Прошли годы, десятилетия…

Об одном из древних ритуалов

Шурышкарский район – один из уникальных уголков нашего округа. Естественно, это и природа, где во всей прелести царствует настоящая тайга с кедрами, елями, соснами, лиственными деревьями, ягодами и грибами. Горы Полярного Урала, с которых берут начало прозрачные, порой кажется, хрустальные речки. По осени вас ожидает встреча с буйством красок. Маленькие поселения народа ханты, издревле живущего на этой благословленной земле. Стога сена по берегам, самые разнообразные старинные лабазы. Археологические памятники. Кажется, сам воздух напитан древними легендами. Во всяком случае, когда мне посчастливилось побывать на реке Сыня, у меня было такое ощущение, что я провалилась вглубь веков. Незабываемое ощущение!

Я уже отчасти описывала это путешествие в книге «Легенды и были древнего Обдорского края» (ОАО «Тюменский дом печати», 2012 г.) в очерке «На реке Сыня», но по какой-то причине издательство не поместило там мои фотографии. Я очень сожалела об этом, поэтому решила исправить ошибку и всё-таки разместить их уже в этой книге. А заодно напомнить о том ритуале, на котором мне тогда довелось присутствовать.

Этот обряд носит название ура. Слово произносится с ударением на первом слоге.

В книге «Обряды жизненного цикла у сынских хантов» Надежда Михайловна Талигина, кандидат исторических наук, великолепная художница, описывает обряды, связанные со смертью человека (Издательство томского университета, 2004 г): «Изготовление ура – вместилища души. У сынских ханты существует понятие о пристанище для душ погибших людей – ура. Сами фигурки-вместилища душ покойников тоже назывались ура. Ура – это жилища душ погибших людей, домики. Словом «ура» называли и маленькое «селение» из таких домиков. В них поселяли души людей, умерших не своей смертью. Например, если они умерли при эпидемиях или погибли: утонули, умерли при родах или ушли из жизни по своей воле. Людям, умершим естественной смертью, ура не изготавливали. В ура-селения помещали близких родственников, можно назвать их семейными.

Ура – это пристанище блуждающей души человека, умершего неестественной смертью. Ханты считали, что души таких людей после смерти человека долго не могли успокоиться, найти себе место обитания. Носилась душа умершего человека исхор по белому свету, пугала людей, уносила души

Один из домиков ура

уже упал со своего пьдестала

Открывают все домики ура, чтобы их угостить

Стол должен постоять перед домиком ура

Александра Лонгортова изготовила ура своего мужа утонувшего в прошлом году. Все вещи выкладываются на просушку

Горит жертвенный костёр

На ура одевают его одежду

Проветрившиеся вещи убирают обратно в домик

И этот домик не забыли закрыть

маленьких детей, насылала на близких родственников болезни и другие неприятности. Душа погибшего человека могла превратиться в злого духа, поэтому ему и приносились жертвы, чтобы умилостивить.

Родственников заранее оповещали о дне изготовления ура. Приглашали близких, соседей, шамана. Рано утром выезжали на оленях на ура, взяв с собой жертвенного оленя. Прибыв на место, располагали оленьи упряжки. Открывали ёшус – отверстия для рук у старых ура. При этом целовали крышку домика или стучали по крышке домика ура. На старом кострище женщины разводили огонь и кипятили чай. Посуда для поминального обряда – котёл, чайник, чайная посуда, стол – постоянно хранилась недалеко от кострища. Вскипятив чай, накрывали стол, еду раскладывали в несколько чаш и их разносили по нескольким ура-домикам. Стол и чаши с едой стояли некоторое время для духов ура-порцы латы.

Изготовление домика ура и размещение в нём ура отдалённо напоминали похороны умершего человека на кладбище. Отличие было в том, что домик был над землёй на высоте более метра. Домик был из досок, с двускатной крышей, без окон и дверей, с отверстием для руки в торце ёш ус. Чтобы закрыть отверстие в домике ура, отпиливали от толстой доски кусок, прибивали к нему ручку – и была готова пробка для закрывания отверстия в домике.

