Чудеса в решете, или Веселые и невеселые побасенки из века минувшего

Как только ГДР, где был Потсдам, воссоединили с Западной Германией, Вицлебенов тут же выселили из Потсдама, по слухам, обвинив чуть ли не в том, что они варварски использовали маленький домик-шедевр, принадлежавший ансамблю дворца Фридриха Великого. Для нас с Д. Е. Вицлебен был навеки потерян, и никаких возможностей узнать о его дальнейшей судьбе у нас не было. Очень грустно.

В ФРГ, куда начали пускать советских граждан только при Горбачеве, у нас было еще больше знакомых, чем в ГДР. Там нас привечали старушки с графскими титулами – вдовы участников заговора против Гитлера, о которых Д. Е. написал свою кандидатскую диссертацию в далекие послевоенные времена.

Главным нашим другом там стала Евангелическая академия – довольно непонятное для нас, совков, заведение. Члены этой академии – протестанты – не признавали обрядность. Проповеди произносились зимой с кафедр, вокруг которых бегали малые дети, а летом – просто на свежем воздухе, где прихожане то приходили, то уходили и где также резвились ребятишки. На этих молитвенных собраниях присутствовал самый разный люд – от молодых поэтов, мелких служащих и студентов с крашенными во все цвета радуги шевелюрами до коммивояжеров в солидных костюмах. Часто свои коллоквиумы Академия собирала в деревнях и приглашала нас с Д. Е. В деревнях жили и ее пастыри. С одной такой пасторской семьей я подружилась. Название деревни, где они обитали в скромном коттедже, не помню. Помню только, что этот коттедж находился рядом с бывшим помещичьим домом с мраморной лестницей. В том доме жили… старушки, по-нашему, престарелые. Старушки порхали по всей лужайке перед роскошным своим домом, но на моления не ходили. Зато устроили рядом буфет, где продавали пирожные. Туда не ходили мы с Д. Е., ибо немецкие пирожные предельно невкусные – они из сладкого творога, которого я терпеть не могу (творожники умеет делать только моя помощница Лена).

Как сказано, благодаря коллоквиумам, в деревнях мы познакомились с уймой народа – и с очень симпатичными людьми, и с довольно глупыми любителями всяких сборищ. Один из постоянных посетителей этих собраний прожил две недели у нас в России, а мы у него – тоже две недели в Майнце. Он был коммивояжер.

Был у нас и знакомый парень из ФРГ, которого бросила… русская жена. Видимо, эта дамочка считала, что все иностранцы – люди богатые. А этот бедолага был скорее бедняк… Жил на 4-м этаже без лифта.

Появился у меня в ФРГ и поклонник-инженер. К сожалению, он был «зеленый» и потому не мог приехать в Россию. Ведь пешком или на велосипеде до Москвы из ФРГ не доберешься, а лететь на самолете или ехать в поезде означало для него «губить природу»…

Больше всего поражало меня в ФРГ огромное количество людей, которые занимались благотворительностью: в частности, женщины из знатных семей, которые сами жили чрезвычайно скромно. На целые месяцы, бросив своих мужей, они уезжали в неблагополучные страны Африки.

В общем, бывая в Западной Германии, я с трудом могла уразуметь, как это те же немцы с огнем и мечом прошли по всей Европе, жгли и насиловали, разоряли и калечили несчастных европейцев и погубили бы мою родину, если бы не наша доблестная армия и весь наш народ…

Кроме поездок в Германию, мы посетили и Англию, где Д. Е. прочитал лекцию в Оксфорде, а я провела семинар, и, увы, только однажды съездили к сыну по его приглашению. Правда, Алик приезжал к нам в Москву и в конце 1980-х, и в начале 1990-х довольно часто. Он не очень-то верил в то, что жизнь у нас сильно преобразуется. Его пугало и явное обнищание людей, и количество грабежей и убийств на улицах Москвы. И он со вздохом вспоминал, что Москва когда-то была довольно спокойным городом: люди не боялись жуликов, страх был только перед КГБ.

