодня должна была прийти к вам на встречу, чтобы договориться о курсах английского для ваших работников. Давайте обсудим это сейчас, если вы не против.

– Не против, – вздохнул Феодосий. Меньше всего на свете ему сейчас хотелось думать о работе.

Раздался звонок в дверь, и Соня пошла открывать. Приехал Денис, налил себе из заварочного чайника приготовленного шефом чаю, разбавил кипятком, понюхал, блаженно зажмурившись.

– Умеете вы чай заваривать, ничего не скажешь. Рассказать, как прошли переговоры? Какое меню в итоге составили?

– Завтра на работе расскажешь, – буркнул Феодосий. Денис покосился на него изумленно, не понимая, чем вызвано внезапное равнодушие начальника. Тот надулся еще сильнее, понимая, что приход Менделеева разрушил хрупкое очарование момента и что сам он выглядит полным идиотом. – Давай сейчас с Соней насчет курсов поговорим.

– Давайте, – кивнул Денис. – Я просто думал, что вы уже все обсудили. А потом Сонька расскажет нам, что тут приключилось. Расскажешь, Сонь?

Феодосию захотелось дать парню хорошую затрещину, потому что порозовевшее и расслабившееся было лицо Сони снова побледнело и закаменело при воспоминаниях о пережитом ею ужасе.

– Расскажу, – впрочем, тут же сказала она решительным тоном. – Здорово, что вы оба сможете меня выслушать. Нам надо понять, что теперь делать, потому что, судя по всему, наших, Денис, соседей убили.

* * *

В институте сегодня было всего две пары, причем одна из них физкультура. Поэтому, немного поразмыслив, Настя решила в институт не ездить. Сессии она сдавала на одни пятерки, да еще и работала по специальности, поэтому на ее прогулы в деканате смотрели сквозь пальцы. Некоторых однокурсников «особое» Настино положение бесило, но на дебилов, способных беситься от зависти, она внимания не обращала. Вот еще чего не хватало.

В адвокатской конторе ей вчера дали довольно серьезное задание – разобраться с нестыковками в свидетельских показаниях стороны обвинения и составить подробную таблицу с перечнем того, на что мог опереться адвокат Ветлицкий в своей дальнейшей работе.

Поручение такого уровня ей доверили впервые, поэтому подойти к нему требовалось со всей ответственностью. Во-первых, невозможно даже представить, что по ее вине Ветлицкий может затянуть дело (провалить его он не мог ни при каких обстоятельствах), а во-вторых, показать себя исполнительным и ответственным сотрудником никогда не лишнее.

Папку с копиями дела Настя унесла домой еще вчера и, вернувшись с курсов английского языка, читала их до глубокой ночи. Сегодня же она позволила себе хорошенечко выспаться, чтобы потом, на свежую голову, поехать в контору и составить искомую таблицу, стараясь не пропустить ничего важного.

В первом приближении Настя уже знала, что именно будет делать, на что обратить внимание, а во что «вопьется» поглубже. Читая, она делала пометки на полях, и теперь уже отложившуюся в голосе информацию требовалось просто систематизировать.

В офис Ветлицкого она приехала в районе одиннадцати утра, уселась за выделенный ей компьютер и погрузилась в работу. Еще со школы Настя выработала в себе полезное качество – занимаясь каким-то делом, она полностью отрешалась от окружающего мира: не слышала разговоры вокруг, не отвлекалась на музыку, не залезала в соцсети, не обращала внимания на чаты в мессенджерах. Все это могло подождать.

Вернуть ее в реальность можно было только телефонным звонком, потому что Настя давала своему подсознанию подобную установку. Раз кто-то позвонил, значит, вопрос действительно важный. Неважные звонки, конечно, были, но их Настя просто скидывала, снабжая коротким сообщением «Перезвоню позже». Но сейчас звонила мама, и трубку Настя взяла.

Не склонная к излишним сантиментам, Инесса Перцева никогда не отвлекалась от работы сама и не отвлекала дочь в течение дня. Телефон существовал для экстренных случаев, все остальное вполне могло подождать до вечера, когда семья встречалась за кухонным столом. Но сейчас мама звонила, значит, ситуация того стоила.

– Да, мам, – сказала Настя, оглянувшись по сторонам, не слишком ли громко она говорит. Статус «маменькиной дочки» был чреват неизбежными вопросами, а кто у тебя мама, а именно этого Настя целенаправленно избегала. – Что-то случилось?