В домик ура сажали изображение ура, обязательно туда клали что-нибудь из личных вещей покойного. Мужчинам – пиджак, рубашку, свитер, женщинам – головной платок, платье. Вещи должны быть не новыми, а ношенными при жизни их владельцами.

Поставив домик на высокий пень спиленного дерева, надёжно укрепив его, сажали в него на кусок оленьей шкуры изображение ура. После этого забивали жертвенное животное. Жертвенной кровью обмазывали вокруг отверстие ёш ус и ствол дерева, на котором укреплён домик. Духов ура «угощали» свежей кровью и мясом. Затем варили в котле мясо и снова угощали ура и угощались сами. Перед тем как уйти домой, убирали стол, посуду, котлы и чайники на место. В селении ура имелся один стол и посуда для всех. Хранили их возле костра-очага в определённом месте. Уходя домой, после себя дорогу перекрывали берёзовыми веточками».

Мы побывали на ура-селении семьи Лонгортовых, которое находится недалеко от деревни Овалынгорт. Там даже есть ура, посвящённые погибшим на фронте. Муж Александры Михайловны Лонгортовой утонул, поэтому она изготовила его ура. Мужчины построили вместилище для его души. На этот раз они пришли его помянуть. Открыли все ура, разожгли жертвенный костёр, сварили уху и чай. Вся пища должна была постоять перед открытыми ура. Это своеобразное угощение для них. Только потом можно приступать к трапезе и всем присутствующим. Всем ура делаются подарки в виде ленточек или полосок ткани. Все домики ура были уже на земле, кроме ура её мужа, потому что ветер и снег делают своё дело – ура падают на землю. По обычаю, поправлять в таком месте ничего нельзя, поэтому домики не поднимают снова на высоту.

Помянув погибших, костёр затушили, посуду сложили в чемодан и поместили в специально приспособленное для этого место. Всё ура закрыли крышками. Уходя Александра Михайловна положила на тропинку берёзовые веточки.

Говорят, что душа умершего человека живёт, пока о нём помнят живые. Кстати, если тело нашли, то умерший хоронится на обычном кладбище, а в ура-селении помещается только его изображение ура.

Немного о баптизме в тундре

С Татьяной Алимовной Ваграменко мы познакомились в 2006 году, когда она приезжала в экспедицию в наш округ, но тогда нам не удалось пообщаться вплотную, тем более что ей нужно было не только систематизировать, но и тщательно обдумать материал, собранный во время пребывания на Ямале. Когда она приехала в 2011 году, у нас уже было о чём поговорить.

Дело в том, что после распада Советского Союза в округе, впрочем, как и во всей России, активизировалась деятельность протестантских миссионеров, которая затрагивает не только жизнь городов, но и самых отдалённых северных посёлков, а также и тундровое кочевое население.

Татьяна Алимовна рассказывает:

– Это уже третья экспедиция в ваш округ, вторая была в 2008 году. Надо сказать, что тема, которой я занимаюсь, сама выбрала меня. Я этнограф, антрополог, после окончания Ленинградского университета, отделение религиоведения, училась в аспирантуре Европейского университета в Санкт-Петербурге и очень хотела заниматься коренными малочисленными народами Севера.

Я долго выбирала, чем хочу заняться в антропологии, а именно в каком регионе. А тогда ректором Европейского университета был Николай Борисович Вахтин¹³. Увлечённый человек, он просто вдохновлял на дальнейшие исследования. Надо сказать, что магистерская у меня была написана по тувинскому и хакасскому современному шаманизму, неошаманизму, а мне интересно было узнать какие-то более закрытые практики. Я пришла к нему и говорю: «Николай Борисович, может быть, где-то на Севере есть шаманизм, хочется его посмотреть. Куда вы меня направите, туда я и поеду». И он мне предложил: «Езжай-ка ты к ненцам, посмотри, что у них происходит, потому что это всё-таки необычный народ, традиционная культура у них сохранилась больше, чем у других коренных народов». Взяла билеты и поехала в Салехард вместе с Леной Лярской¹⁴. Шаманизма здесь, конечно, не нашла, потому что это не настолько открытые практики, чтобы прийти и взять. Поняла, что тут надо поработать не один год, чтобы тебе поверили и открылись, я всегда останусь для них внешним человеком, и потом всё-таки я женщина, а здесь достаточно разделённые мужской и женский варианты культуры, и, как оказалось, шаманизм всё же ближе к мужскому варианту. Короче говоря, не отыскала шаманов, но нашла протестантских миссионеров, что мне показалось не менее интересным, потому что их много здесь, и достаточно активное миссионерство баптистов, пятидесятников, харизма-тов. Харизматы – это современное направление пятидесятничества, такое разветвление.

