Читать книгу: «Записки сумасшедшего», страница 3

Снадобье

1

Во второй половине осенней ночи, когда луна уже скрылась, а солнце еще не вышло, на небе осталась лишь темная синева. Кроме тварей, бродивших по ночам, все остальное спало. Хуа Лаошуань резко сел на постели, чиркнул спичкой, зажег испачканную маслом лампу, и два зала чайной наполнились бледным светом.

– Отец Сяошуаня, ты уже пошел? – раздался голос пожилой женщины. Из внутренней комнаты тоже донеслось покашливание.

– Угу, – откликнулся Лаошуань, одновременно прислушиваясь, отвечая и застегивая одежду, а затем подошел к жене и протянул руку, – давай-ка сюда.

Матушка Хуа долго рылась под изголовьем, наконец вытащила сверток с серебряными монетами и передала мужу, который, приняв деньги, дрожащими руками положил их в карман и пару раз прихлопнул снаружи. Затем он зажег переносной фонарь, задул масляную лампу и пошел во внутреннюю комнату. Оттуда раздавались шорохи, а за ними последовал кашель. Лаошуань дождался, пока кашляющий успокоится, а затем тихонько велел: «Сяошуань, ты не вставай… Чайная? Твоя матушка сама справится».

Не услышав от сына других вопросов, Лаошуань решил, что тот спокойно уснул, тогда он вышел за дверь и оказался на улице. Темень скрыла все вокруг, проглядывалась лишь сероватая полоска дороги. Фонарь освещал его ноги, шаг за шагом прокладывающие путь вперед. Иногда ему попадались собаки, но ни одна из них не гавкнула. На улице было куда холодней, чем дома, но Лаошуань, напротив, ощутил бодрость, он вдруг словно превратился в молодого парня, обрел сверхъестественные способности, умение даровать жизнь – и с приподнятым духом вышагивал по дороге. Путь просматривался все яснее, небо тоже становилось светлее.

Сосредоточившись на ходьбе, Лаошуань вдруг вздрогнул в испуге – вдалеке он увидел Т-образный перекресток, преграждавший путь. Тогда он отступил на несколько шагов к закрытой лавке, втиснулся под ее навес и оперся на дверь. Через какое-то время его охватила дрожь.

– Хм, старикан уже здесь.

– Не нарадуется…

Лаошуань снова перепугался. Вглядевшись, он проследил, как мимо прошли несколько человек. Один из них обернулся, фигура его виднелась нечетко, но глаза горели жаждой наживы, словно у голодающего при виде еды. Лаошуань бросил взгляд на фонарь, тот уже погас. Он пощупал карман, тугое содержимое было на месте. Лаошуань поднял голову и увидел вокруг странных людей, которые бродили туда-сюда, словно призраки, сбившись по два-три человека. Но когда присмотрелся, то уже ничего странного в них не углядел.

Через какое-то время Лаошуань заметил нескольких солдат, на груди и спине у них виднелось по большому белому кругу, хорошо заметному издалека, а когда солдаты подошли ближе, то стала видна и темно-красная окантовка на их мундирах. Вдруг послышались шаги – не успел он глазом моргнуть, как мимо проследовала целая толпа. Она, словно приливная волна, двинулась вперед, но, дойдя до перекрестка, резко остановилась и встала полукругом.

Лаошуань тоже хотел посмотреть, что происходит, но ему были видны лишь спины. Зеваки вытягивали шеи и походили на уток, чьи головы тащила вверх невидимая рука. На миг наступила тишина, затем как будто что-то произнесли, все зашевелилось, и раздался громкий удар. Люди стали пятиться назад и отступали до того места, где стоял Лаошуань, так что едва его не задавили.

– Эй! С тебя деньги, с меня товар! – бросил человек во всем черном, вставший перед Лаошуанем. Его глаза кололи словно два ножа, и Лаошуань съежился вдвое. Человек в черном протянул к нему здоровенную руку, в другой он держал ярко-красную пампушку, с которой капля за каплей стекала алая жидкость.

