Читать книгу: «Благословение Пана»

Посвящается С. Г. Сайму

Lord Dunsany

THE BLESSING OF PAN

Copyright © The Estate of Lord Dunsany, first published 1927

This edition is published by arrangement with Curtis Brown UK

and The Van Lear Agency

All rights reserved

© С. Б. Лихачева, перевод, 2025

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательство АЗБУКА», 2025

Издательство Азбука®

Глава 1
Уолдингский викарий

В летнем воздухе, дыхание которого уже иссушило боярышниковый цвет, но еще не выманило из бутона розу, замерла синяя муха – замерла совершенно неподвижно, часто-часто трепеща крылышками, так что отдельных взмахов не удалось бы ни подсчитать и ни рассмотреть: крохотное тельце зависло между двумя смазанными кляксами над лужайкой под сенью буковых деревьев. Полноватый, седоватый священник – именно так выглядит человек, уже вступивший в безмятежную пору жизни и оставивший более тяжкие заботы позади, – наблюдал за мухой из высокого плетеного кресла. Одетая в темное фигура, откинувшаяся к спинке, наводила на мысль о столь же полной неподвижности, какой добилась муха, неистово молотя крылышками; лицо священника было спокойно, но в голове роились тревожные мысли. Внезапно синяя муха резко метнулась наискось и зависла где-то еще, а вот священник остался все в том же кресле и все с теми же мыслями.

Викарий вот уже несколько дней не знал покоя – сперва из-за неопределенности, перерастающей в страх; затем, когда факты уже не оставляли места сомнениям, он все гадал, что же делать; а когда понял, в чем состоит его долг, он все пытался увильнуть и откладывал дело в долгий ящик: мысли его крутились, словно белка в колесе, возвращаясь к одной и той же исходной точке – надо написать епископу. А как только викарий это осознал, уже невозможно было думать ни о чем, кроме как: «Что скажет епископ?», «Будет ли он во вторник во дворце?», «А не получит ли он мое послание пораньше, если я напишу уже сегодня и отправлю письмо с воскресной почтой?». В недвижном мерцающем воздухе полуденные насекомые постепенно уступали место тем, которые вылетают с наступлением вечера, и под буковыми листьями то тут, то там вспыхивали блики – близилось время, когда с холма снова донесется странная мелодия, и пронзит воздух точно лунный луч, и растревожит сумерки ощутимым прикосновением магии, которой, как доподлинно знал священник, подобает и следует страшиться.

В тот день викарий больше не мешкал: он рывком вскочил с кресла, вошел в дом, проследовал в тесную комнатушку, которую называл своим кабинетом, и сей же миг схватился за перо и бумагу. Жена проводила его взглядом и ничего не значащей фразой, но задерживать не стала: она видела по выражению его лица, что тревога последних нескольких дней, о которой муж не обмолвился ей ни словом, достигла предела. Перо торопливо забегало по чистому листу: заставить себя сесть за письмо было непросто, а вот дальше все пошло как по маслу; викарий был уверен в фактах – тех, которыми располагал, и в уме его теснились фразы, которые он проговаривал про себя снова и снова вот уже неделю, – оставалось только излить их на бумагу. По хлопанью дверей и знакомому позвякиванию чашек и ложек он понял, что с запозданием подали чай, но его никто не потревожил: викарий сидел и писал в одиночестве своего кабинета. Вот какое послание сочинил он для епископа:

Уолдингский викариат, Сэлдем,

Уилдборо

10 июня

Милорд, в глубокой обеспокоенности я вынужден посягнуть на бесценное время вашего высокопреподобия, дабы испросить совета и наставления. Но прежде, чем изложить известные мне факты, я попрошу ваше высокопреподобие учесть, что Уолдинг вот уже шестнадцать или семнадцать лет как из ряда вон выбивается среди всех прочих приходов, что и сейчас в нем не все ладно и что – как бы я ни старался – я так и не смог положить конец странным россказням, которые, будь они древнее, могли бы сойти за фольклор, и странным воззрениям, и – даже там, где я в состоянии частично их пресечь, – странным воспоминаниям старожилов. На самом деле Уолдингу причинило непоправимый вред недолгое пребывание здесь человека, который называл себя преподобным Артуром Дэвидсоном, хотя я не смог бы привести в пример никакого его конкретного проступка. Я знаю, что он был рукоположен во времена задолго до вашего высокопреподобия и что не мне хулить тех, кто прислал его сюда. Я просто констатирую факт: с тех пор, как он исчез, духовное служение в Уолдинге сопряжено с немалыми трудностями, и трудности эти, пусть определения им и не подберешь, всё еще ощущаются спустя столько лет, и я прошу вас о них не забывать.