– У тебя есть телефон твоей преподавательницы английского? Той самой, которой я вчера о приезде на адрес оперативной бригады договаривалась? – Мама по привычке сразу брала быка за рога, не отвлекаясь на ненужные детали.

– Софьи Михайловны? Есть, конечно, а зачем она тебе?

– Комментарий для статьи хочу взять. У нее в соседней квартире два часа назад два мумифицированных трупа нашли. Они там около года пролежали, представляешь?

– То есть она не зря панику подняла? – удивилась Настя.

Если честно, вчера страхи своей преподавательницы она посчитала надуманными, просто отказывать ей в пустячной для мамы просьбе не хотелось.

– Еще как не зря. У учительницы твоей острый нюх и чуйка на неприятности, – мама в трубке засмеялась. – Я так-то уже все узнала, но нужен комментарий очевидца, а Софья твоя еще и понятой при осмотре была.

Настя представила картину, свидетельницей которой стала Софья Михайловна, и внутренне содрогнулась. Такого и врагу не пожелаешь. Ей казалось неудобным возвращать молодую женщину в воспоминания о кошмаре, задавая ей вопросы, но она точно знала, что маму такие этические тонкости никогда не волновали. Она – репортер от бога. Ее талант – добывать информацию, а потому отговаривать ее от звонка бессмысленно. Да и телефон она достанет без Насти. Потратит на двадцать минут больше времени, но достанет.

– Записывай, – обреченно сказала Настя.

Впрочем, вернувшись обратно в свои дела, она тут же про звонок матери забыла. Софью Михайловну ей было, конечно, жалко, но история эта вполне могла потерпеть, в отличие от материалов уголовного дела, сейчас лежащих на столе.

Настя прикинула объем оставшейся работы. Часа два, не меньше. Посмотрела, сколько времени. Без десяти пять. По всему выходило, что часов до семи, максимум полвосьмого, она закончит свою справку и успеет отдать ее Ветлицкому, пока тот не ушел с работы. Шеф был совой, на работу, если не было заседаний в суде, приходил к полудню и засиживался до восьми. Ему так было удобно, и со странным графиком работы никто не спорил. Тираном Ветлицкий не был, в семейные обстоятельства сотрудников вникал, переработки не приветствовал, а если они случались, платил за это щедро. В общем, никто не жаловался.

Настя снова погрузилась в работу, чтобы успеть к установленному собой же сроку. В семь двадцать ее справка была закончена и безукоризненно оформлена. Девушка в последний раз проверила ошибки, послала документ на печать, аккуратно скрепила листы степлером и еще с минуту полюбовалась на результат своих трудов. Да, такое не стыдно нести шефу.

Выскочив из кабинета, она вихрем пролетела по коридору и ворвалась в приемную Ветлицкого, где по причине позднего времени уже не было секретарши, а дверь в кабинет была открыта.

– Аркадий Борисыч, можно?

Известный адвокат оторвался от компьютерного монитора, на котором что-то увлеченно читал.

– Да, Настюш, заходи. Ты чего тут так поздно?

– Задание ваше выполняла. Вот. – Она протянула бумаги, страшно гордая собой.

– М-м-м. – Он, не глядя, протянул руку, шлепнул пачку листов на стол, дочитывая что-то, по всей видимости, очень интересное. – Вот сколько лет знаю твою мать, а каждый раз не перестаю удивляться силе ее таланта. Такие статьи пишет, что не оторваться. И это мне-то, человеку, пресыщенному преступлениями. Представляю, как обычные обыватели взахлеб ее творения читают.

Если бы у Насти разверзлась бездна под ногами, она, наверное, и то остолбенела бы меньше.

– Вы что, знаете, кто моя мать? – спросила она, пытаясь собраться с мыслями.

Голос дрожал и самой ей показался тонким и каким-то жалким.

– Конечно. Кто в нашем городе не знает знаменитую Инессу Перцеву? Да еще в наших кругах. А что?

– Да нет, ничего, – уныло сказала Настя.

Все ее мечты о самостоятельности летели в тартарары. Какая же она была наивная дура, считая, что Ветлицкий взял ее на работу, плененный ее умом и сообразительностью. Надо было сразу догадаться, что без маминых связей не обошлось. Дура, вот ведь какая она дура. Нет, надо уезжать из города, чтобы не чувствовать на себе вечного клейма «дочери Инессы Перцевой».