– Чем харизматы отличаются от баптистов?

– Организационно они отличаются, так сказать, по культуре и образу жизни. Харизматы более активны, более эмоциональны.

– Название говорит само за себя.

– Да-да. Они именно харизматичны, у них говорение на языках святого духа, практики исцеления, пророчества, очень эмоционально насыщенные собрания, там и рок-музыка, такие очень необычные направления.

– Вам приходилось бывать на таких собраниях?

– Да. В том числе и здесь, в Салехарде. У вас очень разнообразная религиозная жизнь. Пожалуй, это и хорошо, когда есть какое-то религиозное разнообразие. Как специалист по религиоведению, я всё-таки за религиозную толерантность. А вот что творится в тундре, это другой вопрос. Наверно, пока не буду давать какие-то оценки, хочется увидеть своими глазами, что происходит. Думаю, есть всё-таки и хорошее, и плохое. Посмотрим. С научной точки зрения, мне показалось интересным, что у ненцев, которые обращаются в новую веру, то есть у тех, которые становятся христианами, соответственно, спадает то, что раньше было табуированным. Они теперь могут мне рассказывать в том числе и о своих традиционно-культурных практиках. К примеру, о том же самом шаманизме, потому что для них это больше не священно, не табуированная тема. И мне это тоже интересно: как ненцы, ставшие христианами, воспринимают теперь свою традиционную культуру, что они думают о своих сородичах, не согласившихся стать христианами, как они осознают сами себя в новом статусе, какие происходят изменения в их жизненных стратегиях. Если они приняли христианство в посёлке, то сохраняют ли они его, перебравшись в тундру. В общем, тут цепочки выходят и на другие темы. Ненцы, которые уходят в баптизм, подвергаются сомнениям в том, что они ненцы, ведь теперь они ведут русский образ жизни. Что такое ненецкий образ жизни, что такое русский образ жизни, то есть возникает много вопросов и для меня, и для них в том числе, на которые они сами себе должны дать ответ.

– Естественно, нужно констатировать те события, которые происходят здесь и сейчас. Изучать современную этнографию.

– А это то, чем я занимаюсь, что мне как раз интересно, потому что религиозное обращение и новая религия – это один из элементов приходящей сюда европейской цивилизации. Это, по большому счёту, и города, и промышленное освоение, и протестантские миссионеры. Если ненцы становятся баптистами, значит, им это для чего-то нужно. Я не верю в то, что ведётся зомбирование или какие-то психологические приёмы. И мне хотелось бы узнать, для чего это нужно.

– Как вы считаете, подтверждается ли мнение, что баптизм финансируется Западом, поэтому у миссионеров есть средства материально заинтересовывать жителей тундры?

– Нет, нет, нет. Я об этом долго думала. В девяностые годы протестантское миссионерство действительно сопровождалось сильной гуманитарной помощью Запада. Сейчас такого нет, потому что есть ряд законов Российской Федерации, которые ограничивают это финансирование. Полагаю, что на девяносто процентов все эти миссии существуют за свой счёт, и серьёзной гуманитарной помощи уже нет. Обвинять ненцев в том, что они заинтересовались баптизмом только из-за материальной помощи, я бы не стала, потому что она не настолько велика, и вообще, как таковой сейчас её уже и нет, чтобы видеть в этом единственно важный для них мотив их культурных изменений, поведений. Я хочу попробовать, что называется, порыть поглубже, посмотреть именно в культурном сдвиге, который сейчас происходит. Ведь традиционная культура никогда не стоит на одном месте, она всё время изменяется, всё время что-то вбирает новое.

– Как и любая культура.

