Юноша и Зверь. [история чёрного серебра]

«…Раскупорив сундук,

приплывший к нам с Востока,

С замком, под пальцами скрежещущим жестоко,

Иль в доме брошенном и пыльном разыскав

Весь полный запахов годов минувших шкаф,

Случалось ли тебе найти флакон забытый, —

И в миг овеян ты душой, в стекле сокрытой.

Там в забытьи дремал, с тяжелым мраком слит,

Рой мыслей, словно горсть печальных хризалид

…

Душа низринута во тьму седых веков,

Где Лазарь, весь смердя, встает среди гробов,

Как привидение, и саван разрывает;

Восторг былых страстей в нем сердце надрывает.

Так погружусь и я в забвенье и во мглу,

Заброшен в пыльный шкаф, забыт в его углу;

Флакон надтреснутый, нечистый, липкий, пыльный —

Я сохраню тебя, чума, как склеп могильный.

О жизнь моей души, о сердца страшный яд!

Я всем поведаю, что твой всесилен взгляд,

Что сами ангелы мне в грудь отраву влили

И что напиток тот мои уста хвалили!

Шарль Бодлер, XLVIII. Флакон. «Цветы зла» (Перевод с французского Эллиса)

© Любовь {Leo} Паршина, 2019

ISBN 978-5-4496-9910-7

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Глава первая. Гимназист

Санкт—Петербург, март 1909 года

Погожим весенним днем по Петербургским улицам очень спешным шагом шел молодой человек. Был он среднего роста, темноволосый, кареглазый и бледный, шестнадцати полных лет, ученик седьмого класса классической гимназии. Звали его Александр Кононов, он имел привычку смеяться громко и не к месту и смотреть на мир с любопытством и опаской хищного зверька…

Впервые в этом году день стоял совсем весенний. Солнце ласково грело грубую шкурку гимназической шинели, тужурку и даже кожу под ними.

Саша подумал было – не снять ли шинель, но затем решил, что тогда станет слишком холодно. Так он и мчался по петербургским улицам, перепрыгивая лужи.

Он знал, что Антон Ижевский, старый его приятель, ворчать не станет, но как раз таки от этого и совестно было опаздывать.

Встретиться заранее условились возле Гостиного Двора. Саша отчего-то решил, что удобнее будет пройти от гимназии дворами и закоулками, чем выходить на Невский и ехать на трамвае. Теперь же, еле поспевая к назначенному часу, он горько жалел о своем решении.

Наконец, между домами показалась желтая аркада, окружавшая Гостиный. Саша даже увидел Антона, стоящего под ее сенью. Только стоял Антон как-то странно – замерев, смотря в одну точку. Стремясь попасть в поле его зрения, Саша завернул за одну из многочисленных арочных опор… и со всего маху налетел на так некстати вставшего в тени господина. Господ, правда, тут стояло двое, но второй – с медными волосами, в темно-сером пальто – находился чуть в отдалении, ближе ко входу в лавку. Тот, с которым Саша столкнулся, был, в противоположность своему спутнику, весь золотисто-светлого тона – от волос до костюма и пальто.

– Простите, сударь, – пробормотал Саша. – Pardon, monsieur…

Господин посмотрел на гимназиста с легким удивлением и едва заметной, не слишком приятной ухмылкой.

Саша поспешил подойти к ожидавшему его Антону. Тот, привычно и по-дружески хлопнул его по плечу, и оба, развернувшись, поспешно зашагали прочь.

И все же, не дойдя до поворота, Антон обернулся и увидел, что господа стоят и смотрят им вслед…

Странно, наверное, выглядели со стороны эти двое приятелей – Антон и Александр – оттого хотя бы, что разница в возрасте составляла лет пятнадцать. Но, вместе с тем, что-то роднило их меж собой, возможно, близость самих натур, характеров.

Да и наставническое отношение Антона составляло дружбе верную основу. Советы старшего товарища Саша, не скрывая того, ценил выше отцовских и именно к Антону обращался за добрым словом и поддержкой, когда в них была особая надобность. Не говоря уже об авантюрных романах в потрепанных переплетах, а порой – и карманных деньгах.