Жизнь Алика постепенно налаживалась. Он был весьма знаменит в Европе (судя по печати, работы К&М пользовались успехом во всех европейских странах). Выставки следовали одна за другой.

Семья Алика совсем недавно переехала из Израиля в Америку, а до того Алик и Комар жили в США, как плейбои-холостяки.

Однако поездка в США оказалась чрезвычайно кратковременной. В отличие от других пап и мам, которые жили у своих детей месяцами, мы пробыли там совсем недолго.

Я вообще была бы всем довольна, если бы не болезнь Д. Е.

Бытовых трудностей в Москве мы не испытывали. Больной Д. Е. жил гораздо обеспеченней, чем здоровый профессор престижного института. Его прикрепили к столовой АН, которая обслуживала видных советских академиков. Находилась столовая недалеко от нас, на Ленинском проспекте, обеды можно было брать домой, и они были, по-моему, не намного хуже кремлевских. Д. Е. был идеальным больным – не ныл, не жаловался, не капризничал. Когда я пять недель лежала в клинике им. Склифосовского, приходил ко мне, бедняжка, каждый день – и, несмотря на то что самостоятельно получал эти самые обеды в академической столовой, был вечно голоден: не умел их разогреть. С наслаждением съедал лежавший у меня на больничной тумбочке черный хлеб, посыпанный сахарным песком, и страшно умилялся этой трапезе. У Склифосовского кормили отвратительно, но принести мне хотя бы ломтик белого хлеба не догадался не только Д. Е., но и все мои тогдашние друзья, исправно меня посещавшие.

* * *

… Д. Е. умер у меня на руках в Красновидове 1 января 1993 года. Сказал мне тихо: «Я умираю», – и закрыл глаза. Пробыв с ним неотлучно до этого долгие годы, заботясь о нем по мере сил и возможностей, я считала, что делаю ему добро, продлевая его жизнь. Так ли это было на самом деле, теперь не знаю. В первый год после его смерти я считала, что поступала безупречно правильно. На самом деле он действительно не мог оставаться без меня ни часа, но так ли уж это было хорошо для него, не знаю. Ведь и я отнюдь не ангел – и ворчала, и рычала, как было положено по моему характеру, вела себя далеко не безукоризненно. Тем не менее в первые дни после его смерти написала:

Нас разлучила смерть

Кто и когда выдумал эту дурацкую формулу насчет того, что история, жизнь движутся по спирали? По спирали куда-то вверх? Маркс, Энгельс, Ленин, Сталин? Или Гегель? Мы во всяком случае зубрили это всю сознательную жизнь. Какая такая спираль? Может, история и вовсе падает вниз – и не спиралью, а стрелой? Вниз, к земле, в преисподнюю!

Жизнь мужа и моя жизнь, как и каждая человеческая жизнь, двигалась по кругу. И притом не по кругу, проведенному циркулем, а по кругу, нарисованному чей-то пьяной, дрожащей рукой… Но вот круг завершился у мужа. Завершается и у меня.

В конце то же, что и в начале: беспомощность, желание опереться на чье-то плечо. И все большее одиночество: одиночество в чужой жизни, среди взрослых дядей и тетей других поколений.

Старые и немощные, мы вернулись на круги своя, к той огромной любви, которая озарила нашу юность! Было такое время в начале нашей совместной жизни, когда муж каждый божий день приходил за мной на работу и ждал меня, чтобы вместе идти домой. А я как безумная отбивалась от словоохотливых начальников, от вопросов сослуживцев и сбегала вниз. И мы, держась за руки, шли по улицам. И говорили, говорили, словно век не виделись. И целовались в самых неположенных местах: на лестницах в Радиокомитете, где я работала; на бульварных скамейках, что тогда считалось верхом неприличия.

Жизнь с Д. Е. мы прожили разную, а иногда и порознь. У мужа было много увлечений, романов. И горечь от этого у меня осталась почти до конца. Да, он мог быть поумнее, а я – потерпимее.