– Если бы, предположим, записывали наш разговор в конце девятнадцатого века, мы бы говорили о деятельности отца Иринарха (в быту Ивана Семёновича Шемановского), в общем-то, о том же самом, что происходит и сейчас. Да, он миссионерствовал, и тогда ненцы вобрали что-то православное в свою культуру. Они впитали, как губка, образ Николая Чудотворца, какие-то православные символы, что-то переработали для своей культуры и пошли дальше. И мне интересно посмотреть, что происходит сейчас. Либо они вбирают что-то новое, какие-то новые символы для того, чтобы переработать и пойти дальше со своей так называемой традиционной культурой, но сохраняя свою культуру именно как ненецкую. Либо они готовы уже к культурному сдвигу и полному изменению образа жизни, культуры, оседанию и растворению, вот именно этническому растворению в этом плавильном котле под названием «европейская цивилизация».

– То есть это приведёт к тому, что произойдёт глобализация, как мы говорим?

– Да-да-да. Я пока не знаю, для чего они это делают, для чего им это нужно.

– А что изменилось за эти пять лет?

– Сложно сказать об изменениях, я только вижу, что проходит достаточно глубоко осмысляемая работа у самих протестантов-миссионеров. Они понимают, что первый их христианско-апостольский запал прошёл, когда они, как апостолы, прибыли на эту языческую землю и очень активно стали здесь работать. Это обернулось большими конфликтами, потому что принять христианство – значит запретить пить кровь в тундре, наложить запрет на какие-то очень жизненно важные для кочевников обычаи. Обряды, которые осмыслялись как языческие, запрещаемые Библией, повлекли конфликты в семьях, имели психологические, социальные последствия в тундре. Я разговаривала со многими миссионерами, которые понимают, что нужны какие-то новые стратегии, новые методики, что христианство должно быть контекстуализировано именно для ненцев. Происходит осмысление того, что они находятся здесь в очень необычной среде, что у ненцев культура завязана на их образе жизни, вынимая что-то из этой культуры, появляется опасность, что они просто потеряют какие-то основы, жизненные устои. И для многих миссионеров сейчас является жизненно важной задачей принести христианство в тундру, но при этом сохранить кочевой образ жизни. Нахрапом такие вещи не делаются.

– В основном почти все религиозные течения стремятся отстаивать свои догмы любыми методами, и это тоже ни к чему хорошему не приведёт. Естественно, ничего в мире нет постоянного, всё меняется, и очень надеюсь, что к лучшему. И утверждать, что всё неизменно, всё должно быть так, а не иначе, это просто не реально.

– Да. К тому же всё-таки христианство можно характеризовать сложным словом – эксклюзивистское. Да, именно не эксклюзивное, а эксклюзивист-ское. То есть христианство – это единственная верная религия, которая вряд ли примет ислам, как одно из альтернативных религиозных направлений, или буддизм, или какое-либо язычество. В отличие, например, от буддизма, который, в общем-то, инклюзивисткий, то есть он вбирает в себя разные религии, не провозглашает себя единственно верным. Традиционные культуры вбирают всё как губка. Они не говорят, что вот наша ненецкая религия единственно верная, у нас свои боги, у вас свои боги. А христианство говорит – нет, есть только единственный бог, а ваши боги и не боги вообще. Поэтому здесь возникает конфликт. Так или иначе, он всегда возникнет между культурами, потому что миссионер, который сюда приезжает, является носителем своей культуры, помимо всего прочего.

– Наверное, даже прежде всего.

– Да, согласна. И поэтому внедрять христианство для них, я рассуждаю с их точки зрения, и при этом не привносить какие-то свои культурные элементы невозможно. Нет чистого христианства, всё же переплетено, растворено друг в друге.

– В конце концов, в нашем российском православии очень многое от язычества пришло. Та же Масленица, по большому счёту, тоже древнее языческое празднество.

– Да, это бесконечная тема.

– Чуть-чуть отвлекусь. Совсем недавно отмечалось столетие Ванги -знаменитой провидицы. По телевидению выступал один из православных священников, который сказал, что чудеса, которые приписывают ей, идут от сатаны. Получается, знаменитая Матрона Московская имела дар от Бога, потому что она жила при монастыре? А Ванге не довелось жить при монастыре, поэтому в её предсказаниях присутствует дьявол?