Лаошуань поспешно вытащил деньги и уж собрался передать их дрожащими руками, но никак не решался принять пампушку. Тот вспылил и рявкнул: «Чего боишься? Почему не забираешь?!» Лаошуань продолжал колебаться, тогда человек в черном вырвал фонарь, сорвал с него бумагу, завернул в нее пампушку и всучил Лаошуаню. Схватив деньги, верзила пощупал их, повернулся и ушел, бормоча себе под нос: «Вот старый пень…»

– Кому-то для лечения? – услышал чей-то вопрос Лаошуань, но не стал на него отвечать. Все его помыслы были сосредоточены на свертке, он словно прижимал к груди драгоценного наследника десяти поколений, и все прочие дела его уже не волновали. Сейчас он хотел пересадить новую жизнь из свертка в свою семью и обрести много счастья. Вышло солнце, открыв взору широкую улицу, и всю дорогу до дома можно было разглядеть потемневшие иероглифы, что были вызолочены на обшарпанной табличке, украшавшей арку на Т-образном перекрестке позади, – «Древний павильон…»²⁹.

2

Когда Лаошуань добрел до дома, в его заведении уже давно навели чистоту, столики стояли ровными рядами и сияли блеском. Однако посетителей еще не было – лишь Сяошуань ел за стоявшим в глубине столом, со лба его катились крупные капли пота, куртка прилипла к спине, от чего резко проступили очертания лопаток, отпечатавшиеся на ткани словно крылья. Увидев такую картину, Лаошуань невольно нахмурил расправившиеся было брови. Его жена торопливо вышла с кухни, глаза ее были широко раскрыты, губы слегка подрагивали.

– Добыл?

– Добыл.

Укрывшись вдвоем на кухне, они посовещались. Матушка Хуа вскоре вышла, затем вернулась с лотосовым листом и разложила его на столе. Лаошуань в свою очередь снял бумагу с алой пампушки и завернул ее в лотосовый лист. Тут Сяошуань закончил есть, и мать торопливо попросила:

– Сяошуань, посиди пока там, сюда не заходи.

Раcкочегарив очаг, Лаошуань сунул в огонь изумрудно-зеленый сверток и красно-белый поломанный фонарь. Когда улеглись языки красно-черного пламени, чайная наполнилась удивительным ароматом.

– Как пахнет! Что за печенье вы тут едите? – это пришел горбун Пятый господин. Он целые дни проводил в чайной, приходил раньше всех, уходил последним, а в этот раз пристроился за столиком в углу и приступил к расспросам, но на него никто не обращал внимания. – Поджарили рисовую кашу?

Ему по-прежнему никто не отвечал. Лаошуань торопливо выбежал с кухни и заварил ему чай.

– Сяошуань, зайди сюда! – позвала матушка Хуа сына во внутреннюю комнату, где посередине стояла скамья, на которую и уселся Сяошуань. Мать поднесла ему блюдце с чем-то черным и круглым и ласково велела:

– Скушай, и болезнь отступит.

Сяошуань взял пальцами черный кругляш, с невыразимым удивлением осмотрел его, словно в руках находилась собственная жизнь. Затем он очень осторожно разломил поданное, из-под запеченной корочки вырвался пар, а когда он развеялся, перед ним предстали две половины пампушки из белой муки. Прошло немного времени, и вот вся пампушка переместилась к нему в желудок, даже вкус ее был позабыт, перед ним осталось лишь пустое блюдце. Рядом с одной стороны стоял отец, а с другой – мать, их взгляды, казалось, хотели что-то вложить и что-то извлечь из его тела. У юноши невольно подпрыгнуло сердце, и, схватившись за грудь, он снова зашелся в кашле.

– Сходи поспи, и тебе полегчает.