Откровенно говоря, Саша порой удивлялся терпению и благодушию старшего друга.

Вот и теперь, расположившись в шумном зале среднего по цене, но уютного кафе, он поглощал дармовые постные пироги с капустой, испытывая при этом глубокую, искреннюю признательность.

– Значит, учитель математики сжалился над тобой, бездарем? – вздохнул Антон, поглаживая лежащие на коленях перчатки.

Саша поспешил подтвердить.

– Сжалился. Все-таки он наш классный наставник, да и самый молодой учитель в гимназии. Любит он меня за что-то. Только никак не пойму – за что…

– Да просто он знает, что ты не такой уж бездарь и надеется, что одумаешься.

– Я бы одумался! Если бы это к одной только математике относилось. Как ни крути – уж лучше бездарем…

И Саша принялся за чай и пироги с лимоном.

Антон скользнул взглядом за окно. Там была холодная, усталая городская весна…

– Зима кончилась… Так скоро… – обронил он вдруг.

– А ты не знаком с тем господином?

– С каким?

– Ну с которым я сегодня столкнулся!

Антон отчего-то помедлил с ответом.

– Честно сказать, не знаю. Да нет! Уж очень похож он на одного моего дальнего знакомого, только и всего.

– Что же ты у него не спросил?

– Пустое! Того человека и в Петербурге-то быть не может. Да и неловко было просто так подходить.

Саша закивал:

– И взгляд у него какой-то странный.

– Да мало ли странного народу ходит по Невскому. Да еще в пятницу.

– Ага… – легко согласился Саша и вдруг побледнел.

– Что с тобой? – нахмурился Ижевский.

– Антон, миленький, сегодня ведь пятница?..

– Александр Дмитриевич, как же вы вовремя! Они только сели.

Страшнее этих слов горничная Лизонька не придумала бы, даже если б захотела. Саша ведь начисто позабыл, что нынче вечером на ужин были приглашены Барятовы. На его взгляд – препротивнейшие люди, но Алексей Иванович Барятов приходился Дмитрию Петровичу, Сашиному отцу, давним, закадычным другом.

– Папенька сильно серчал? – шепотом спросил Саша, торопливо скидывая шинель.

– Не больше обычного, – пожала Лизонька плечами, но взгляд все же отвела в сторону.

«Значит, после ухода Барятовых, будет мне на пряники», – подумал гимназист.

Как ни спешил он в гостиную, а возле зеркала приостановился. Взъерошил волосы пуще прежнего, из-под ворота гимназической куртки выдернул край белой сорочки, пару раз ущипнул себя за и без того вспыхнувшие румянцем щеки и пробормотал как бы для пробы:

– Ох, и спешил я, папенька! Ох, и спешил…

За столом у Кононовых в тот вечер собралось шесть человек. Первым был, разумеется, хозяин дома, Дмитрий Петрович, сухопарый мужчина средних лет, с аккуратной бородкой. Так же жена его, Елена Андреевна, моложавая, темноволосая дама тридцати трех лет, и старший сын, от первого брака отца, Денис, студент двадцати одного года…

Алексей Иванович Барятов, в противоположность Дмитрию Петровичу, был полного, почти тучного сложения. Супруга его, Вера Прокофьевна, дама говорливая и улыбчивая, тоже была весьма дородна. А вот сын их, гимназист Геночка, был совсем худ, видимо от того, что отличник – тихий, примерный, будто со страниц книг Чарской…

И, едва все шестеро, и хозяева, и гости, успели сесть за стол, как на пороге явился седьмой.

– Здравствуйте, – тут же обратился Саша к гостям, а затем поглядел на отца. – Прости, папенька.

– Опять оставляли после уроков? – осведомился Дмитрий Петрович.

– Да, – вздохнул гимназист, потупив блаженный взор.

Супруги Барятовы едва заметно переглянулись.

– Садись, – сурово велел Дмитрий Петрович.

Саша покорно проследовал на оставленное ему свободное место, оказавшись рядом с матерью, которая поприветствовала его коротким, сдержанным кивком.

Неспешно потекла застольная беседа.