– Так, – Ветлицкий наконец закончил чтение, снова повернулся к Насте, взял принесенные ею бумаги. – Давай посмотрим, что ты тут наваяла. Так, хорошо. Ага. Очень хорошо. М-м-м-м, просто великолепно. Поздравляю тебя, Настенька, ты прекрасно справилась с поставленной задачей. В этом деле есть девять зацепок, которые можно использовать в процессе, чтобы развалить обвинение. Ты нашла семь. Для первого раза просто отличный результат. Молодец.

– Как девять? – спросила сбитая с толку Настя. – Вы что, получается, уже сами сделали эту работу? А я зачем тогда сутки убила?

– Затем, чтобы потренироваться. – Ветлицкий отложил бумаги и смотрел на девушку с веселым изумлением. – Душа моя, или ты думала, что я реально возложу на тебя поиск обстоятельств, которые позволят конторе заработать три миллиона рублей? Конечно, я все проработал сам, а тебе поручил найти решение, чтобы ты могла потренироваться. Еще раз повторюсь, что справилась ты отлично. Вот, возьми мою таблицу, посмотри, какие два момента ты не заметила.

Настя схватила бумаги и опрометью выскочила в коридор. Ее душили слезы. И не расскажешь же никому. Только, пожалуй, Глашке.

Восемнадцатилетняя Аглая обладала удивительным качеством – умела слушать. Ее внимание было ненавязчивым, интерес искренним. Да, она позвонит Аглае Молчанской, встретится с ней где-нибудь неподалеку, да хотя бы в ресторане «Буррата», и выплачется всласть. Не маме же плакать. Та, мало того что не поймет, так еще и на смех поднимет. Нет, надо встретиться с Глашкой, и они вместе придумают, как Насте преодолеть свое «родовое проклятие».

Подруга, заслышав Настин голос, в котором дрожали только что пролитые слезы, согласилась приехать без разговоров. Не прошло и получаса, как девушки заняли столик в углу ресторана «Буррата», где по причине рабочего дня народу было не так много. По крайней мере, поговорить спокойно другие посетители не мешали.

Выслушав Настин рассказ, несмотря на сильное волнение, не сбивчивый, а логичный и четкий (мама в таких случаях всегда говорила фразу «Штирлиц славится формализмом и логикой»), Аглая на пару минут задумалась. Несмотря на юный возраст, девицей она тоже была серьезной и обстоятельной.

– Ты должна сделать что-то такое, чтобы все, и в первую очередь твоя мама, поняли, что ты уже не ребенок, а человек, способный на серьезные поступки и решительные действия, – наконец изрекла она.

– И что же такое я должна сделать? – горько спросила Настя. – Я и так школу окончила с золотой медалью. На юрфак поступила на бюджет, учусь лучше всех на курсе, работаю, вон, из девяти оснований для разваливания обвинения семь нашла без посторонней помощи и подсказки, а все равно это никому не нужно, потому что мне не доверяют, считая неопытным ребенком и маминой дочкой. Вот мама у меня молодец, такие статьи пишет, что от экрана монитора не оторваться даже такому искушенному человеку, как Ветлицкий, а я сутки псу под хвост отправила, потому что и без моих трудов все всем ясно.

Слезы снова подступили к горлу, и, чтобы не разреветься, Настя решила отвлечься на менее обидную тему.

– Ладно, чего про это говорить, все равно ничего не придумаем. Уеду я, наверное, вот окончу институт и уеду в Москву. Там про мою знаменитейшую маму никто не знает. Ты лучше прикинь, о чем она последнюю статью написала. Ту самую, которой шеф неотрывно читал. О нашей Софье Михайловне.

– Да ну, – не поверила Аглая. – О Менделеевой? Ты хочешь сказать, что она в криминальную хронику попала? Что же она такого натворить-то могла?

– Она-то ничего. – Несмотря на плохое настроение, Настя улыбнулась, представив их правильную до невозможности преподавательницу. – Помнишь, она вчера попросила меня через маму ей помочь полицию вызвать. Мол, соседей давно не видно, и из их квартиры запах идет?

Аглая кивнула, что да, помнит.

– Ну так оказалось, что этих соседей кто-то убил. Причем давно, чуть ли не год назад. Там в квартире уже мумии вместо тел нашли, а наша Софья их опознавала.