Но под конец эта неразрывная связанность, нераздельность, что ли, наших судеб вернулась. И масса мелочей тоже – я вдруг стала для него самая красивая, самая талантливая. И он начал ревновать меня, но уже не к мужчинам, а к каждому часу, который я проводила без него. Уходя на работу (чисто символическую), он уже через час звонил и говорил: «Я соскучился по тебе». Ну а для меня он опять стал самым интересным человеком на земле. Со всеми остальными мне было скучно, не о чем говорить. И я хотела, чтобы он прочел все те книги, которые прочла я (хотя знала, как ему мучительно трудно читать), и не спал – смотрел бы телевизор. А он злился, что я не слушаю иностранное радио – «голоса».

И опять Алик, ненаглядный Алик – девять-десять часов лету, редкие звонки – стал центром нашей жизни… И опять мы принялись украшать наш дом, наше последнее прибежище, наше гнездо. И обживать две тесные комнатушки в Красновидове – на даче. Да, так было. И я могу с полным правом применить к себе фразу: «Только смерть смогла нас разлучить!»

Главная книга

Мы с Д. Е. начали писать нашу Главную книгу тогда, когда уже казалось, можно не думать о простом выживании; настала пора думать о том, чтобы сделать что-то стоящее, интересное для себя и для других. «Стоящее» – это было словечко тех лет.

Д. Е., мой муж, к тому времени уже написал и защитил кандидатскую диссертацию на тему «Заговор 20 июля 1944 г.», где речь шла о заговоре немецкой генеральской верхушки против Гитлера за девять месяцев до капитуляции Германии.

Кучка героев, пытавшихся спасти свою страну от национал-социализма и закончить проигранную войну, была повсюду предана анафеме – в Германии понятно за что: в национал-социалистической тоталитарной стране покушение на вождя могло восприниматься народом только как удар в спину ножом, как величайшее предательство.

В Советском Союзе устами умнейшего Эренбурга героев тоже заклеймили: они, видите ли, хотели спасти страну, вступив в преступный сговор с Западом, и вырвать у нас, у СССР, тотальную победу.

Однако это было далеко не так. Никто, в том числе и пресловутый Запад, не смог бы сесть за стол переговоров с Гитлером в 1944 году без победоносного Советского Союза, без Сталина. Но штампы, возникшие еще до войны, мешали и в 1944 году.

Только муж смог преодолеть их – вступился за честь смельчаков, погибших ужасной смертью. И вступился не где-нибудь в демократической стране, а в сталинской России! Сколько умных ходов надо было изобрести в трактовке Заговора, чтобы работа стала «проходной».

Д. Е. эти ходы придумал. Книга вышла в свет, и ее перевели на немецкий, и издали в обеих Германиях. В ГДР сделали на ее основе кинофильм. Муж завоевал сердца многих замечательных немцев. Десятилетия спустя и я сблизилась с друзьями друзей заговорщиков, с их вдовами и почитателями.

Естественно, что в годы оттепели мужу тем более хотелось сделать что-нибудь, дабы заявить о себе, и он повторял в разговорах с сослуживцами, с друзьями, с русскими и немцами: «Я напишу…» – или, намного чаще: «Я пишу историю немецкого фашизма», – не ударяя при этом палец о палец.

Желание писать о германском фашизме было и у меня. Эдакая чисто маниловская идея: как хорошо было бы…

Но вот судьба подкинула нам замечательный подарок, не столько судьба, сколько западногерманский писатель Генрих Бёлль, очень полюбившийся у нас в CCCP. Бёлль еще не приезжал в Советский Союз, но уже знал, что Д. Мельников из Москвы хочет написать историю фашизма, а его жена Люся Мельникова – вернее, Lusja Melnikow (для немцев в обеих Германиях я всегда была фрау Люся Мельникова, такого баловства, как две фамилии в одной семье, они не признавали!) – переводит его повести и романы.

И вот однажды я получила почтовое извещение на это странное имя. Официально я именовалась Людмила Борисовна Черная – такого персонажа, как Люся Мельникова, у нас в стране не существовало. Почему я, а не Д. Е.? Видимо, в целях конспирации. Ведь Д. Е. работал в престижном журнале, представлял, как казалось на Западе, «влиятельные круги советского общества».