Послушавшись матери, Сяошуань, покашливая, уснул. Дождавшись, когда его дыхание станет ровным и спокойным, матушка Хуа осторожно укрыла сына легким залатанным одеялом.

3

В чайную набилось много посетителей, у Лаошуаня прибавилось работы, с большим медным чайником в руке он сновал между столами, заваривая чай. Под глазами у него залегли черные круги.

– Лаошуань, тебе нездоровится? Не заболел ли? – спросил гость с поседевшей бородой. – Нет? Я хотел пошутить, в общем-то и не похоже… – Тут же отступил от своих слов седобородый.

– Просто Лаошуань нагружен работой. Вот если бы его сын… – Не успел горбун Пятый господин договорить, как в зал ворвался свирепого вида здоровяк, на плечи его был накинут черный расстегнутый халат, небрежно перетянутый широким черным ремнем. Едва переступив порог, он тут же крикнул Лаошуаню:

– Съел? Пошел на поправку? Лаошуань, тебе повезло! Тебе повезло, кабы я не сообщил…

Лаошуань в одной руке держал чайник, а другую почтительно опустил и с улыбкой слушал. Все посетители тоже с почтением внимали. Матушка Хуа с почерневшими от переживаний глазами с улыбкой вынесла чашку и чай, добавила оливку, а ее муж залил кипяток.

– Это верное средство! Не чета прочим. Сам посуди: горячей взяли, горячей съели, – разглагольствовал здоровяк.

– Воистину так! Без заботы дядюшки Кана ничего бы не вышло… – расчувствовалась от благодарности матушка Хуа.

– Верное средство, верное! Его надо съесть, пока горячее. Такая пампушка с человеческой кровью от любой чахотки избавит!

Услышав слово «чахотка», матушка Хуа слегка изменилась в лице и как будто огорчилась, но тут же прикрылась улыбкой и, пробормотав пару слов, ушла. Но дядюшка Кан ничего не заметил и продолжал орать. Он докричался до того, что спавший во внутренней комнате Сяошуань зашелся в кашле.

– Оказывается, вашему Сяошуаню очень повезло. Болезнь у него, разумеется, полностью пройдет. Не удивительно, что Лаошуань весь день улыбается, – сказал седобородый, направляясь к здоровяку. Понизив голос, он спросил: – Дядюшка Кан, говорят, что казненный сегодня преступник – это паренек из семьи Ся, но чей именно он сын? И что в конце концов случилось?

– Чей? Кто же, как не сын Четвертой тетушки Ся! Тот самый паршивец! – Дядюшка Кан, заметив, что все посетители навострили уши, весьма воодушевился. Его мясистое лицо было готово лопнуть от удовольствия, и он еще громче продолжил: – Этому паршивцу, видимо, жить расхотелось, прямо-таки страх потерял. Я же в этот раз никакой прибыли для себя не поимел. Даже одежду, содранную с казненного, забрал тюремщик Красноглазый Аи. Однако, во‑первых, удача обернулась к нашему Лаошуаню, а во‑вторых, двадцать пять лянов серебра подарили Третьему господину Ся. Он их положил в карман и даже медяка никому не пожаловал!

Сяошуань медленно вышел из внутренней комнаты, держась обеими руками за грудь и непрерывно кашляя. Дойдя до кухни, он наполнил чашку холодным рисом, залил его горячей водой, присел и стал есть. Матушка Хуа вышла следом за ним и потихоньку поинтересовалась: «Сяошуань, полегчало? По-прежнему чувствуешь голод?»

– Верное средство, верное! – дядюшка Кан бросил взгляд на Сяошуаня, а затем вновь повернулся к сидевшим: – Третий господин Ся воистину ловкач, ведь если бы он первым не сообщил властям, то и его бы вместе со всей семьей обезглавили. А так что? Серебро получил. А этот юный паршивец – еще то отродье! Его бросили в тюрьму, так он там подбивал тюремщика бунтовать.

