Читать книгу: «Нравственные письма к Луцилию», страница 3

Письмо VI. Об истинной дружбе

Я замечаю, о Луцилий, что не только исправляюсь, но и изменяюсь. Я не надеюсь, правда, и не обещаю, что во мне не останется ничего, нуждающегося в перемене, да почему же бы не иметь даже и много такого, что следует исправить, дополнить или смягчить? Уже и то ясный признак совершенствования, если замечаешь в себе недостатки, о которых прежде и не подозревал. Для многих больных много значит уже сознание своей болезни. Я хотел бы поделиться с тобою всеми этими быстрыми переменами. Это было бы лучшим доказательством нашей дружбы, той истинной дружбы, которой не разрушит ни страх, ни надежда, ни забота о личном благе, той дружбы, ради которой и с которою люди идут на смерть. Сколь многие лишены не друзей, а именно дружбы! Но в ней не будет недостатка у тех, чьи души соединяет одинаковое влечение к истине и добру. И потому именно не будет недостатка, что у таких людей все общее, начиная с самих недостатков. Трудно даже представить себе, сколько пользы извлекал я из каждого отдельного дня. «Сообщи же мне, – скажешь ты, – эти средства, оказавшиеся столь живительными». Я страстно хочу рассказать тебе о них, и отчасти рад потому, что узнал их, что могу научить тебя. Для меня нет интереса знать что-либо, хотя бы и самое полезное, если только я один буду это знать. Если бы мне предложили высшую мудрость под непременным условием, чтобы я молчал о ней, я бы отказался. Неприятно, обладая чем-либо, ни с кем не делиться. Потому посылаю тебе свои книги.

В этом письме Сенека представляет Луцилия как человека, способного понимать и воспринимать философские идеи, – поэтому, собственно, с ним приятно делиться знаниями. В других письмах он более подробно раскрывает свои мысли относительно просвещения – Сенека, как и многие его современники, считал, что обучать и делиться знаниями стоит лишь с теми, кто изначально на это настроен.

Чтобы избавить тебя от труда самому отыскивать в них полезные места, перелистывая страницы, я сделал заметки, по которым ты сразу найдешь все то, что мне нравится и приводит меня в восхищение. Конечно, ты извлек бы более пользы из совместной жизни со мной и через живую речь, чем через письма. Следует все видеть самому, во-первых, потому что вообще легче верить глазам, чем ушам, а во-вторых, потому что путем поучений цель достигается медленнее, чем с помощью примеров. Клеант не мог бы так живо рассказать про Зенона, если бы только слушал его; но он жил вместе с ним, знал его тайны, наблюдал, действительно ли он согласует свою жизнь со своим учением. Платон и Аристотель и весь сонм других философов гораздо больше извлекли из жизни Сократа, чем из его слов. Митродор, Гермарх и Полиэн стали великими людьми не вследствие поучений Эпикура, но вследствие жизни с ним. Впрочем, я зову тебя не столько ради того, чтобы поучать тебя, сколько для своей собственной пользы. Мы во многом можем помочь один другому.

А пока вот тебе моя ежедневная дань – изречение Гекатона, которое, по-моему, весьма замечательно. «Ты спрашиваешь, – пишет он, – чего я добился? Я стал сам себе другом». И он в самом деле многого достиг. Он никогда не будет одинок. Знай, кто друг себе – друг всем людям.

Идея о том, что научить чему-либо можно прежде всего личным примером – не нова в философии и придумана не стоиками, но тесно связана с их учением. Что касается упоминаемых Сенекой последователей Эпикура, то имя Метродор носили два известных последователя Эпикура: Метродор из Лампсака и Метродор Стратоникейский. Гермарх управлял школой Эпикура после смерти последнего. Полиэн – сооснователь школы Эпикура «Сад».

Письмо VII. Удаляйся от толпы

Ты спрашиваешь, чего, по моему мнению, следует избегать? Толпы. Невозможно смешиваться с нею без вреда для себя. Я, по крайней мере, сознаю свою слабость. Никогда не возвращаюсь я с такою же чистою душою, с какою вышел к толпе. Все, что только что улеглось, снова возмутится. Порок, от которого я было исправился, возвращается. Словом, повторяется то же, что бывает с больными, ослабевшими до такой степени, что для них уже все вредно. Но ведь наши души именно такие больные, медленно оправляющиеся от своей болезни. Вступать в сношения с толпою вредно. Каждый человек привьет нам хоть частицу своих пороков: или научит им, или заразит ими. И чем больше количество людей, тем больше опасности. А всего пагубнее для нравственности театр; тут порок прививается тем легче, что он нравится. Сознаюсь тебе, что, побывав в обществе, я возвращаюсь скупее, честолюбивее, сластолюбивее, даже жестче и бесчеловечнее. Как-то зашел я на полуденный спектакль, рассчитывая посмотреть игры, шутки и вообще что-нибудь веселое, что дается, чтобы глаза зрителей могли отдохнуть от человеческой крови. Но вышло наоборот. Тот бой, который происходил раньше, гораздо милосерднее. Тогда же, когда пришел я, происходило уже голое человекоубийство без всяких прикрас. У бойцов не было ничего для отражения ударов. Все тело их было открыто для взаимных ударов, и ни один взмах их рук не миновал цели.