– Ужас какой, – Аглая передернула точеными девичьими плечами, – бедная. Не хотела бы я на ее месте оказаться.

– Это-то да, но мне, как юристу, ужасно интересно, как полиция собирается убийц искать спустя год? Это же никто из возможных свидетелей наверняка ничего не помнит. Да и собираются ли. И вообще, кому были нужны два безобидных пенсионера, один из которых к тому же умственно отсталый?

Глаша молчала, как будто напряженно что-то обдумывая. Настя потрясла растопыренной ладошкой у нее перед лицом.

– Але, гараж, ты чего зависла?

Подруга отмерла, словно в детской игре про морскую фигуру, которая замирала и отмирала по команде, посмотрела на Настю, глаза ее возбужденно блестели.

– Вот что, – сказала она не терпящим возражений голосом, – я точно знаю, что тебе надо сделать, чтобы с тобой стали считаться. Тебе надо самой расследовать это преступление и найти убийцу.

Настя с сомнением посмотрела на нее и, не выдержав, засмеялась:

– Глашка, ты что, перегрелась или креветок переела? Как я могу расследовать убийство годовалой давности, да еще одна. И под носом у полиции.

– Ничего я не объелась, – сердито насупилась Глаша, она терпеть не могла, когда над ней насмехались. – Ты сама сказала, что полиции этот старый висяк сто лет не нужен, как и пенсионеры эти. Кому до них дело есть? Они что, чиновники, депутаты, политики или бизнесмены известные? Они никто, поэтому землю рыть никто не будет. А в плане, как вести расследование, это уж ты сама решай. Кто у нас юрист – ты или я? Ты мне сама рассказывала, как твоя мама журналистские расследования проводит. Встречается с людьми, вопросы задает, ответы сопоставляет. Вот этим и займись. Пройди по квартирам, с соседями поговори. Да для начала с самой же Софьей.

– А что я им скажу? Почему я всем этим занимаюсь? – Против своей воли Настя чувствовала, что где-то глубоко внутри в ней зарождается азарт. Ей вдруг стало очень интересно действительно в одиночку найти разгадку этой странной тайны.

– Балда. – Аглая смотрела снисходительно, как будто это она была в их тандеме старшей. – У тебя же удостоверение есть, которое тебе твой Ветлицкий выдал. Будешь представляться сотрудником адвокатской конторы. Если кто-то спросит, туманно намекнешь, что есть некий человек, который подписал с вами договор. Но никто ничего не спросит. Людям на все наплевать. Уж поверь мне. Зато, когда ты найдешь убийцу, все поймут, чего ты на самом деле стоишь. Поняла?

– Поняла, – сказала Настя, и глаза ее заблестели. – Какая же ты молодец, Глашка. Это ты замечательно придумала. Только, чур, будешь мне помогать.

Глава третья

Сонину квартиру брат и его шеф покинули около семи часов вечера. Сначала разговаривали о будущей работе английских курсов в компании, потом гости пили чай, а Соня, разумеется, кофе. Затем как-то незаметно начали обсуждать современное искусство и даже поспорили немного, хоть и не до драки. После Феодосий Лаврецкий заварил свежего чаю себе и Денису, а Соня снова сварила кофе.

Они сидели бы и дальше, но Денису нужно было в ресторан – сегодня у него была вечерняя смена, а у его начальника не было никаких оснований оставаться.

После их ухода Соня вымыла чашки, переоделась в спальне в уютный мягкий махровый халат, невольно покраснела при воспоминании, как лежала голая на диване под этим самым халатом, укрытая заботливыми руками постороннего мужчины. Решила, что волноваться по поводу того, что уже произошло, глупо, тем более что все ее дальнейшие встречи с Лаврецким могли происходить только в виде случайных столкновений в коридоре его компании. Не его полета она птица.

Халат был привычным способом утешения, когда оно требовалось, конечно. В его пушистой махре было уютно прятаться от жизненного несовершенства, и это было именно то, в чем сейчас отчаянно нуждалась Соня.

За разговорами она было начала забывать об ужасах сегодняшнего дня, но сейчас, когда она осталась одна, непонятный страх поднимался изнутри, щекотал ноздри навязчивым запахом, который, как казалось Соне, проникал с лестничной клетки, просачиваясь через двери.

Господи, сможет ли она когда-нибудь забыть то, что видела сегодня в квартире напротив?