Говорили о духовном, о финансах, о расстройстве желудка и о конце света. Говорили очень увлеченно, то дружно, то споря, и все были весьма довольны собой. Ведь известно, что умело ведя разговор о финансах и о конце света, люди чувствуют себя много мудрее, чем обычно.

Дамы большую часть разговора молчали, но когда спор заходил о духовном, не могли удержаться. Мужья их снисходительно выслушивали, благосклонно улыбаясь.

Елена чрезвычайно любила разговоры о вечности, Боге и красоте. Только вела она их обыкновенно не с мужем, а с подругами, для которых, как и для нее, вера была скорее своеобразным влечением к культу.

Геночка внимал своему батюшке.

А Саша просто сидел и ел. С перепугу он и вправду снова проголодался.

Когда с едой и даже с чаем и беседами оказалось покончено, Барятовы засобирались домой.

Дмитрий Петрович выразил непременное желание их проводить, а заметив, что час еще не поздний, все решили, что недурно будет после ужина и прогуляться.

Дома остались только Саша и горничная Лиза. Она – по прямым своим обязанностям; он же был наказан за опоздание. Лиза принялась челноком сновать из гостиной на кухню и обратно. А Саша, взяв с кухни кислое, едва румяное яблоко, отправился к себе.

У себя открыл учебник, вздохнул, и решил, что притомился на сегодня.

Он улегся на кровать, пощекотал хвост гобеленовой русалке, взирающей на него со стены. Остальное убранство комнаты составляли стол, кровать, тумбочка, заваленная Бог знает чем, узкий платяной шкаф и несколько книжных полок сразу по левую руку от двери.

Окно выходило во двор, и потому его комната была чуть темнее прочих, зато в сумерках становились видны окошки прочих жильцов. Саша любил их иногда разглядывать – примечать цвета, устройство комнат, неясные силуэты хозяев, занятых обыденными делами.

Немного подумав, Саша выключил верхний свет и зажег свечу. Поставил он ее на край стола, к самому подоконнику, чтобы из других окон непременно стало видно, как в его темной комнате горит толстая, оплавленная свеча.

Несколько раз он поднимался с кровати, чтобы слить в подставленное блюдечко воск, накопившийся вокруг фитиля. Но, в конце концов, махнул на это рукой – фитиль зашипел и погас, только вспорхнул от свечи дымный, сизый призрак. А Саша скинул домашние туфли, устроился поудобнее и уснул.

Тревожное и задумчивое настроение Антона Ижевского за вечер не улучшилось. До темноты пробродил он по городу и вернулся домой, не имея ни малейшего желания есть или спать. Уже открывая замок, он услышал, как часы бьют шесть.

Первое, что он увидел, было лицо кухарки Глаши. Старушка была бледна и напугана.

Антон тут же почувствовал, как волоски на коже вдоль позвоночника медленно становятся дыбом.

– В чем дело, Глаша?

– Батюшка Антон Савельевич, тут к вам пожаловали…

– Кто? Кубасов?

– Нет. Они не изволили…

– Это я, мой друг! – послышалось из гостиной, и в прихожую выглянул тот самый светловолосый господин, который столкнулся с Сашей возле Гостиного.

Взгляд Ижевского мгновенно похолодел, а челюсти сжались, как в мертвой хватке. Секунду-другую они, не говоря ни слова, смотрели друг другу в глаза.

– Глаша, иди на кухню. Оставь нас, – велел Антон.

Едва за старушкой закрылась дверь, он вихрем пронесся в комнату, едва не сбив незваного гостя. Тот лишь весело рассмеялся.

Антон, напротив, не знал, куда ему деться. Он сбросил пальто прямо посреди гостиной, взял в руки, а затем бросил какую-то книгу, отдернул гардины, выглянул в окно, шарахнулся от него прочь.

– Как же я надеялся, что обознался! Зачем? – спросил он, наконец. – Зачем вы здесь?

– А вы не пробовали мятный отвар, мой друг? Говорят, он успокаивает, – протянул господин. В его словах был едва различим английский акцент.

– Столько лет… Боже!

– А кто такой Кубасов?

– Купец. У нас с ним общее дело.

– У вас с ним? О, поздравляю, мой друг! Сумели-таки распорядиться деньгами и жизнью.