Интересно мнение Сенеки о театральных зрелищах. Увы, нам неизвестно, какого рода постановку он видел; но, судя по тому, что он рассчитывал «посмотреть игры, шутки и вообще что-нибудь веселое», планировалось более или менее классическое зрелище, которое ассоциируется с театром не только в античном мире, но и у нас. Театр как вид искусства родился в Древней Греции и первоначально был средством прославления бога вина и веселья – Диониса. Именно из песнопений и разнообразных действ в честь божества выросли театральные зрелища, позднее давшие начало классическим театральным жанрам. Римский театр во многом основывался на греческих традициях, хотя ко временам Сенеки римское театральное искусство стало более разнообразным; кроме того, на римской сцене, в отличие от греческой, могли играть женщины (впрочем, количество женщин-актрис было невелико). Философ критикует театральное зрелище, так как, по его мнению, аморализм некоторых поступков, представленных на сцене, может быть опаснее для нравственности, чем даже зрелище гладиаторских боев. С этим можно спорить, ведь тот же Сенека много писал о нравственном выборе; так почему бы не предположить, что зритель волен сам оценивать поступки персонажей и не руководствоваться ими, если они вызывающе аморальны? В одном из своих высказываний Сенека сравнивал человеческую жизнь с театральным представлением, утверждая, что не столь важно, насколько длинной была жизнь, – главное, чтобы она была хорошо сыграна. Так что можно предположить, что философ все же не был категорическим противником театра в целом.

Между тем громадное большинство предпочитает такую бойню обыкновенным поединкам и гладиаторским боям. И ее предпочитают потому, что здесь нельзя отразить удара шлемом или щитом. Зачем, в самом деле, доспехи, зачем искусство? Все это только задержка для смерти. По утрам людей бросают на растерзание львам и медведям, среди дня – зрителям. Победителям приказывают умерщвлять побежденных, а затем опять посылают их в бой: у всех сражающихся, таким образом, один конец – смерть. Дело ведется огнем и мечом и продолжается, пока арена не останется пустою. Но, скажут мне, ведь это разбойники. Чего же они заслуживают, кроме виселицы? Ведь вот, например, этот – убийца. Если он убийца, то он, конечно, заслужил смерть, но ты сам чем заслужил то, что должен смотреть на все это?!

 
Убивай, бей, жги! Чего он так трусит, нападая?
Он недостаточно храбр! Зачем он так вяло идет на смерть?
И несчастного гонят на смерть ударами бичей.
Пусть сражаются все вместе, обнажив свою грудь для ударов!
Зрелище наконец прерывается.
Так пусть в промежутке убивают людей, чтобы было на что смотреть!
 

И неужели не понимают эти зрители, что их дурной пример обратится на них же! Благодарите бессмертных богов за то, что вы не научите быть жестоким того, кто не способен научиться этому.

Необходимо устранять от народа всякий нежный ум, еще не способный неуклонно следовать правде. От мелких ошибок легко перейти к крупным порокам. Развращенная толпа способна испортить даже Сократа, Катона и Лелия, до того бессилен всякий из нас, как бы ни был развит его ум, противиться напору пороков, являющихся в таком множестве.

Сократ (ок. 469 г. до н. э. – 399 г. до н. э.) не только для стоиков был примером нравственности и жизненной стойкости. Как известно, в конце жизни Сократа приговорили к смерти «за непочтение к богам и развращение юношества». Причиной было то, что одной из основ философии Сократа была необходимость рассуждать, а не слепо принимать на веру жизненные и философские догматы. У мыслителя была возможность бежать из Афин, но от предпочел остаться и принять смерть; во-первых, он не желал противостоять законам, а во-вторых, по мнению самого Сократа, побег многие восприняли бы как доказательство его вины. В итоге философ согласно приговору выпил из чаши яд. «Катон» в изложении Сенеки – видимо, Марк Порций Катон Младший (95 г. до н. э. – 46 г. до н. э.), он же – Катон Утический, государственный деятель и видный философ-стоик. Будучи противником диктатуры Цезаря, покончил с собой в осажденном Цезарем городе Утика, бросившись на меч. «Лелий» – видимо, Гай Лелий Мудрый (ок. 188 г. до н. э. – 125 г. до н. э.), военачальник и политический деятель. Он упоминается в некоторых «диалогах» Цицерона; славился как интеллектуал и покровитель культуры.