Перед глазами, как на грех, вставала картина, как она опасливо переступает порог, как расстилается перед ней длинный, кажущийся бесконечным коридор с книжными стеллажами, как она идет на раздающиеся откуда-то издали голоса, делает шаг, второй, третий, отворачивается от распахнутой двери в кухню, но все-таки невольно заглядывает в гостиную, как хватается за книжные полки, чтобы не упасть, как едут скользкие пальцы по корешкам пыльных книг, как в руках остается прохладная коленкоровая обложка…

Тетрадь, она же зачем-то притащила из квартиры Галактионовых общую тетрадь. Где же она? Куда она делась?

Соня вскочила с дивана, на который забралась с ногами, потому что босые ноги отчего-то мерзли, хотя в квартире было тепло. Не надевая тапочек, сбегала в прихожую. Тетради там не было. Затем в кухню, потом в ванную. Там в тазу с разведенным стиральным порошком отмокала одежда, в которой Соня ходила в соседскую квартиру. Где же тетрадь?

Соня успела было подумать, что ее зачем-то прихватил Феодосий Лаврецкий, и тут вспомнила, что своими руками бросила тетрадку на балкон, словно та была заражена спорами ядовитого растения или выпускала опасные для здоровья миазмы. Почему-то посмотреть, что там внутри, казалось сейчас Соне очень важным, поэтому все так же босиком она рванула балконную дверь, выскочила наружу, чувствуя, как проникающий через ноги холод опутывает ее ледяным коконом, увидела лежащую на полу, рядом с выстиранным ковриком тетрадь, наклонилась и не смогла себя заставить взять ее в руки.

Гадливость поднималась внутри, снова вызывая в памяти отвратительный запах.

Соня сбегала за резиновыми перчатками, которые хранились в ящике кухонного стола, натянула их на руки и открыла тетрадь, к ее счастью, на самом деле ничем не пахнущую. На первой странице не было ничего, кроме короткого четверостишия, видимо, эпиграфа.

 
Мой ангел, наклонясь над колыбелью,
Сказал: «Живи на свете, существо,
Исполненное радости, веселья,
Но помощи не жди ни от кого».
 

Соня узнала строки из стихотворения Уильяма Блейка и удивилась. По ее мнению, никто из Галактионовых не мог знать знаменитого английского поэта, художника и гравера, но тем не менее факт оставался фактом. Она перевернула страницу.

«Личный дневник Александра Галактионова» было написано там четким, очень уверенным почерком, и Соня от изумления подавилась воздухом и закашлялась. Она была уверена, что Санек, умственно отсталый мальчик из ее детства, не умеет ни читать, ни тем более писать. Однако он умел и даже вел свой собственный дневник, который открывал цитатой из Блейка.

Под надписью обычным карандашом был нарисован портрет самого Санька, очень похожий, надо признать.

Соня вспомнила, что в детстве он все время рисовал, причем очень здорово. С годами этот навык не пропал, а, наоборот, развился, да еще как. Она снова вернулась на страницу назад и снова перечитала эпиграф. Похоже, исполненным радости и веселья существом, которому ангел приказал жить, но не ожидать ни от кого помощи, был сам Санек – родившийся ментальным инвалидом мальчик, запертый из-за болезни в собственной квартире, вынужденный ограничить свое общение только с родителями да еще с книгами, которых в доме Галактионовых было так много.

Она вспомнила, как в детстве они с друзьями собирались на детской площадке во дворе. К ним часто подходил застенчивый Санек, пытавшийся проявить дружелюбие. Но общаться с ним соглашались только Соня и Денис. Остальные мальчишки и девчонки насмехались над неполноценным сверстником, обзывали и даже толкали его. Особенно агрессивен был Арсений из соседнего подъезда. Было такое чувство, что он просто ненавидит Санька. За его открытость, ранимость, инаковость, что ли…

Соня впервые в жизни подумала, что должен был чувствовать маленький мальчик, так открыто презираемый сверстниками. Что должны были чувствовать его родители. Ей стало так стыдно, что она даже уронила на колени тетрадь и схватилась резиновыми ладонями за загоревшиеся щеки. Ну, почему, почему никогда раньше она про это не думала?

Этот больной мальчик, о существовании которого все предпочитали не знать, оказывается, умел читать и понимать красоту стихов, талантливо рисовал, а также проводил параллели между прочитанным и своей безрадостной жизнью. Какой ужас!