Итак, милорд, факты таковы. На закате или чуть ранее, потому что солнце опускается за холм Уолд и мы перестаем его видеть, с той стороны склона, что чуть левее заката (в это время года), раздается музыка. Это звуки свирели и вполне определенный мотив, но мотив этот никому здесь не известен – мне, во всяком случае, не удалось узнать, что это за мелодия. Музыка звучала едва ли не каждый вечер на протяжении всей весны и ежедневно в июне сего года. Сдается мне, что впервые я услышал отдельные ноты однажды вечером прошлой зимой, но сейчас этот мотив уже ни с чем не спутаешь. Иногда я слышу его в лунном свете. Он доносится словно бы от опушки леса на вершине Уолда, либо из-под сени деревьев, либо из зарослей шиповника на склоне. Позже музыка, по-видимому, уходит за холм, всё дальше и дальше. Поначалу я думал, что какой-нибудь местный юноша с помощью этой причудливой мелодии подает знак своей милой. Но нет: я проверял. Это не влюбленная пара бродит по лесу. Однажды вечером я пошел к Уолду. Мелодия звучала до боли отчетливо, но музыканта я не видел. И тут вдруг я заметил, что по тропке – по узкой стежке, что уводит от деревни за гребень холма, – поднимаются две-три девушки. Я остался на месте; музыка заиграла снова. Появились еще девушки. Одни шагали вверх по тропе, другие срезали путь по заросшему склону холма. Все они направлялись в ту сторону, откуда доносилась музыка. Затем я увидел еще трех-четырех знакомых мне девушек: они пробирались сквозь заросли шиповника поодаль от тропы и уже приблизились ко мне настолько, что я их узнал. Заметив меня, они умышленно развернулись, возвратились на тропу и быстро зашагали по ней вверх, в направлении вершины и леса, прочь от деревни. Не знаю, как это описать: едва завидев меня, они тотчас же прянули вспять, точно вспугнутые дикие зверушки, и поспешили к лесу. Я постарался изложить факты как можно подробнее, хотя я и боялся отнять слишком много времени у вашего высокопреподобия; но теперь, когда я высказался, я бы предпочел, чтобы фактов было больше: все они кажутся слишком ничтожными, чтобы оправдать мою обеспокоенность. Могу только добавить, что такое повторяется снова и снова. Но, о милорд, поверьте мне, когда я говорю, что этот мотив – не какая-то там обыкновенная песенка: я знать не знал, что из музыки способно родиться нечто подобное, и думать не думал, что простое сочетание нот может обладать такой властью, и, столкнувшись с этой бедой, я нуждаюсь в вашей помощи как никогда прежде.

Засим остаюсь покорным слугою вашего высокопреподобия,

Элдерик Анрел

Священник вышел в соседнюю комнату к жене. Чайные приборы все еще стояли на столе, хотя булочки с маслом уже остыли.

– Чай слишком крепко настоялся, дорогой, – промолвила миссис Анрел. – Кроме того, все давно холодное. Я позову Мэрион.

– Нет-нет, не надо, – покачал головой викарий. Он не обратил внимания на накрытый стол и про чай даже не вспомнил. – Последнее время я места себе не нахожу. Эта мелодия на закате… Не могу понять, что это такое и откуда. Как ни бьюсь, не понимаю. Я написал епископу.

Супруга задумчиво взяла письмо и заглянула в него. И правда: письмо к самому епископу.

– Так это ж юный Томми Даффин играет, – объяснила она. – Он и инструмент себе сам смастерил – не то из камыша, не то из тростника.

– Томми Даффин, – повторил ее муж. – Да, в деревне говорят, что это он. Но откуда бы Томми Даффину взять такой мотив – не из головы же?

Однако миссис Анрел ничего больше к тому не прибавила: она уже внимательно вчитывалась в письмо. Дойдя до конца, она помолчала немного, не выпуская его из рук. А затем сказала:

– Ты пишешь местоимение «Вы» и «Ваш» со строчной буквы, дорогой: вот, «нуждаюсь в вашей помощи».