– Ох, только этого не хватало, – бросил сидевший за дальним столиком молодой человек лет двадцати, имевший рассерженный вид.

– Только представь, Красноглазый Аи стал у него выпытывать домашнюю обстановку, а тот взялся вести с тюремщиком беседу. Заявил, что Поднебесная Великой династии Цин принадлежит всем нам! Сам подумай, разве порядочный человек мог такое сказать? Красноглазый Аи и так знал, что у преступника дома одна лишь матушка, но и представить не мог, что тот беден до такой степени, что с него никакого навара не получить, это его взбесило. А тут еще парень сам полез дергать тигра за усы, вот Красноглазый и отвесил ему пару затрещин!

– Братец Аи – знатный мастер кулачного боя, эти две затрещины наверняка возымели действие, – вдруг развеселился сидевший в углу горбун.

– Этот подлец не испугался побоев, да еще заявил, что ему жаль, очень жаль.

Седобородый переспросил:

– Ну избили паршивца, чего его жалеть-то?

Дядюшка Кан напустил на себя презрительный вид и холодно усмехнулся:

– Ты меня не расслышал – это он сказал, взглянув на тюремщика, что ему жаль Аи!

Взгляды слушателей вдруг как-то застыли, разговоры тоже прервались. Сяошуань уже доел рис, от еды он весь вспотел, от его головы исходил пар.

– Ему жаль Аи – что за бред! Наверное, он двинулся умом, – словно прозрев, заявил седобородый.

– Двинулся умом, – прозрел и двадцатилетний посетитель.

Все сидевшие в заведении вновь оживились, принялись болтать и шутить. Сяошуань тоже решил развлечься со всеми, но зашелся в кашле. К нему подошел дядюшка Кан и похлопал по плечу:

– Верное средство! Сяошуань, не надо так кашлять. Средство верное!

– Сумасшедший, – закивал головой горбун.

4

Участок у городской стены за западными воротами раньше был казенной землей. Его наискосок пересекала узенькая дорожка, протоптанная любителями сократить путь, она и стала естественной границей. Слева от нее хоронили казненных преступников и умерших в тюрьме, а справа находилось кладбище для бедняков. С обеих сторон могил было столько, что холмики громоздились один поверх другого и походили на груду пампушек, приготовленных в богатом доме на день рождения.

День чистого света³⁰ в этом году выдался очень холодным, на ивах еще только показались крохотные, с половину рисового зерна почки. Едва просветлело, как матушка Хуа уже расставила на свежей могилке справа от дорожки четыре блюдца с закусками, чашку риса и проплакалась. Она сожгла жертвенную бумагу и в оцепенении присела на землю, словно ожидала чего-то, но чего именно, и сама не могла бы сказать. Поднявшийся ветерок пошевелил ее короткие волосы, в которых стало куда больше седины, чем в прошлом году.

На дорожке показалась еще одна женщина, тоже наполовину седая и в потрепанном платье. В руках она несла старую корзинку, некогда покрытую темно-красным лаком, на которой болталась связка ритуальных денег. Женщина останавливалась передохнуть через каждые три шага. Вдруг она заметила, что на нее смотрит сидящая на земле матушка Хуа, и как-то замялась, а ее бледное лицо исполнилось неловкости, но она все же, превозмогая стыд, подошла к могиле слева от дорожки, где и опустила корзинку.

То захоронение находилось на одной линии с могилой Сяошуаня, их разделяла только дорожка. Матушка Хуа наблюдала, как женщина расставила блюдца с закусками, чашку риса, затем всплакнула и сожгла жертвенные деньги. Про себя она подумала: «У нее здесь тоже похоронен сын». Та женщина стояла в нерешительности, вдруг ее руки и ноги задрожали, она пошатнулась и отошла на пару шагов, ее взгляд исполнился ужасом.