– Замолчите! Нет, это, право, невыносимо. Зачем вы здесь?

– А что ж с того, что мне полюбился Петербург, а вы – единственный мой здешний знакомый? – растерянно произнес англичанин, но затем хитро прищурился. – Ладно, не стану лукавить. Я действительно приехал сюда по воле случая, но теперь меня интересует тот очаровательный юноша, который имел неосторожность чуть не сбить меня с ног сегодня у Гостиного Двора. Кто он?

– Это мой племянник, – пробормотал Антон.

– Помнится, ты рассказывал, что был в семье первым и последним.

– А он не родной. Двоюродный.

– Вот как! А знаешь, жаль, если подобное начало знакомства стало бы и его концом. Ежели хочешь, заходи вместе с ним ко мне. Адрес ты знаешь – я не меняю старых привычек. Посидели бы вечерок за стаканом глинтвейна, как настоящие, старые друзья.

– Нет.

– Какой непреклонный! Жаль, жаль… Хотя, чему я расстраиваюсь? У него на фуражке ведь был номер его гимназии! Так и хочется познакомиться поближе с твоим племянником.

– Стой! Довольно…

– Да, мой друг?

Антон, потупив взор, подошел к англичанину. Тот уже не сдерживал улыбки в предвкушении его согласия.

– Хорошо, будь по-твоему, – вымолвил Антон. – Я приведу его. Скажи, когда.

– У меня самого свободно все время, так что не смею вас стеснять и неволить. Когда вам будет угодно.

– Мы с ним видимся в среду…

– В среду? Прекрасно. В среду я ничем не занят, ровно как во вторник и в четверг. Договорились! Ну что, друг мой, поцелуешь меня на прощание по русскому обычаю?

– Обойдешься, – процедил Антон.

– Ну и шут с тобой, mon méchant! До скорого свидания. Хотя, подожди минуту. Как зовут нашего мальчика?

– Александр.

– Чудное имя. Итак, до среды!

– Да, да… У меня только одна просьба.

– Слушаю.

– Я приведу его к тебе. Ты удовлетворишь свое любопытство и не ищи потом с ним встречи.

– Здесь будь по-твоему! – быстро согласился англичанин. – Ну, не унывай, мой друг. Я ведь его не съем. До встречи, – он хлопнул Антона по плечу и, распахнув так и не запертую входную дверь, поспешил прочь, будто времени у него вовсе не было.

На следующий день, в субботу, Елена Андреевна собралась в гости к подруге, Ольге Михайловне Аловской.

Да и не просто в гости – намечался чуть ли не поэтический вечер. Дело в том, что госпожи Аловская и Кононова и прочие дамы их дружеского круга были настроены на весьма мистический лад и со дня на день ожидали если не конца света, то хотя бы нового Мессию. А в последние месяцы еще и усиленно сочиняли гимны и элегии в честь предстоящих событий.

Как-то раз Саша спросил мать, вправду ли та верит во все, о чем говорит. Она лишь сказала, что он еще слишком мал, чтобы обсуждать с ним такие сложные вопросы.

Впрочем, это не мешало брать его в этот раз с собой. «Оленька и Софи захотели на тебя взглянуть», – пояснила она.

Что ж, слово большеглазой Софи было непререкаемо в этом кружке. Да Саша был и не против еще разок взглянуть на сие «благородное собрание». Свидетелем таких встреч он был лишь дважды, когда дамы собирались на квартире у Кононовых.

И вот, поутру Дмитрий Петрович удалился на работу (он владел и заправлял небольшой, но довольно прибыльной типографией), а Денис – к институтским товарищам, у которых он бывал чаще, чем в родном доме.

Елена все крутилась перед зеркалом. Не могла же она ударить в грязь лицом перед подругами! У Оленьки наверняка будет какая-нибудь обновка, а о Софи и говорить нечего.

Наконец она решилась и оделась во все черное. Главным доводом стало то, что с черным гардеробом прекрасно будет смотреться ее бессменное и любимое кольцо с огромным куском белого янтаря.

Затем она бросила в сумочку свою маленькую тетрадь со стихами и кликнула Сашу, который уже битый час маялся у себя, готовый к выходу.