В сталинские времена даже одна перевранная буква в имени, отчестве или фамилии привела бы к непредсказуемым последствиям вплоть до ареста: «Почему вы дали неверные сведения о себе? Хотите обмануть, скрыть свои темные (шпионские) дела?»

Итак, пришло извещение…

Но прежде я должна описать антураж, декорацию, интерьер, в котором все это разыгрывалось, – без декорации не будет понятно, что жизнь наша была полна контрастов. С одной стороны, Генрих Бёлль, немецкий писатель, в будущем лауреат Нобелевской премии, с другой, наша коммуналка – обиталище мое, мужа и детей, Алика и Аси.

Находилась она в не очень престижном районе, хотя в центре. Окраины Москвы еще не были застроены. Называлось это место Цветной бульвар. Чахлый бульвар и впрямь разделял довольно широкую улицу. Перед ним впритык шли две рельсовые колеи – трамвай ездил в обе стороны. Налево – к Трубной, направо – к Самотеке. Трамвай звонил, машины гудели. Напротив нашего дома, через бульвар, был цирк, столь любимый москвичами, и Центральный рынок. Рядом с цирком и рынком дома выглядели и поновее, и покрасивей. А на нашей стороне бульвара стоял ряд одноэтажных и двухэтажных похилившихся лачуг. Дом наш уже тогда выглядел отвратительно: обшарпанный, с рядами маленьких окошек, часть которых выходила в переулок (названия не помню), а часть – во двор, где не росло ни травинки, ни деревца. В переулке находилась… лесопилка, и сельский визг пил вливался в городскую какофонию.

Но внешний вид дома был куда прекраснее, нежели его внутренность – огромная квартира, где мы обитали. Позвонив со двора, вы поднимались по довольно широкой, но месяцами немытой лестнице на площадку, по обе стороны которой тянулась наша коммуналка. Налево был большой холл, а может, зал или просто передняя с паркетным полом, от которой отходили пять дверей – за четырьмя из них жило по семье. Одна семья имела две двери, как ни странно, не рядом, а через переднюю-холл. По другую сторону лестничной площадки было огромное, полукруглое, как мне сейчас кажется, помещение: очень высокий зал, грязный, с закопченным потолком. Зал служил кухней, в нем стояли восемь или девять столиков-тумбочек и несколько газовых плит. В конце этой кухни была маленькая раковина с медным краном – там умывались все жители квартиры. Налево в стене была еще одна дверь. За ней тоже жила семья – муж с женой. А рядом находилась небольшая выгородка, нечто вроде объемного шкафа – в ХХ веке такие шкафы именовались «шкафами-купе» – в этом шкафу-купе помещалась уборная. И сосед, проживавший вплотную к выгородке, писал в заявлениях, что их «заливает фекальная жидкость», и просил дать им с женой более приспособленные для жилья «квадратные метры».

На лестничной площадке была еще одна комната, где обитали согбенная старуха-мать и дочь, здоровенная бабища. Всего в коммуналке на Цветном бульваре проживали, видимо, шесть семей. Нас, к примеру, было пятеро: Д. Е., я, Алик, Ася и домработница Шура. Но, даже если считать, что в среднем семья на Цветном не превышала троих человек, получается, что одной раковиной и крохотной уборной пользовались 18 персон.

Телефон был один на всех, назывался «общий». Висел он в холле сразу за нашей дверью.

Мы перегородили на три части большую комнату, предварительно сбив с потолка лепнину, – перегородили, благо окон было навалом. Сперва шла у нас столовая, из которой одна дверь выходила в Аликину комнату, в которой спала еще домработница Шура и висел дачный рукомойник со шкафчиком под ним, где стояло ведро. Посылать Алика умываться на кухню мы не рисковали. Вторая комната, выходившая из столовой, предназначалась для нас. Там помещались две кровати – железные каркасы, сделанные, видимо, на военном заводе. На каркасах лежали матрасы, а на матрасах – красивое покрывало, присланное моей сослуживице из США. Кроме кроватей, в комнате еще был массивный письменный стол. Но через год нашего проживания на Цветном из костно-туберкулезного санатория выписали тринадцатилетнюю Асю, и мы отдали ей свою спальню-кабинет, а сами стали спать в проходной столовой на раскладывающемся диване.