Увидев такое дело, матушка Хуа испугалась, что та от переживаний близка к помешательству. Тогда она не выдержала, поднялась, пересекла дорожку и потихоньку сказала: «Почтенная тетушка, не стоит так убиваться, пойдемте домой».

Женщина закивала головой, но взгляд ее по-прежнему был устремлен куда-то вверх. Заикаясь, она прошептала: «Посмотри, посмотри, что это там?»

Матушка Хуа проследила за ее пальцем и уперлась взглядом в могилу перед ними, на ней еще не успела пустить корни трава, виднелась лишь желтая земля, печальное зрелище. Но посмотрев выше, она тоже невольно вздрогнула: круглое навершие могилы обвивал венок из красных и белых цветов.

Зрение у них уже много лет как испортилось, но этот красно-белый венок обе они видели ясно. Цветов было немного, их связали в кружок, не очень пышный, но аккуратный. Матушка Хуа поспешила оглядеть могилки своего сына и других людей, но там лишь кое-где росли сине-белые цветочки, не боявшиеся холодов. Она ощутила в сердце какую-то тоску и пустоту, но ей не хотелось вникать в это дело. Та пожилая женщина вновь подошла на несколько шагов, внимательно осмотрела могилу и пробормотала: «Эти цветы без корней, не похоже, чтобы они выросли сами… Кто же сюда приходил? Дети сюда не прибегают играть… Родственники тоже давно не приходят… Что же это такое?» Она думала и так и сяк и вдруг залилась слезами: «Сыночек, они все тебя обидели, а ты забыть не можешь, все переживаешь. Можешь сегодня подать мне чудесный знак, чтобы я поняла?» Она огляделась по сторонам, заметила ворона, сидевшего на облетевшем дереве, и продолжила: «Я поняла… Сыночек, жалкие люди погубили тебя, но наступит час воздаяния, небо все знает. Ты просто сомкни глаза. Если ты действительно сегодня здесь и слышишь меня, то пусть этот ворон прилетит на верхушку твоей могилы, и я узрею это».

Ветерок давно уже стих, сухая трава стояла прямо, словно медная проволока. Отголоски дрожащего голоса становились все тише, пока не исчезли совсем, вокруг воцарилась мертвая тишина. Две женщины стояли в зарослях сухой травы и, задрав головы, смотрели на ворона. Ворон же втянул голову и сидел, будто отлитый из железа, среди прямых как кисти веток.

Прошло порядочно времени, на кладбище постепенно прибавилось посетителей, среди земляных холмиков мелькали старики и дети.

У матушки Хуа неведомым образом с души словно спало тяжелое бремя, и она решила уйти. Тогда она вновь позвала: «Пойдемте домой».

Та женщина вздохнула и в расстроенных чувствах стала собирать рис и угощение, затем снова помедлила, но в конце концов неторопливо побрела прочь. Уста ее продолжали бормотать: «Что же это такое?..»

Не прошли они и двадцати-тридцати шагов, как за их спинами раздался громкий крик: «Кар-р-р!» Женщины в ужасе обернулись и увидели, как ворон распахнул крылья, подобрался и стрелой взлетел прямо к далеким небесам.

Апрель 1919 года

Рассказ о волосах

В воскресенье утром я оторвал листок календаря, взглянул на дату и воскликнул:

– Ба! Да ведь сегодня десятое октября. Праздник двойной десятки³¹, а в календаре о нем ни слова!

– Ну и пусть ни слова! Может быть, они и правы, – услышал я недовольный голос моего приятеля, господина N., который как раз зашел ко мне поболтать. – Ты вот вспомнил, а что толку?

Господин N. был человеком со странностями; он вечно ворчал и говорил не то, что принято. Я обычно не перебивал его. А он, выговорившись, умолкал.