– А это важно? – удивился викарий.

– Пожалуй, что и нет, не то чтобы важно, – согласилась она. – Но епископу может и не понравиться.

Викарий вернулся в кабинет и сколь можно аккуратнее внес исправления – да так и остался сидеть, размышляя над письмом. И чем больше он размышлял, тем яснее понимал, что собирается обеспокоить епископа безо всякой нужды: кто бы ни играл эту мелодию, Томми Даффин, семнадцатилетний парнишка, которого он лично крестил (в самом начале своего служения в здешнем приходе), или кто угодно другой, и какой бы интерес ни вызывала почему-то эта музыка у глупых девиц, проблема в любом случае яйца выеденного не стоит и покажется тем большим вздором, если письмо опрометчиво отослать в епископский дворец. Зря он так разволновался! И однако ж жена не возражала. Она почти ничего не сказала, но она ни за что не позволила бы ему отослать это письмо епископу, не будучи целиком и полностью согласна с мужем. В мелодии и впрямь ощущается нечто странное, кто бы уж ее ни играл. Но при виде лежащего на столе письма викарий испугался собственной дерзости – пристало ли отвлекать епископа от насущных дел по такому ничтожному поводу? – и все его былые сомнения разом воскресли. Вошла Мэрион в накрахмаленном белом переднике, и мысли викария снова вернулись к делам житейским.

– Сэр, еще письма будут? – спросила она.

– Нет, Мэрион, – ответил он. – Нет, спасибо.

И Мэрион ушла в деревню с запиской для бакалейщика, с письмом к сэлдемскому галантерейщику и с очередным посланием к своему ухажеру в Йоркшире.

И тут в небесах заполыхали неистово-яркие краски, над землей сгустилась сумеречная дымка, потянуло холодом, солнце скрылось за Уолдом, и с высокого холма над долиной в мерцающем вечернем мареве отчетливо зазвучал причудливый мотив, настолько далекий от людских помыслов, что казалось, он доносится сквозь века из тех земель, к которым никто из представителей рода человеческого не имеет никакого касательства. Такую песню поют скорее эльфы, нежели дрозды; более волшебная, нежели все соловьи, вместе взятые, она будоражила сердце священника невыносимой тоской, о которой он мог рассказать словами не больше, чем положить слова на эту музыку. Мелодия захлестнула его и приковала к месту. Он не просто застыл как завороженный – он даже не дышал. Все его помыслы, все его чувства, да сам его разум словно бы уносились в дальние долины – возможно, что и внеземные.

Внезапно музыка оборвалась и сумерки вновь потонули в безмолвии, и, подобно неспешному приливу, повседневные мысли хлынули обратно. Викарий кинулся к конверту, поспешно надписал адрес – «Сничестер, епископский дворец, епископу Уилденстонскому», – засунул письмо в карман, схватил мягкую черную шляпу и помчался вниз по холму к почтовому отделению.

Глава 2
Разговор с миссис Даффин

– Августа, я все-таки отправил письмо епископу.

– Да-да, – кивнула она.

Такие имена даются не без причины: какая-нибудь достославная родственница из прошлого века, какая-нибудь блистательная фантазия, пришедшая в голову одному из родителей; а может статься, что и надменное выражение, промелькнувшее однажды в лице ребенка, – причина есть всегда. Вот и эта пожилая добродушная толстушка носила имя Августа. Никто не знал почему.

В тот день супруги больше не вспоминали ни про письмо, ни про странный повод для его написания. Миссис Анрел видела, что ее муж немного подуспокоился; ей не хотелось неуместным словом заново всколыхнуть зыбь его сомнений. Но в течение следующих нескольких дней викарий потратил впустую невесть сколько времени, гадая про себя, что же ответит епископ. Он знал, что его высокопреподобие – человек с опытом; не сомневался, что тот с присущей ему проницательностью разгадает тайну куда успешней его самого, и однако ж продолжал встревоженно размышлять о том, что же все-таки скажет епископ. Ни днем ни ночью не знает покоя ум человека, истерзанный тревогами, так что викарию достало времени, чтобы рассчитать перемещения своего письма от города к городу, пока оно не доберется до Сничестера назавтра утром; а если епископ ответит безотлагательно, то его послание прибудет в Уолдинг поутру следующего дня – то есть на третий день считая от сегодняшнего. В своих расчетах он не ошибся.