Соня сорвала с рук перчатки, потому что ей теперь казалось святотатством прикасаться к тетради через холодную равнодушную резину, пачкая страницы тальком. Перевернула еще одну страницу, и еще, и еще. Практически везде были автопортреты Санька. На одних рисунках он строго смотрел со страницы, на других был запечатлен сидящим у окна и печально смотрящим наружу, туда, где протекала без него нормальная, обычная, полная приключений жизнь.

Еще Санек рисовал то, что видел из окна. Своего отца, несущего авоську, из которой торчал пакет молока и буханка черного хлеба. Кошку, умывающуюся лапой посредине двора. Соседа, выгуливающего собаку – большого палевого лабрадора. Спеша к первой паре, Соня часто встречала их на улице – высокого мужика средних лет в резиновых сапогах в любое время года и бело-синей куртке с капюшоном и крупного пса с очень умными глазами. И сосед, и собака на рисунке, выполненном простым графитовым карандашом, выглядели как живые.

В дневнике был и рисунок, сделанный во время новогоднего праздника, который года два назад организовали в их дворе для живущей здесь малышни. Переливающаяся огнями елка была здесь, Дед Мороз со Снегурочкой, хоровод тепло одетых детей, столы, накрытые пирогами и конфетами. Соня тогда на праздник не ходила, но в окно тоже наблюдала, ей было интересно, да и Денис принимал непосредственное участие в организации мероприятия. Пироги были его рук делом.

Зарисовки с праздника занимали в тетради несколько страниц, и под последней тоже каллиграфическим почерком было написано стихотворение. И снова Блейк.

 
Радость, скорбь – узора два
В тонких тканях божества.
Можно в скорби проследить
Счастья шелковую нить.
Так всегда велось оно,
Так и быть оно должно.
Радость с грустью пополам
Суждено изведать нам.
Помни это, не забудь –
И пройдешь свой долгий путь.
 

Похоже, молодому человеку было грустно наблюдать за весельем других. Весельем, в котором он никак не мог принять участие, и он утешал себя стихами любимого поэта.

«Можно в скорби проследить счастья шелковую нить…»

Соне снова стало стыдно, что, живя в квартире напротив больше тридцати лет, она так мало интересовалась тем, как проходят дни ее соседей. А ведь так мало стоила бы ей привычка раз в неделю забегать к Саньку и разговаривать с ним хотя бы недолго.

Она перевернула еще одну страницу и застыла, потому что там был нарисован ее портрет. Ее двойник, прорисованный до фотографической точности, с таким же непослушным завитком волос на виске, который ей приходилось то и дело заправлять за ухо, но он непокорно вылезал снова. Даже жест, которым она нетерпеливо заправляла прядь волос, казалось, был виден на этой странице. Ловкое, едва заметное движение пальцев… Голубизна глаз… Казалось, без цветных карандашей передать ее было бы невозможно, но у Санька получилось. Длинная шея в вырезе футболки – рисунок был сделан летом, когда Соня шла от машины к подъезду, и его сопровождало стихотворение, словно подтверждая, что художник был крайне высокого мнения о своей «модели».

 
Прекрасная Мэри впервые пришла
На праздник меж первых красавиц села.
Нашла она много друзей и подруг,
И вот что о ней говорили вокруг:
 
 
«Неужели к нам ангел спустился с небес
Или век золотой в наше время воскрес?
Свет небесных лучей затмевает она.
Приоткроет уста – наступает весна».
 
 
Мэри движется тихо в сиянье своей
Красоты, от которой и всем веселей.
И, стыдливо краснея, сама сознает,
Что прекрасное стоит любви и забот.
 

Ну да, разумеется, Уильям Блейк.

Соня любила творчество поэта, хотя, вслед за своим научным руководителем, профессором Ровенским, специализировалась на творчестве Шекспира, и кандидатскую диссертацию защищала по нему же. Если бы у нее был выбор, то она с удовольствием изучала бы творчество именно Блейка, но подобное предложение, робко высказанное вслух сразу после поступления в аспирантуру, было отметено Ровенским с таким жаром, что настаивать Соня не посмела.