– Мы с вами рассуждаем, как интеллигенты, которые или вне религии, или называющие себя общехристианскими верующими.

– Кстати говоря, Татьяна Алимовна, вы верующая?

– Мы все верующие. Я верю в Бога, но не являюсь прихожанкой ни одной из церквей.

– Это помогает вам быть более объективной в своих исследованиях?

– Да. Моя изначальная позиция толерантна, то есть я хочу знать, что происходит. Ни что есть плохо или что есть хорошо, а какие вообще изменения проистекают. Мы не живём в изолированном мире, мы всегда контактируем с другими культурами. Наша русская культура, наше православное христианство являются результатом всевозможных исторических процессов. Что происходит сейчас с ненецкой культурой? Это один из исторических процессов, который мы наблюдаем, и должны посмотреть, что будет.

– То есть, как я понимаю, совершенно не должно быть никакого предвзятого мнения? И ни в коем случае не вмешиваться в происходящие процессы? Предположим, вы пришли в чум, начали выяснять их отношение по тому или иному вопросу, но свою точку зрения не высказываете, не подталкиваете их к какому-то решению.

– Да, не высказываем. Конечно же, от меня её ждут, но… Это конфликт между теми, кто стал христианами, и теми, кто сохранил свои традиционные представления. Когда я приезжаю в необращённый, обычный традиционный чум, от меня ждут либо поддержки, либо какой-то оценки. До последнего отпираюсь. Не хочу эту оценку давать, потому что мне интересно, что у них происходит без моего влияния на это. Я смотрю на поверхность воды, не хочу пальцем дотрагиваться до этой воды, чтобы её не замутить, чтобы всё увидеть, как в зеркале. Хотя, конечно, от меня ждут этой оценки. Моя позиция – это нейтралитет.

– Но всё-таки в результате всего этого изучения какая-то своя оценка будет?

– Знаете, Людмила Фёдоровна, когда я начну оценивать происходящее, то перестану быть антропологом. То есть я в качестве антрополога не имею права на это. Моя задача – анализировать происходящее, понимать смыслы каких-либо культурных процессов. Если я вношу свою оценку, то становлюсь политиком, или социологом, или представителем администрации, или просто обывателем. Но в этот момент я буду не антропологом Татьяной Алимовной Ваграменко, а Таней Ваграменко. И в этот момент меня нельзя записывать на диктофон (смеётся).

– Понятно. В общем, тогда я, наверно, больше обыватель. Хорошо, а где вы побывали в прошлые экспедиции?

– В Белоярске, в Байдарацкой тундре, в Яр-Сале и Сюнай-Сале. В 2008-м была в Аксарке, Белоярске и Щучьем. Сейчас хочу доехать до Сеяхи, и, пожалуй, всё, потому что хочу плодотворно поработать в одном месте, провести так называемые учёные наблюдения, пожить настоящей поселковой или тундровой жизнью. Хочу поехать по чумам летом, там вертолёт будет летать за пантами, и если возможно, меня с собой будут брать.

– А какая организация финансирует вашу экспедицию?

– Сейчас финансирует Центр антропологии и религии при Европейском университете в Санкт-Петербурге. У них есть проект по изучению религиозной жизни на территории России, именно протестантской. И в рамках этого проекта я еду в экспедицию. Плюс параллельно являюсь аспирантом Национального университета в Ирландии, и в рамках аспирантского обучения должна провести как минимум год в полевых условиях, в экспедиции. Но ввиду того, что я уже была здесь несколько раз, и из-за того, что у меня маленький ребёнок, этот период сократили до половины. Они не финансируют, они просто благословляют.

– А как вы попали в Ирландию?

– Случайно. В какой-то момент вдруг поняла, что хочу набраться западного опыта и там поучиться. Ехать туда учиться именно в аспирантуру. Начала искать все программы, которые касаются моей темы, а именно – севера. Подала заявки в фонды нескольких университетов, чтобы моё обучение про-финансировалось. В одном университете ответили, что примут, но стипендию там не дают, в другом написали, что они могут меня принять и даже дать стипендию. Это был Ирландский университет. Я поехала туда. Сейчас у меня уже второй год обучения. На основании этой поездки собираюсь дописать диссертацию, и уже следующим летом, в двенадцатом году, даст бог, защищусь.