Напротив перегороженного зала – в своих «апартаментах», как сказано выше, – жила супружеская пара с девочкой лет двенадцати-тринадцати. И вот муж, средних лет господин, перед сном любил попарить ноги – именно попарить, а не помыть. Парка ног была долгой. И эту ежедневную оздоровительно-лечебную процедуру отец семейства желал проводить не у себя в комнате, а в холле напротив нашей двери. Супруг выходил на люди с большим тазом и табуреткой. Мадам водружала на полу рядом с табуреткой кипящий чайник и кувшин с холодной водой. Супруг засучивал брюки и опускал ноги в таз, предварительно закурив папиросу «Беломор» для полного кайфа!

В довершение всего скажу, что наша тогдашняя коммуналка в прошлом была, по слухам, публичным домом, принадлежащим некоему греку. А сама улица, где этот дом находился, – улицей красных фонарей.

После революции 1917 года дома терпимости уничтожили, и этот злачный район стал обычным районом в центре города.

Таков был быт коммунальной квартиры на Цветном бульваре… Утром – очередь в шаткий сортирчик, вечером – чужие ноги в тазу напротив двери.

Зачем я так подробно описываю все это, прервав рассказ о нашей Главной книге? Я ведь уже сказала: хочу оттенить необычность подарка судьбы.

Итак, в один воистину прекрасный день на мое имя (Люся Мельникова) и на адрес коммуналки пришло извещение о почтовой посылке из капстраны. Прошу прощения, но в ту далекую пору все страны делились на «кап» и на «соц», то есть на капиталистические и социалистические.

Ошеломленная, я сперва начала обдумывать варианты отказа: все-таки опасно получать посылки из капстраны. Конечно, Сталин уже умер, а Берию казнили. Извещение пришло не с Лубянки, а из нашего почтового отделения. Все же лучше отказаться. Но как отказаться? Под каким предлогом? Я не Люся Мельникова… Но начнется дознание – и т. д. и т. п.

В общем, проклиная все на свете, мы с мужем пошли в соответствующее почтовое отделение. К нашему изумлению, нас встретили очень радостно, не потребовали ни паспорта, ни другого документа. Попросили только поскорее забрать посылку. А посылка оказалась двумя тяжеленными ящиками, набитыми немецкими книгами, – по-видимому, почта не чаяла, как от них избавиться.

Всего значения бесценного Дара мы тогда не поняли. А ведь писатель прислал нам все, или почти все, труды по немецкому фашизму, изданные в Западной Европе и в США. И все на немецком, то есть американские, английские и французские исследования были в переводах на немецкий. Эта библиотека стала на долгие десятилетия нашей гордостью. Лишь в 1990-е наиболее серьезные книги вышли в России на русском языке. Но мы-то получили и смогли прочесть эти труды уже в конце 1950-х!

Боже мой! Каких историков там только не было: Буллак, Ширер, Фест, Хойне, Каллов… Словом, целая библиотека по национал-социализму.

Тогда меня особенно потрясли два обстоятельства: во-первых, элегантность, нарядность присланных книг. Белые суперобложки, красивые переплеты, отличная бумага, отличный шрифт. Даже на ощупь они отличались от наших тогдашних, напечатанных обычно на газетной бумаге, плохо сброшюрованных книжиц со слепыми фотографиями и с мутными или выцветшими рисунками на обложках. Во-вторых – и это поразило больше всего, – мы с мужем не могли понять, как книги дошли до нас, до почтового отделения на Цветном бульваре. Ведь вся без исключения печатная продукция, посланная в СССР из зарубежья, подвергалась жесточайшей цензуре. Разумеется, книги о фашизме, то есть политическая литература, считались особо крамольными – на них неминуемо поставили бы «шестигранник», своего рода каинову печать, даже если адресатами были бы издательство, журнал или газета, не имевшие своего спецхрана. Кроме того, на тему фашизма в 1950-х было наложено табу – не существовало такой темы в советском государстве.