С зарей викарий немного воспрял духом. После того как он отправил письмо, у него словно камень с души свалился, все уже не казалось таким мрачным – тем более что в окна струился вполне реальный солнечный свет и приборы для завтрака весело сверкали в его лучах.

– Пожалуй, схожу-ка я повидаюсь с Даффином, – промолвил викарий.

– От него толку не добьешься, – отвечала жена.

– А ты с ним уже говорила? – удивился он.

– Ну, не то чтобы напрямую, – покачала головой миссис Анрел.

– Нет, конечно, Даффин – не из тех, кто в таких вещах что-нибудь смыслит, – подтвердил викарий. – Но я его спрошу. Спрошу, где его сынок пропадает вечерами.

– Да он это, точно он, – подтвердила жена.

– Чудны дела твои, Господи, – пробормотал священник. – Даффины, надо же!

Покончив с завтраком, он взял шляпу и ясеневый посох и зашагал на ферму, где жил Даффин, где он прожил всю свою жизнь; ферма эта пряталась в долине за деревней. Викарий прошел по маленькой улочке, – вдоль одной ее обочины кустился боярышник, а временам года нужно было переходить на противоположную ее сторону, чтобы пробудить шиповник вдоль другой обочины, – прошел мимо Даффинова пса, конурой которому служила пустая бочка; пересек тропу, на которой поутру и ввечеру топтались коровы, превращая ее в грязное месиво; прошел через несколько ярдов розария и поднялся на крыльцо старого фермерского дома. Гость нашарил звонок в зарослях жимолости, которая еще не расцвела, и потянул проржавевший шнур на себя: скрип и скрежет отозвались по всему дому, прежде чем, очень нескоро, где-то в глубине непривычно звякнул колокольчик; и вот уже Даффин собственной персоной в одной рубашке вышел к дверям.

– Доброе утро, Даффин, – поздоровался викарий.

– Утречко доброе, сэр, – откликнулся фермер.

– Я зашел спросить, нельзя ли у вас прикупить еще яиц.

– А как же, сэр, с моим превеликим удовольствием, – заверил Даффин. – Да вы заходьте, не стесняйтесь.

Викарий вошел в прихожую.

– Мне бы таких коричневых, ну, вы знаете, – промолвил он.

– Конечно, сэр, конечно. Боюсь, в последнее время орпингтоны ¹мои несутся не ахти. Вам сколько надобно, сэр?

– Ну, скажем, полдюжины.

– И всего-то? У меня и две дюжины наберется.

Они уже вошли в гостиную, и викарий присел на черный-пречерный диван из конского волоса. Ему не нужно было больше полудюжины яиц, потому что, по правде сказать, он пришел не за яйцами. Шесть штук в хозяйстве всегда пригодятся, а вот больше деть некуда.

– Нет-нет, думаю, шести штук мне вполне хватит.

– Я легко мог бы уступить вам две дюжины, сэр.

– Нет, спасибо, не сегодня. Как-нибудь в следующий раз.

– Ладно, схожу принесу, – промолвил Даффин.

– Большое вам спасибо.

Даффин вышел. Судя по голосам и звукам в глубине дома, миссис Даффин затеяла было стирку; ей сообщили о госте; она, конечно же, ушла привести себя в приличный вид и выйдет чуть позже.

Викарий не спросил, сколько стоят яйца; вот так и знал, что-нибудь да забудет! Ждать пришлось долго.

Наконец вернулся Даффин, неся корзинку с шестью коричневыми яйцами.

– Только корзинку, сэр, верните как-нибудь при случае, уж будьте ласковы! Я ее у миссис Даффин позаимствовал. Она ею пользуется, когда огородничает.

– О, всенепременно, – пообещал викарий.

– Спасибочки, сэр.

– Да, кстати, – промолвил викарий, – а что ваш сынишка поделывает? Вы его уже куда-нибудь на работу определили?

– Да просто пособляет мне на ферме, сэр.

– Ах, на ферме пособляет, значит.

– За коровами ходит и все такое. Ну и когда сенокос начнется, понятное дело…

– А, ну да, конечно.

– Так что заняться-то ему есть чем, сэр.

– Ясно, – кивнул викарий, – выходит, лоботрясничать ему некогда?

– Ну, это как сказать… сами знаете, сэр, мальчишки – они мальчишки и есть.