– Татьяна Алимовна, вас интересуют только ненцы?

– Ненцы и ханты, потому что всё-таки здесь такая ненецко-хантыйская сообщность.

– Ханты, которые только кочуют, да?

– Скорее, ханты, которые являются участниками вот этого межрелигиозного диалога.

– То есть туда, куда дошли баптисты?

– Пока так. Хотя, конечно, чтобы не быть узконаправленной, мне нужно понять вообще, что происходит не только с религиозной точки зрения, а общекультурные изменения. Потому что всё это взаимно переплетено, взаимосвязано, и нужно представлять общую картину, общую систему. И экономическую тоже.

– Тема чрезвычайно важная. Я давно живу здесь, бываю в тундре, кочую и знаю, что значат для тундровиков традиционные верования и даже вера в тех духов, которые есть у каждого места. Кстати, даже сама ощущала на себе веяние священных мест.

– Как это связано с общим оленеводством.

– Да-да, это всё связано. Как обыватель, с одной стороны, я понимаю, что идёт глобализация, что идёт слияние, проникновение культур и так далее. Но с другой стороны, не представляю, что значит совершенно отказаться от традиционных верований.

– Здесь просто есть угроза потери идентичности, потери каких-то жизненных основ и маргинализации. Идёт христианизация, как одно из веяний глобализации, так или иначе, но она неизбежна. И здесь, конечно, есть опасность. Если, например, христианизация приведёт к тому, что человек будет вынужден переехать из тундры в посёлок, потому что он не может больше жить в стойбище, вести кочевой образ жизни, который переплетён именно с традиционными, религиозными представлениями и практиками. В посёлке ему будет очень трудно жить, потому что у него нет образования, каких-то навыков общения, а самое главное – нет работы. Всё это будет заканчиваться тем, что он маргинализируется, превратится в бомжа. Он перестаёт быть носителем какой-то определённой этнической культуры.

– Я даже встречала в тундре людей, которые при первой возможности, когда у них появляются олени, без раздумий переезжают в тундру. Спрашиваю: «Почему ты переехал? Вроде бы в посёлке цивилизация, есть все бытовые условия». Он мне отвечает: «Но здесь я свободный человек».

– Да, да, да. Вот даже сейчас я разговаривала с Фёдором Яунгадом¹⁵, который тоже согласился, что поселковые ненцы – это нерешённая проблема. Социальная адаптация поселковых ненцев, именно первого поколения, которые переехали вот сейчас из тундры, это проблема. И возможно, те христиане, которые находятся в посёлках, просто выполняют функцию, которую должно было осуществить государство по социальной адаптации ненцев. Я встречала многих ненцев, вот в том же Белоярске, которые спивались, именно уже мар-гиназилировались, потому что они не находили свою социальную нишу в посёлках. И, став христианами, спасались именно в социальном плане, не только в религиозном. Они постепенно социализировались за счёт этого религиозного ресурса. Став членом церкви, становились членом маленького сообщества и таким образом проходили микрообучение, как быть членом оседлого сообщества. И в этом плане я видела эти изменения, они делали просто прекрасную работу по социальной адаптации ненцев в посёлках. Это очень сложный, многогранный вопрос, и на него нет однозначного ответа.

– Среди городского населения в Салехарде вы проводите какую-то исследовательскую работу?

– Да, конечно. В городе труднее проводить какие-то этнографические, антропологические исследования, потому что всё более закрыто. Я просто здесь общаюсь с протестантами разных церквей, которых могу воспринимать как миссионерские центры, которые проводят работу в тундре. То есть такие люди, которые разрабатывают миссионерские методики и ведут те или иные проекты с коренными народами.

– Вы верите в искренность и чистоту их помыслов?

– Скорее, да, чем нет. Искренность проверяется временем. В таких суровых условиях, если ты не искренен, то сможешь протянуть не более пары лет, а они живут здесь уже по пятнадцать-двадцать лет, чтобы строить тут церковь, быть религиозными служителями.