Что же случилось тогда, то есть в хрущевскую эру, в нашей дорогой державе, с нашим дорогим тоталитарным строем, с нашей тотальной цензурой?

Причина в том, что после смерти вождя-людоеда произошел серьезный сбой в системе.

В марте «людоед» отдал концы, а уже в начале апреля освободили «врачей-убийц» – евреев и примкнувших к ним академика Виноградова, личного врача Сталина, и Егорова с Василенко. Дальше – больше. Убрали Лаврентия Берия. Втихую. Немного позже задвинули в небытие самых-пресамых верных соратников вождя: Молотова, Маленкова, Кагановича плюс Шепилов. А потом ХХ съезд – это и впрямь потрясение основ. Главное же – Архипелаг ГУЛАГ, еще не названный так Солженицыным, уже предстал во всей красе. Правда, Сталин еще лежал в мавзолее. Но, во-первых, быть там ему оставалось недолго – всего до ХХII съезда, то есть до 1961 года. А во-вторых, все же большая разница между тем, стоит вождь на мавзолее или в виде трупа лежит внутри мавзолея…

Словом, сплошная фантасмагория. Вроде бы после ХХ съезда пошли на попятную. Стопроцентные сталинисты подняли голову, но все-таки кое-кого сомнения одолели, и закачало страну туда-сюда, вправо-влево, вперед-назад. В нашем случае два ящика прекрасных книг из ФРГ дошли целехонькие до коммуналки на Цветном бульваре. И самое интересное, что уже через два месяца или через год их могли бы завернуть и отправить в спецхран, куда мне доступа не было. Тоталитарный строй, по-моему, не знает ни непрерывно-поступательного, ни явно-попятного движения. Он передвигается, наподобие кенгуру, скачками. Недаром целый период в жизни коммунистического Китая вошел в историю под названием «большой скачок»!

Итак, Д. Е. и я получили бесценный дар, библиотеку по фашизму, и тем самым основу для Главной книги. Подаренная Бёллем, она стала в нашей жизни чеховским ружьем: до поры до времени «висела на стене», просто лежала, готовясь «выстрелить» в последнем акте.

И все же, кроме библиотеки, была еще одна предпосылка, без которой мы не смогли бы написать своей Главной книги. Назову эту предпосылку «верностью профессии». Термин придумала не я, а поэт Межиров. Как-то в столовой Дома творчества в Переделкине я вслух удивилась, до чего хорошо стала писать одна молодая в ту пору поэтесса. А Межиров сказал: «Удивляться нечего. Она пишет все время. Сохраняет верность профессии».

Вот и мы с мужем при любых обстоятельствах сохраняли верность профессии – писали, писали, писали.

Попробую рассказать, как это было. Придется дать задний ход, вернуться назад из второй половины 1950-х, уже после смерти Сталина, в первые послевоенные сталинские годы. Из какой-никакой оттепели в жуткие морозы.

Война – как ни дико это прозвучит для нынешних пацифистов – дала нам, молодым, очень много. Муж сумел проявить свои недюжинные способности, делал нужное, ответственное дело. В двадцать четыре года стал начальником ведущей редакции – мозговым центром огромного коллектива ТАСС. Да и я несколько лет после войны работала плодотворно как журналистка-международница. Печаталась в «Известиях» – авторитетнейшей тогда газете.

Кроме того, наше поколение многое поняло – мы мечтали не только о мире, об освещенных городах, мы еще мечтали о новой жизни.

А нас отбросили назад в тоталитарную тьму. И как больно отбросили…

Но об этих восьми годах разочарований отдельно. Почему о восьми? Да потому, что в мае 1945-го кончилась война, а Сталин умер только в марте 1953-го. Стало быть, целых восемь лет он возвращал нас в исходную позицию, в рабство, в недомыслие.