Благообразный и обычно весьма политкорректный профессор чуть ли не слюной брызгал, услышав фамилию Блейка. Соне это показалось странным, но, немного подумав, она решила, что в старом профессоре бушует ревность к его собственному научному руководителю, профессору Свешникову, который всю свою жизнь посвятил именно научным исследованиям творчества и жизни Блейка. Несмотря на то что Свешникова уже не было в живых, Ровенский, видимо, не мог простить былой славы знаменитого профессора, до уровня которого никак не мог дорасти, как ни пытался.

Свешников долго жил и работал в Великобритании, считаясь мировой знаменитостью во всем, что касалось Блейка, а Ровенский, хоть и ездил по миру с докладами и признавался шекспироведами как добротный ученый, тем не менее славы Свешникова так и не снискал.

Да, скорее всего он просто ревновал, что его аспирантка может предпочесть тему, на которой специализировался Свешников, тему, на которую положил жизнь Ровенский. Ей самой ревность и зависть, даже научные, были абсолютно чужды, но право других людей на демонов в их душе она признавала. Так как тема диссертации для нее самой вообще никакого значения не имела, ей было одинаково интересно заниматься любыми филологическими изысканиями, она охотно взялась за Шекспира, и больше они с Ровенским никогда к этому вопросу не возвращались.

И вот Уильям Блейк неожиданно настиг ее спустя столько лет. Настиг стихами в тетрадке соседа с отклонениями в ментальном развитии. Ну надо же, как интересно устроен мир. Никто и никогда не признавался ей в любви стихами Блейка. А вот Санек признался, пусть и после своей страшной смерти. А все-таки интересно, кто и за что убил отца и сына Галактионовых?

Соня зачем-то снова вернулась к началу тетради, пытаясь понять систему, по которой ее необычный сосед вел свои записи. На самом первом автопортрете Санек был уже взрослый. Значит, тетрадь он начал вести недавно. Хотя вполне возможно, что она была не первая. Где-то в недрах квартиры оставались и другие, которые мальчик мог заполнять еще в детстве. Но теперь ведь не узнаешь. Квартира опечатана полицией, да и снова очутиться в ней Соня отказалась бы даже под страхом собственной смерти.

Помимо нескольких автопортретов в тетради было много рисунков с видами из окна, которые показывали четкое чередование времен года. Вот зарисовка с новогоднего праздника двухлетней давности. Ее портрет сделан летом, полтора года назад. Нет, не часто Санек обращался к своему дневнику. Совсем не часто, хотя и регулярно.

Соня отложила тетрадь и пошла на кухню – сварить кофе. Просмотренные стихи и картинки вызывали в ней целую бурю чувств, причем такую сложную, что ей было трудно разобраться в сумятице своих мыслей. Жалость, горечь, стыд, сожаление… Это понятно. Но было что-то еще. Не любопытство, нет.

Несмотря на то что Соня фактически читала чужой дневник, ей совсем не было стыдно. Чувства, что она подсматривает в замочную скважину, не возникало. Пожалуй, то, что она испытывала, можно было назвать стремлением приоткрыть завесу тайны. Над чем? Какой? Соня не знала, но была уверена, что в необычной тетради спрятана разгадка смерти отца и сына Галактионовых.

С чашкой кофе в руках она вернулась в гостиную и снова взяла тетрадь. Открытая все на той же странице с Сониным портретом – фактическим признанием в любви, – она манила и страшила одновременно. Кто знает, что там дальше.

Трусливо откладывая конец блаженного неведения, Соня не спеша допила кофе, отставила чашку и перелистнула страницу. И еще одну. И еще. Примерно на двадцати листах, обычных тетрадных листах в клеточку, была она, Соня. Складывалось чувство, что чуть больше года тому назад Саша Галактионов был просто одержим ею, своей соседкой, за которой следил из окна. И, кажется, еще в дверной глазок. По крайней мере, некоторые рисунки были сделаны именно с такого ракурса, и на них Соня копалась в сумке, доставая ключи, отпирала дверь, наоборот, выходила из квартиры, хмурая и сосредоточенная, видимо, утром.

Одни рисунки, судя по одежде, были летними, другие изображали Соню в осеннем пальто из валеной шерсти. Его Денис привез сестре из Франции, и она этим пальто страшно гордилась и очень его любила. Соня в зимнем пуховике и шапке с помпоном. Соня, укутанная шарфом по самые уши. Простуженная Соня с красным носом и слезящимися глазами. Да, точно, в прошлом феврале она сильно простудилась и долго вылезала из болячек, тем не менее продолжая ходить на работу.