– Да-да, конечно. – Викарий по-прежнему ходил вокруг да около, а вот краснолицый фермер сразу дошел до самой сути дела, к которой так долго подбирался его гость:

– Вечно он вечерами без дела слоняется, ворон считает. В сенокосную пору так не забалуешь!..

– Не забалуешь, вы правы, – подтвердил викарий, – и вы, конечно же, позаботитесь, чтобы в пору сенокоса юноша от работы не отлынивал!

– Уж насколько смогу, сэр.

– Конечно, в этом возрасте они так и норовят от рук отбиться.

– Да уж, в наши дни на детей никакой управы не сыщешь, это вы, сэр, в самую точку попали, – подтвердил Даффин.

– Так может статься, если вы начнете запирать его дома, ну, скажем, с закатом, к тому времени, как мальчик понадобится вам на сенокосе, он к дисциплине попривыкнет.

– Сейчас-то не то, что раньше, – посетовал фермер, – посмотрим правде в глаза: мир уж не тот! Новомодных идей поразвелось – пруд пруди. Вот мой папаша, который хозяйничал на этой ферме до меня, – ежели мы вытворяли что-то такое, что ему не по нраву, он даже и не говорил ничего, ему одного только взгляда хватало; он как зыркнет на нас из этого своего старого деревянного кресла, а ежели до кого не дошло, так еще и кнутом щелкнет: кнут-то вот он, под рукой на стенке висел – старикан его с собой брал, когда на лис охотился; и уж этого-то хватало завсегда, мы как услышим, так разом становились как шелковые. Теперь-то всё по-другому…

– Да, в каком-то смысле раньше было лучше, чем сейчас, это вы верно сказали, – подтвердил викарий.

– Во всех смыслах, сэр! – заверил фермер.

– И что, вам никак не удается удержать юного Томми дома по вечерам? – поспешно вставил викарий, видя, что хозяин того гляди примется рассуждать про цены на зерно.

– Нет, сэр, не удается, – вздохнул фермер. – Скажу как на духу: не удается, хоть тресни. Вечно он в холмы уходит.

– И что же он там делает? – спросил викарий.

Но прямой вопрос не приблизил его к цели: в ответ он услышал только:

– Не спрашивайте, сэр, чем молодежь в наши дни занимается. Мне их не понять.

Видя, что ничего больше он от хозяина не добьется, викарий поднялся на ноги, рассчитывая улизнуть до того, как в гостиную спустится принаряженная миссис Даффин. Но ему не повезло: не успел он схватиться за корзинку, как появилась и она, «вся в блестках», – во всяком случае, именно так запомнилось викарию ее черное платье вкупе с гагатовой брошью. Вместе с матерью вошел Томми Даффин: волосы его были со всем тщанием расчесаны на ровный пробор.

«Чисто оладушек на нутряном сале», – сказал себе викарий, который временами сам поражался неподобающим духовному лицу мыслям, что проносились в его голове. Но при виде краснощекого Томми с его круглой физиономией, безучастным взглядом и блестящими сальными волосами такая шутка напрашивалась сама собой.

– Я тут зашел прикупить ваших замечательных яиц, – объяснил викарий, обменявшись с хозяйкой рукопожатием.

– Вот и славненько, – разулыбалась миссис Даффин.

– Боюсь, я вас от работы отвлек, – посетовал он.

– Ничуть не бывало, – заверила она. Это было во времена задолго до того, как в обиход вошло выражение «не берите в голову».

– Я как раз уходить собирался, – промолвил викарий.

Но не тут-то было! Миссис Даффин принялась расспрашивать о миссис Анрел; за непринужденной болтовней, благожелательной, пусть и ни о чем, скоротали утро, и все это время Томми в своем парадном платье недвижно сидел на стуле, бездумно глядя в пространство.

– Я ведь его крестил, помните? – промолвил викарий.

– О да, – отозвалась миссис Даффин. – Мы как раз поженились за год до вашего приезда. Меньше чем за год, если на то пошло.

Последовали новые воспоминания. Наконец викарию удалось распрощаться. Подхватив корзинку, он вспомнил, что ее нужно будет вернуть, и в голове мистера Анрела тут же сложился план. А что, если он сам занесет корзинку незадолго до заката, немного посидит и поболтает с миссис Даффин – и понаблюдает за парнишкой, когда начнет смеркаться?