Каждый выживал как мог в эти роковые восемь лет!

Мы, как сказано выше, писали… Муж – книги, я – статьи, очерки. Иногда под чужими именами. И вместе издали две книги под своими именами.

Так мы заключили договор с «Воениздатом». Договор, конечно, заключал муж. Я, в ту пору уже безработная, панически боялась всяких официальных инстанций.

Кто пережил это время в Москве, помнит, в какой истерической обстановке мы существовали. Каждый день приносил что-то новое. Дело врачей. Безудержная антисемитская кампания сверху. Да и низы подтягивались.

Перепуганы насмерть были все – не только евреи, но и русские… Участковых врачей-евреек, которых знали лет по двадцать, не пускали в дом.

Мне кажется, в Москве в 1951–1952 годах могло произойти нечто вроде «хрустальной ночи». Непонятно было только, как организовать погром – еврейских магазинов не было, еврейских банков тоже. Какие витрины разбивать? Какие ценности грабить?

Во всяком случае товарищ Сталин, который был и Великим Вождем, и Великим Политиком, и Великим Архитектором, и Великим Историком-Лингвистом, стал еще и Великим Антисемитом-Ксенофобом.

И вот в этой обстановке мы задумали писать книгу «Гитлеровские генералы готовятся к реваншу». Речь в ней шла о попытках «вечно вчерашних» (так звали неонацистов в Германии) пересмотреть итоги Второй мировой войны, повернуть страну вспять и возродить кое-какие идеологические бредни гитлеровцев.

«Вечно вчерашние» и впрямь водились в Западной Германии (ГДР, естественно, трогать нельзя было). И в немалом количестве. Правда, их действия на фоне экономического и морального подъема в стране не стоило рассматривать всерьез как угрозу миру. Но ни муж, ни тем более я не думали об этом.

Я не верила даже в то, что «вечно вчерашние» и впрямь готовятся к реваншу, то есть к новой мировой (атомной) войне. Но писала об этом с превеликим удовольствием! Вообще, будучи беспартийной гражданкой, я больше думала о себе и о своей семье, нежели об идеалах социализма и о великой державе СССР. Каюсь!

Итак, в самые космополитические времена я каждый божий день радостно ходила в «Воениздат» и доводила наших «Генералов» до кондиции.

Редакция, которую я регулярно посещала, была небольшая и, по-моему, состояла сплошь из симпатичных людей. Я сравнивала этих воениздатовцев с моими начальниками в газете Южно-Уральского военного округа в Чкалове (Оренбурге), где работала в годы войны, и удивлялась их добродушию и терпимости. Ко мне эти политработники в погонах относились просто хорошо, даже с сочувствием. Что в полной мере я сумела оценить чуть позже…

Наш редактор – его фамилию не помню – был, кажется, в чине капитана. Работали мы дружно. Единственное, что меня в нем удивляло, – это его странное восприятие вполне очевидных фактов.

Вот он молча читает рукопись, вдруг поднимает голову, смотрит на меня и изрекает:

– Рейнланд-Пфальц? Не может быть.

Или:

– Северное море? Не может быть.

И мы долго взираем друг на друга.

– Почему не может быть? – спрашиваю я.

– Не может быть, – повторяет редактор. – Не может быть.

В Пфальце его, видимо, поразило само сочетание букв «Пф», непривычное для русского языка и распространенное в немецком. А Северное море было, по его мнению, не характерно для Германии… Север – это мы, Советский Союз, Северный Ледовитый океан. Ледовое побоище. Северный полюс.

Так и вспоминаю себя – тощую, плохо одетую молодую женщину, – сидящую напротив толстенького, добродушного человечка, вспоминаю, как отчаянно пытаюсь внушить своему визави, что Рейнланд-Пфальц и Северное море – немецкая реальность, а не морок, не обман, не призрак…

Книга уже ушла в типографию, была набрана, как вдруг меня вызвали снова на Кировскую (Мясницкую) в дом Ле Корбюзье, где помещался «Воениздат», и сообщили, что набор рассыпан. Книга запрещена… И никто не сказал: «Не может быть…» Все понимали, что это «может быть». Может быть. При этом ни один человек из издательства не злорадствовал… Все казались огорченными.