– С особым почтением я отношусь к празднованию этого дня в Пекине, – продолжал он. – С самого утра к воротам подходит полицейский и командует: «Вывесить флаг!» – «Есть вывесить флаг!» Чаще всего из ворот выходит вразвалку какой-нибудь гражданин республики и цепляет на палку кусок выцветшей, измятой заморской материи. Поздно вечером, когда запирают ворота, флаги снимают, а если кто забыл, флаг так и висит до утра.

– Люди забыли все, и о людях тоже забыли.

– Да ведь и я не вспомнил об этом дне. А когда вспоминаю, что было накануне революции и после нее, то не нахожу себе покоя.

– Сколько дорогих лиц встает перед моими глазами! Юноши – одни из них многие годы скитались по свету и пали, сраженные пулей из-за угла; другие после неудачного покушения терпели жестокие пытки в тюрьме; третьи – просто мечтатели – вдруг исчезали бесследно, и даже тел их нельзя было отыскать.

– Всю жизнь гонимые обществом, они повсюду встречали оскорбления, холодные насмешки и злую брань. Теперь могилы их забыты и сровнялись с землей.

– Невыносимо вспоминать обо всем этом.

– Что же, давай вспомним о чем-нибудь более приятном… – Господин N. улыбнулся, провел рукой по волосам и неожиданно громко произнес: – А знаешь, что радует меня больше всего? Что с первого же дня революции я могу смело ходить по улицам, не слыша больше ни насмешек, ни ругани.

– Ты ведь знаешь, друг мой, что значат для нас, китайцев, волосы! В них все наше счастье и все наши беды. Сколько людей пострадало из-за них во все времена³². Наши далекие предки, судя по их законам, как будто не придавали прическе особого значения. Для них важнее была голова, и ее отсечение считалось тяжким наказанием, не менее тяжелым считалась и кастрация. А такое легкое наказание, как бритье головы³³, почти не упоминалось. Между тем скольких людей растоптало общество лишь из-за бритой головы!

– Как только речь заходит о революции, мы по привычке вспоминаем резню в Цзядине³⁴ и десять дней в Янчжоу³⁵, хотя даже завоевание страны в то время не вызвало в китайцах протеста столь сильного, как указ носить косу.

– Неблагонадежных всех вырезали, приверженцы старых порядков сами поумирали, косы вошли в обычай, но тут восстали Хун Сюцюань и Ян Сюцин³⁶. Народу тогда, по рассказам бабушки, приходилось туго: обреешь лоб и заплетешь косу – убьют повстанцы, не заплетешь косы – убьют каратели.

– Сколько людей помучилось да погибло из-за этих кос, а ведь от них ни холодно ни жарко. Кто бы подумал, что и до меня дойдет очередь… – Добавил господин N., глядя вверх, будто что-то припоминая.

– Я отрезал себе косу за границей, как только приехал туда учиться, и ни по какой другой причине, а только из-за неудобства. Но некоторые сокурсники, те, что прятали свои косы под фуражкой, закручивая их на макушке, к моему удивлению, сразу меня возненавидели. А надзиратель, тот просто пришел в ярость и даже пригрозил лишить меня стипендии и отправить обратно в Китай.

– А помнишь, вскоре у самого надзирателя срезали косу, и ему пришлось скрыться. В этом был замешан Цзоу Жун³⁷, тот самый, который написал «Революционную армию»³⁸. За это ему даже не дали доучиться. Он вернулся в Шанхай, а потом умер в тюрьме. Но ты, пожалуй, об этом уже забыл?

– Через несколько лет родные мои обеднели, и я стал искать работу, чтобы не голодать. В конце концов мне пришлось вернуться в Китай. В Шанхае я сразу купил себе фальшивую косу, стоила она тогда два юаня, кое-как приладил ее и вернулся домой. Мать меня не упрекала, зато соседи мою косу так и сверлили взглядом. Дознавшись же, что она фальшивая, заклеймили презрением, как преступника, осужденного на плаху. Один родственник собрался было донести на меня властям, да передумал – ведь революционеры могли и победить.