– Это миссионеры из нашей страны, а не иностранцы?

– Да, да, это миссионеры из нашей страны. У нас же есть сейчас в законодательстве ограничения именно по иностранному миссионерству.

– Есть ли действующие миссионеры из местных людей, тех, которых приняли в баптисты именно здесь?

– Есть, конечно. И хочу сказать, что здесь есть очень талантливые и мудрые люди. И сейчас уже появляются верующие из ненцев, причём осмысленные носители этой религии. Уже есть ненцы миссионеры, и даже имеется первый ненец, рукоположенный пастором. Работа идёт, культурные изменения происходят. Будем смотреть, что произойдёт дальше.

– Мне рассказывали такой случай, который произошёл много лет назад в Горнокнязевске, когда мужчина ханты, принятый в баптисты, сжёг священную нарту, а он был её последним хранителем. И когда я сказала настоятелю: «Как же так, зачем вы позволили ему это сделать? Могли бы передать эту нарту, в которой хранятся старинные священные предметы, в музей. Это же культурное достояние народа». Знаете, что он мне ответил на это? Что человек сам этого захотел. Как мне показалось, ему было безразлично, как к этому отнесутся местные люди.

– Это не единственный случай, одну нарту мы спасли.

– Замечательно. И где она?

– Лена Лярская увезла в Российский этнографический музей и передала в фонды. Кстати, женщина была последней представительницей своего рода, и она грозилась сжечь нарту после того, как стала христианкой. Мы с трудом убедили передать эту ценную реликвию в музей.

– Мне кажется, миссионеры должны эти нюансы понимать. Ведь это культурное наследие, которое мы не должны терять. Наверное, во мне ещё и старый музейщик возмущается.

– Да, конечно. Это наша история. Но для некоторых больше имеет значение психологический момент, что эта нарта.

– Второй такой вопиющий случай произошёл в Харсаиме, когда женщина ханты после принятия баптизма вернулась домой и расправилась с имеющимися у неё иконами. А потом пошла к соседке и хотела устроить там своеобразный погром.

– Такой неофитский запал.

– В общем, среди миссионеров нужно проводить разъяснительную работу по этому поводу.

– Вот с этим я долго работала. В первую свою поездку для меня это был самый больной, насущный вопрос, кто и как решает из миссионеров. Понятно, что самые первые конфликты в тундре проходили именно из-за того, что обращённые люди сжигали древние родовые реликвии. Более того, для всего стойбища, для остальных членов семьи это даже не культурное достояние и наследство, это боги, которые для них живы. И когда один человек сжигает религиозные предметы всего рода, конечно, всё заканчивается огромными скандалами. В этом плане нужно вести себя осторожно. Но есть миссионеры, которые говорят, мы не настаиваем, это их собственные желание, мы не убеждаем их, что они должны это сжечь. Некоторые говорят, что это принципиально, потому что эти духи их тянут в прошлое. Если их сжечь, то людей это освободит. Что против этого скажешь, это их вера. Вера, которая идёт вразрез с нашими музейными интересами.

– Планируется ли провести какую-то конференцию именно по исследованию этих вопросов, с привлечением и баптистов, и православных священников и тех, кто верит в традиционных языческих богов?

– Я этого ничего не слышала, хотя это было бы весьма актуально и интересно. Это конфликтующие стороны, не очень мирно существующие, то такая конференция была бы нужна.

– Вот видите, идею подкинула.

– Но плохо себе представляю, насколько она возможна. Насколько я информирована, такой конференции пока не состоялось.

P.S. На основании экспедиционных материалов Т. А. Ваграменко опубликованы статьи:

«„Неудобная вера“. Религиозное обращение ненцев Ямала» (Европейский университет в Санкт-Петербурге, 2004 год); «Традиционная культура ненцев Ямала в представлении христианских миссионеров: язычество или „Ветхий завет“»? (Российская Академия наук, музей антропологии и этнографии им. Петра Великого (Кунсткамера); Радловский сборник. Научные исследования и музейные проекты МАЭ РАН в России