На трамвае они проехали до Знаменской, а оттуда уже до квартиры Аловских было рукой подать. По пути Саша еще раз отметил, что ехать в трамвае по субботнему Невскому – особое удовольствие. За стеклом ведь открывается целая экспозиция самого разнообразного народу: и невероятно важных господ, и развеселых гуляк и студентов, и суетливых лавочников, для которых выходной день самый что ни на есть рабочий, и такой городской бедноты, для которой и разницы-то нет – выходной день или будний.

А возле Знаменской церкви нашелся и вовсе замечательный экземпляр: бородатый человечек, стареющий, но не дряхлый, несмотря на погоду – в ветхом тулупчике и ушанке, и, несмотря на время суток, – пьяный насмерть. Стоял он на самой паперти, рядом с убогими старушонками, одной рукой украдкой, стыдливо покуривая папиросу, а другою – прося подаяния. И ведь подавали!

Саша с матерью прошли через сквер, окружающий церковь, и свернули на Лиговский.

Они не то что не опоздали – они, оказывается, пришли раньше всех. То ли им так случилось выйти раньше, то ли остальные дамы были озабочены гардеробом еще больше, чем Елена Андреевна. Саша вдаваться в подробности и размышления попросту опасался.

Ольга Михайловна так и ахнула, взглянув на Сашу.

– Бог ты мой! Какой кавалер вырос. Когда бы не форма, так и не скажешь, что гимназист. Красавец, Леночка, весь в тебя!

– Вот уж неправда, – возразила Елена. – От меня у него волосы и только…

– Ну а в кого же? На Диму твоего и вовсе не похож. Кстати, как он поживает?

– Хорошо! В марте, правда, захворал ненадолго, но теперь уж все хорошо. Только все на работе пропадает. И сегодня вот, с самого утра…

– В субботу? Ох, совсем себя не щадит.

Тут в прихожей появился светловолосый молодой человек, веснушчатый и слегка растерянный.

– Добрый день, Елена Андреевна. Саша, здравствуй, – поприветствовал он гостей.

– Ваня, гости уж давно пришли! Где ж ты бродишь? – пристыдила Ольга Михайловна сына. – Ой, да что ж мы в прихожей стоим? Проходите, дорогие.

И она радостно погнала гостей в гостиную.

– Мальчики, вам, верно, скучно будет с нами. Идите, по соседству в цветах поболтайте.

Оба гимназиста поплелись в соседнюю комнату, в которой было устроено некое подобие зимнего сада. Во всяком случае, кадушек и горшков с цветами там стояло много, а среди них – ажурная, кованая лавочка, словно для настоящего садика или парка.

Гимназисты расселись по разным концам лавочки, Ваня взялся за оставленную им книжицу. Время потекло дальше…

Разговор двух дам в гостиной журчал, не замирая, в то время как в этом городском садике стояла тишина. Меж двух юношей всегда было обычное, дачное знакомство – уже несколько лет кряду их семьи снимали на лето дачи по соседству друг с другом. В городе же продолжали общаться лишь матери.

Четверть часа спустя прибыли еще две дамы: Вера Игоревна и Ариночка, самая юная в их обществе особа. Впрочем, недостаток лет она восполняла избытком ипохондрии.

Софи, они знали, вовремя не явится даже на Страшный суд, но никогда бы не осмелились попрекнуть ее этим. Она ведь была знакома с самой Зинаидой Гиппиус (да и не только с ней!) и исправно сообщала верной пастве вести и откровения о грядущей судьбе русской словесности и мира в целом.

Так что дамы ждали только Софи, а пока обсуждали последний выпуск «Весов»¹. Разумеется, вскоре разговор их стремительно перетек в тему «о вечном». Первую скрипку тут заиграла Ариночка. «Да, я верю! – доносился из гостиной ее голосок. – Нет, я знаю! Я знаю, что грядет нечто великое. Мироздание остыло, человек засерел, обмельчал. Но у кого сердце не прогоркло, тот чувствует, как нагнетается в воздухе обновление мира. Люди творческие ведь все чаще обращаются к религии, к вечным образам, а значит – и к самому Господу! Это ли не знамение человечеству?»