Гравюра «Сократ» из издания Т. Стэнли «История философии». XVII в.

Один пример роскоши и скупости может принести громадное зло. Изнеженный сожитель мало-помалу развратит и приучит к роскоши самих нас; богатый сосед возбудит зависть; грубый спутник даже невинному и бесхитростному придаст хоть немного своей грубости. Что же будет с твоим характером, если ему придется подвергнуться влиянию целой массы пороков? Очевидно, ты станешь или подражать им, или ненавидеть, а между тем и то и другое нехорошо. Ты не должен ни стараться походить на других из-за того, что их много; ни делаться врагом многим оттого, что они не похожи на тебя. Углубляйся в себя, сколько можешь; ищи общества тех, кто может сделать тебя лучше; допускай в свое общество тех, кого ты сам можешь сделать лучше. Совершенствование происходит взаимно, и люди учатся, уча сами. Незачем, однако, ради распространения своих мыслей читать лекции толпе. Это можно делать лишь в том случае, если есть подходящий материал для публичных лекций; но теперь никого нет, кто бы понял тебя. Найдется один-другой способный к развитию, но и его еще придется подготовлять и предварительно воспитывать, чтобы он мог сразу понимать тебя. «Для кого же я учился?» – возразишь ты. Не считай даром потраченным время, если ты выучился для себя.

В приведенных здесь строках об учении и ученичестве явно выражена характерная для Сенеки и многих других стоиков идея: философ (ученый, интеллектуал и так далее) вовсе не обязан непременно нести «свет науки в массы», так как в этом случае неизбежно происходит «распыление» мудрости на тех, кому она не нужна. Исключение – ситуации, когда мыслитель или педагог выступает перед аудиторией, готовой слушать и воспринимать полученную информацию: как в письмах выше, где Сенека сообщает, что делиться знаниями приятно. Кстати, в этом случае исполняется одно из популярных у преподавателей правил – «обучая других, обучаешься сам». Гораздо больше пользы и для государства, и для личности будет в том случае, если каждый займется в первую очередь самосовершенствованием, стараясь достигнуть максимально возможного для себя уровня образованности и нравственности.

Но чтобы мне самому сегодня не учиться только для себя, сообщу тебе три понравившихся мне прекрасных изречения – почти на тему моего письма. Одно из них прими как должное за это письмо, два другие возьми в задаток для будущих писем. Демокрит пишет: «Для меня один человек может заменить целый народ, и целый народ для меня только одно лицо». Хорошо ответил и другой философ, кто бы он ни был, потому что насчет принадлежности изречения тому или другому автору существуют разные мнения. Когда у него спросили, зачем он с таким прилежанием занимается искусством, доступным столь немногим: «Я удовлетворюсь, – сказал он, – немногими, пожалуй, одним, и даже совсем никем». Хорошо выразился и Эпикур в письме к одному из своих учеников: «Я пишу это не для всех, но для тебя одного: мы достаточно большая аудитория друг для друга». Эти изречения полезно, о мой Луцилий, хранить в своем сердце, чтобы презирать то наслаждение, которое испытывается при одобрении большого числа людей. Многие тебя хвалят; но какая честь в том, что тебя может понять всякий? Твои сокровища должны быть сокрыты внутри тебя.

Письмо VIII. О недоверии к счастью

«Ты советуешь мне, – пишешь ты, – избегать общества, уединяться и жить согласно внушению своей совести. При чем же ваши наставления, по которым следовало умереть за делом? Но именно ради этого дела я и удалился сюда, и затворился от всех, чтобы возможно больше принести пользы. Ни один день не проходит у меня в бездействии. Я посвящаю занятиям даже часть ночей. Я не отказываюсь от сна совсем, но борюсь с ним и напрягаю для занятий глаза, уже утомленные от бодрствования и слипающиеся от сна. Я скрылся, впрочем, не столько от людей, сколько от мирских дел, и прежде всего от моих собственных. Я занимаюсь делами потомства и пишу нечто, что будет полезно для него. Я вверяю бумаге спасительные увещания как рецепты полезных лекарств, испытав их целительную силу на моих собственных ранах, которые, хотя и не совсем еще зажили, но, по крайней мере, закрылись. Я указываю другим истинный путь, который я сам нашел поздно, уже утомленный блужданием, и кричу: «Бегите того, что нравится черни, что достается по случайности. Относитесь ко всякому дару судьбы подозрительно и с робостью. Ведь и зверь, и рыба попадают в западню, влекомые обманчивою надеждой. За тем, что вы считаете дарами счастья, кроется засада. Кто хочет остаться невредимым, пусть избегает сколько возможно этих даров, служащих приманкой. На них-то мы, несчастные, и ловимся чаще всего. Мы думаем, что захватили их в свои руки, а на деле оказывается, что мы сами попали в западню.