А я решил, что без фальшивой косы куда лучше, забросил ее и завел себе европейский костюм.

– Но ведь идешь по улице, а тебя ругают прямо в лицо, смеются, некоторые даже бегут следом и кричат «Эй ты, чучело!», «Поддельный заморский черт!»

– А я тогда сменил европейский костюм на наш обычный халат, так меня начали поносить еще пуще. И вот, когда стало невмоготу, я обзавелся палкой и несколько раз пустил ее в ход. Мало-помалу от меня отстали. Но стоило мне забрести в другой район, как на меня снова накидывались с бранью. Я до сих пор помню, как однажды, еще живя в Японии, я узнал из газет о докторе Хонда³⁹, который путешествовал по Китаю и по странам южных морей. Ни китайского, ни малайского он не знал. «Как же вы путешествовали?» – спросили его. Он поднял стек и ответил: «Вот язык, который они отлично понимают!» Помню, я тогда кипел от негодования и никак не думал, что когда-нибудь сам стану изъясняться подобным образом…

В первый год Сюань-туна⁴⁰ я служил инспектором средней школы в моем родном городе⁴¹. Коллеги старались держаться от меня подальше, начальство поблажек не давало – словом, я всегда чувствовал себя не то как на льдине, не то как на эшафоте, и все оттого, что не носил косы.

Однажды ко мне явились мои ученики.

– Мы решили отрезать себе косы, учитель! – заявили они.

– Не стоит… – ответил я.

– А разве не лучше – без косы?

– Лучше…

– Почему же вы сказали: не стоит?

– Рисковать не стоит… Так будет разумнее… Погодите пока.

Они ничего больше не сказали, надулись и ушли. Но косы все же остригли.

Ох, какой тут поднялся скандал! Сколько было пересудов! Я же, делая вид, будто ничего не произошло, по-прежнему пускал этих стриженых в класс.

Стрижка кос распространялась, как эпидемия. На третий день остриглись шестеро студентов педагогического училища, за что в тот же вечер были исключены. Вернуться домой они не посмели. Лишь месяц спустя вспыхнувшая революция сняла с них клеймо преступников.

– Я ведь тоже смог приехать в Пекин только зимой того года, и там меня еще не раз ругали. Потом ругателям полицейские отрезали косы, и они присмирели. Но съездить в деревню я все же не решился. – Тут успокоившийся было господин вдруг снова помрачнел: – А теперь вы, идеологи, подбиваете еще и девушек стричься. Хотите умножить число напрасных жертв?.. Скольких стриженых девушек исключили из школы, скольких не допустили к экзаменам? Вы шумите о революции, а где взять оружие? Вы призываете совмещать учебу с работой, а где заводы?.. Пусть девушки по-прежнему ходят с косами, пусть их выдают замуж! Забыть обо всем – это тоже счастье. Но горе им, если они запомнят хоть что-нибудь о равенстве и свободе!.. Я спрошу вас сейчас словами Арцыбашева⁴²: «Что вы дадите этим людям взамен того золотого будущего, которое обещают их потомкам?..» Да! Пока творец вселенной своим кнутом не подстегнет Китай, Китай будет все таким же и не изменится ни на волос! Ведь у вас нет ядовитых зубов, зачем же вешать на себя табличку с надписью «Гадюка»? Чтобы на вас натравливали нищих? Чтобы вас убивали?..

Неизвестно, до чего бы он договорился, но я слушал его без особого интереса. Он заметил это, сразу умолк, встал и взялся за шляпу.

– Уходите? – спросил я.

– Пойду, собирается дождь…

Не сказав больше ни слова, я проводил его до ворот.

Надевая шляпу, он сказал:

– До свидания! Простите, что потревожил. Какое счастье, что праздник годовщины революции скоро окончится и завтра можно будет обо всем забыть.

Октябрь 1920 г.