Но история с «Генералами» имела хеппи-энд. Сталин скоро умер. И муж обратился уж не знаю куда… Книгу опять набрали, и она вышла в свет.

Теперь, задним числом, вижу, что у нас с Д. Е. существовало четкое разделение труда: я работала с редактором, а до этого сводила его и мои писания в один текст, а он общался с внешним миром, вплоть до ЦК. В какой-то степени я всегда была его «негром», а он моим «плантатором». Очень не любил, когда я работала с кем-то другим.

Книги «Гитлеровские генералы готовятся к реваншу» у меня нет, но я отчетливо помню, как она выглядела: не очень заметная, в картонном переплете, сером с черным. После выхода в свет я ее не читала, я вообще никогда не читала в напечатанном виде ни своих книг, ни своих переводов – слишком зачитывала их в процессе работы.

Последняя наша с мужем книга перед Главной, в отличие от предыдущих (их у меня нет), стоит на полке у меня в спальне и называется «Двуликий адмирал» с подзаголовком «Глава фашистской разведки Канарис и его хозяева». Она вышла в 1965 году в «Политиздате». Редактор И. Динерштейн (о нем речь еще пойдет). Сдана в набор 19.3.65 года. Подписана в печать 4.5.65 года. А тираж 160 000 экземпляров. Сейчас трудно себе представить такой тираж для ничем не примечательной научно-популярной книги…

Задумана она была мужем. Его привлекала та аура, которая окружала разведчиков и шпионов международного класса. «Бондиада» родилась задолго до того, как на экранах появился супергерой Джеймс Бонд, агент 007.

У меня, наоборот, супершпионы вызывали стойкую неприязнь – не знаю почему. И я яростно спорила с мужем, доказывая, что агентурные сведения не играют особой роли даже во время войны. В пример приводила знойную красотку Мату Хари и начальника немецкой разведки в годы Первой мировой войны Николаи, считавшегося гением шпионажа. Немецкие разведчики всегда были на голову выше разведчиков других воюющих стран, тем не менее Германия проиграла две мировые войны.

Таковы были мои аргументы. Муж помалкивал. И, пока наш спор длился, заключил договор с «Политиздатом»… Что мне оставалось?

Я покорно стала читать книгу Абсхагена «Канарис», которую мне принес Д. Е. В библиотеке, присланной Бёллем, книг об адмирале Канарисе не было.

Биография Канариса – законченный сюжет для авантюрного романа или для телесериала. В ней есть все: и экзотика, и удивительные побеги, и перевоплощения, и морские приключения, и политические интриги. Есть и страшный финал – смерть героя…

…Юный моряк Вильгельм Канарис бороздит океан у берегов Южной Америки. Тысяча приключений. И это при том, что Германия не славилась своим флотом. Но вот началась война. И Канарис плавает на крейсере «Бремен», а потом на крейсере «Дрезден». После проигранного морского сражения «Дрезден» оказался в эскадре адмирала Шпее. Но англичане потопили и эту эскадру, только «Дрездену» удалось ускользнуть – он спрятался у берегов Огненной Земли. Однако и его англичане настигли в чилийских водах, куда он зашел, чтобы пополнить запасы топлива. Команда интернирована на маленьком островке в Тихом океане. Только одному моряку чудом удалось бежать, и, естественно, этот один – Вильгельм Канарис. С чилийским паспортом на имя Реда Розаса он перебрался в Англию (немец в воюющую против Германии страну!), а оттуда на европейский континент. Путь на родину шел через многие страны, и удача не всегда улыбалась Канарису. В Марселе он чуть было не угодил на виселицу. И все же он благополучно прибыл в Германию. Испанский язык Канарис знал, как родной, но каким даром перевоплощения надо было обладать молодому моряку, чтобы проделать подобное путешествие в разгар войны, когда шпиономания доходила повсюду до абсурда.