В VIII письме философ повествует о том, что не стоит высоко оценивать все то, что «нравится массам», то, что достается нам слишком просто. Ценно то, для приобретения чего пришлось приложить некоторые усилия: неважно, идет ли речь о знаниях или о каких-либо материальных ценностях, так как чрезмерная простота и доступность развращает. Это – не призыв непременно страдать и ценить лишь то, ради чего пришлось понести значительные жертвы; скорее напоминание об истинных ценностях. Кроме того, велика ли наша заслуга в приобретениях, если они пришли к нам просто так, без всяких усилий с нашей стороны? Более того, «слишком хорошо – тоже нехорошо»: внезапные блага могут быть тем самым бесплатным сыром, который бывает только в мышеловке.

Счастливый путь ведет к стремнинам, и конец блестящей жизни – падение. А между тем трудно противиться, раз счастье увлекло на ложный путь. Потому или будь всегда тверд, или порви с ним сразу. Судьба не направляет, но опрокидывает и топит. Ведите здоровый образ жизни, заботьтесь о теле, лишь насколько это необходимо для здоровья. Надо быть суровым к плоти, чтобы она повиновалась духу. Пусть пища только умеряет голод, питье – жажду, одежда – холод и жилище служит защитою тела от непогоды. Но решительно безразлично, построено ли оно из дерна или из цветного, чужеземного камня: знайте, что человек одинаково может укрыться как под соломой, так и под золотом. Презирайте всякие украшения, достающиеся непосильным трудом. Помните, что нет ничего достойного восхищения, кроме души, а для ее величия ничто недостаточно велико.

В своем рассуждении «презирайте всякие украшения, достающиеся непосильным трудом» Сенека, казалось бы, противоречит сам себе: ведь только что он писал о том, что ценно то, что досталось нам путем определенных усилий. Но в данном случае речь идет о предметах, которые сами по себе не имеют особой ценности. Ценить, по мнению философа, стоит лишь то, что способствует нашей нравственности, то, что, может быть, не имеет материального воплощения, но служит нашему самосовершенствованию и морали.

Бюст из Национального археологического музея Неаполя, который долгое время считался портретом Сенеки. Сейчас исследователи склонны думать, что это изображение греческого поэта Гесиода

Когда я рассуждаю таким образом теперь сам с собою, а после с грядущими поколениями, не находишь ли ты, что я приношу больше пользы, чем если бы я занялся адвокатурой или нотариальным засвидетельствованием завещаний, или продавал бы свой голос и влияние кандидатам, заседая в сенате? Верь мне, что тот, кто, по-видимому, ничего не делает, на деле часто делает слишком много: и божеское, и человеческое.

Но пора кончить и, по обыкновению, надо приложить нечто к концу письма. И это нечто не должно быть моим. Все это время я читаю Эпикура, потому и приведу сегодня изречение из его сочинений: «Чтобы достигнуть истинной свободы, надо служить философии». Кто ей отдался и подчинился, тот не будет зависеть от случайных обстоятельств времени и тотчас выйдет на волю. Ведь самое служение философии есть истинная свобода. Пожалуй, ты меня спросишь, почему я нахожу столько хороших изречений у Эпикура, а не у наших? Но зачем называть эти изречения Эпикуровыми, а не общефилософскими? Сколько поэтов говорят о том, что сказано или что могло быть сказано философами! Я не говорю уже о трагиках и о представителях нашей национальной драмы. В их сочинениях, занимающих середину между комедией и трагедией, все же очень много серьезного. Но сколько остроумнейших стихов попадается в наших мимах! Даже у Публия есть много такого, что достойно быть сказанным не перед чернью, но перед избранными судьями. Я приведу здесь один его стих, принадлежащий к особенно философским и относящийся к тому вопросу, о котором я только что писал. Он отрицает в нем нашу власть над случайными дарами судьбы:

 
Что дала тебе судьба, то не твое.
 

Я помню, что эту же мысль ты выразил несколько лучше и яснее так:

 
Не тебе принадлежит то, что счастье делает твоим.
 

Еще лучше сказано то же самое тобою же в другом месте:

 
Дар, который мог быть подарен, может быть и отнят.
 

Но эти стихи не идут уже в наш счет: я заимствовал их у тебя же.

Сенека упоминает цитаты и фразы, которые он, по его собственному признанию, прочел у самого Луцилия. Как было сказано выше, историчность Луцилия – большой вопрос, поэтому возможно, что в данном случае философ приписывает ему свои собственные мысли, облекая их в форму беседы с другом для большей выразительности. «Дар, который мог быть подарен, может быть и отнят» – краткое и емкое выражение мысли о том, что не стоит слишком доверять подаркам судьбы: гораздо надежнее то, что заработано собственным трудом.