– Как она верно все говорит, – прошептал вдруг Ваня, внимательно слушавший звон голоса молодой поэтессы.

– Тоже мне теолог. В розовых кружевах, любитель античности, – усмехнулся Саша.

– А ты у нас по Закону Божьему, наверное, отличник?

– Нет. Я ни по какому не отличник.

– Учеба не дается?

– Это я ей не даюсь.

Ваня открыл было рот, чтобы ответить, но тут же его закрыл, увидев стоящую на пороге мать.

– Сашенька, кому ты там не даешься? – с улыбкой подхватила Ольга Михайловна. – Да не бойся – не стану ничего выпытывать. Софи, наконец, пришла – хочет на тебя взглянуть.

И, взяв Сашу за руку, она торжественно вывела его в гостиную.

Если бы столик, за которым сидели дамы, не был круглым, то Софи непременно усадили бы во главе. Хотя, она и без того выделялась среди прочих. Она была высока ростом, коротко пострижена, а бледно-голубые ее глаза всегда были щедро накрашены.

– Хорош, – вынесла она вердикт, оглядев юношу с ног до головы. Говорила она тоже по-особенному, тщательно выверяя слова и придыхания. – Леночка, весь в тебя!

Елена пожала плечами, но с Софи спорить не стала. Та еще раз оглядела Сашу, уже более пытливо, подслеповато щурясь, и вновь обернулась к подругам.

Поняв, что больше тут не нужен, Саша собрался уйти, но Ольга Михайловна успела сунуть ему в руки котенка.

– Пусть у вас побудет, а то у Софи аллергия, – прошептала она.

Саша послушно взял кота под пушистое брюхо и поплелся обратно. На сей раз, освободив от горшка с фиалками видавшую виды табуретку, он уселся к окну, настойчиво начесывая холку котенка, который уже пригрелся у него на коленях.

В гостиной тем временем начались чтения.

Сначала Ариночка в неизвестном размере и сбивчивом ритме поведала, что чувствует себя «хрустальнокрылой стрекозой», отчего-то безвременно гибнущей среди «маковой зари», затем она стала саламандрой, затем змейкой и затем, наконец, упокоилась.

Маман тосковала по лермонтовскому Демону, сокрушаясь о его незавидной судьбе.

Феерический финал принадлежал, разумеется, Софи. Она зачитывала очередную часть своей гениальной поэмы на сюжет Евангелия. Новая песнь называлась «Иродиада» – то ли буквально в честь развратной царицы, то ли столь патетично в честь самого Ирода Антипы. В любом случае, вещь получилась очень мрачная, тяжелая и вовсе непонятная. И не столько избранный авторессой тяжелый слог, сколько ее собственная манера декламации заставляла вздрагивать при каждой рифме.

Далее последовали восхищения и поздравления подруг и скромное сообщение Софи, что переговоры с издателями уже ведутся.

Все это длилось часа два, после чего, утомленные беседой и вдохновением, дамы принялись пить чай. Подали его и в зимний садик. Вдобавок, к чаю прилагались пироги с капустой и пудинг с имбирем и цукатами.

Оголодавшие гимназисты так и рванули с насиженных мест к столику и подносу с едой.

– Ой… А на даче пироги с луком были, – мечтательно протянул Ваня, уплетая за обе щеки.

– Угу, – подтвердил Саша, забывшись на секунду.

Разошлись дамы уже часу в восьмом. На обратном пути Елена Андреевна решила пройтись пешком. Саша спорить не стал, а был только рад…

Уже начинало темнеть, Невский весь вспыхнул огнями. Двери Знаменской церкви уже закрывали, а по всему проспекту и на примыкающих улицах открывались и готовились к ночи ресторации, кафешантаны, питейные самого разного пошиба. Отовсюду долетали обрывки мелодий…

Дома Лиза накрывала ужин. За столом сидели Дмитрий Петрович и Денис. Папенька был отчего-то мрачен и неразговорчив, но у супруги спросил, как прошел день. Елена заверила, что Оленька Аловская чудесно выглядит и встреча прошла изумительно.

Поужинали быстро, молча и привычно.