Читать книгу: «Небо под ногами»

Глава 1

– Понимаешь, данная объяснительная – важная часть твоего выздоровления.

Я сижу за письменным столом главного врача, он ходит по кабинету туда-сюда и периодически бросает на меня сочувствующие взгляды. Его некогда белый халат стал почти серым и прозрачным. Из-за этого я даже вижу, что лежит в его карманах: ключи, таблетки, карандаш и, кажется, пару барбарисок или ирисок. Я прищуриваюсь, чтобы получше разглядеть наименование конфет, но его резкий возглас меня отвлекает.

– Аэвита! Это важно! Напиши то, что я от тебя прошу, и уже через две недели будешь дома. Откажешься – придётся повторить курс лечения.

– Я АэЛита, – тихо и хрипло говорю я.

Вообще не помню, когда в последний раз я разговаривала, а тем более произносила своё имя. Хотя раньше это приходилось делать часто: повторять имя медленно, по слогам, а потом объяснять, почему меня так назвали.

Всё дело в моём отце, а именно в его любви к творчеству Алексея Толстого. Прочитав его роман «Аэлита» про полёт инженеров на Марс, папа так впечатлился, что решил назвать меня в честь главной героини – дочери правителя Марса.

Отец прочитал эту книгу в самом первом издании, когда она ещё не снискала особой любви у читателей, но его потрясла. Ещё бы, военный инженер, который проектирует самолёты, видимо, нашёл много общего с инженерами из романа.

Но, если честно, несмотря на то что у нас эта книга дома была в нескольких экземплярах и изданиях, я её никогда не читала. Почему? Не знаю. Наверное, не хотелось сравнивать себя с кем-то и проводить параллели. Скорее всего, я проиграла бы своей книжной тёзке по всем фронтам.

– Прошу прощения, что ошибся. АэЛита, ты готова писать?

Седовласый врач останавливается напротив меня и теперь смотрит из-под своих громоздких очков. Интересно, сколько ему лет? На вид от пятидесяти до восьмидесяти. Хотя, если выяснится, что ему сорок, я тоже не удивлюсь. Бывают такие люди, без возраста. Лицо у него иссохшее, но выглядывающая из-под халата шея – без единой морщинки. Глаза бледные, как выстиранное небо. А вот мимика и речь бойкие. Борода белая-белая, что меня удивило ещё в самую первую нашу встречу. Когда это, кстати, было? Две недели назад? Хотя нет, тогда на улице цвели яблони. Я помню, потому что, сидя в этом же кабинете, смотрела в окно. А сейчас на деревьях нет ни единого листочка. Неужели прошли месяцы с того момента!

Я ещё раз оборачиваюсь к окну, чтобы убедиться, что серый пейзаж мне не показался и на улице точно осень. Врач замечает этот жест и садится напротив меня, на то место, где обычно сидят пациенты или другие врачи, потому что меня он почему-то посадил на своё большое удобное кресло.

– Девочка, милая, – он говорит тихо, пытаясь поймать мой взгляд, который я очень хочу спрятать. – Ты отказывалась писать объяснительную уже четыре раза. Ещё пара таких отказов, и лечение затянется до такой степени, что ты начнёшь забывать себя. Понимаешь?

Он достаёт из кармана карандаш, который я разглядывала минуту ранее, и протягивает мне. Пустой пожелтевший лист лежал передо мной сразу, как я пришла.

– Напиши. Просто напиши то, что я скажу, – продолжает мужчина. Он говорит ещё тише, и в его голосе уже почти мольба. – Твой отец договорится, объяснительную рассмотрят быстро, и я наконец-то смогу тебя отпустить.

Я смотрю на листок перед собой, потом на обеспокоенное лицо врача. Наверное, я не против написать то, о чём он меня так долго упрашивает. Вот только есть одно «но»:

– А что мне нужно написать?

Голос всё ещё хрипит. Несколько раз прокашливаюсь, чтобы вернуть свой обычный тембр, и продолжаю:

– То есть я просто не очень понимаю, что именно вы у меня просите.

Мужчина прикрывает глаза и тяжело вздыхает, он трёт переносицу и, кажется, ругается себе под нос.

– Я же просил снизить дозу, – шипит он.

Я открываю рот, чтобы задать уточняющий вопрос, который как будто вертится на языке, но в секунду бесследно пропадает. Поэтому я молча продолжаю смотреть на врача. Кажется, он злился. Чтобы как-то его приободрить, я беру в руки карандаш и заношу его над листом.

– Если вы подскажете, напишу, что скажете, – заглядываю ему в глаза и пытаюсь улыбнуться. Почему-то мне хочется как-то обрадовать этого мужчину. И я решаю, что если неведомая мне объяснительная улучшит его настроение, то почему нет.

Но от моего жеста ему становится только хуже, и он принимается растирать виски, немного раскачиваясь на стуле. Я не очень понимаю, как мне реагировать, нужно ли что-то говорить или просто ждать.

Мужчина встаёт и несколько раз поднимает и опускает плечи, как будто стряхивает с себя плохие мысли. Потом он поворачивается ко мне, смотрит в окно и начинает диктовать.

– Я Одинцова АэЛита Алексеевна.

Я быстро записываю свои фамилию, имя, отчество, заметив, что врач всё ещё продолжает выделять буку «л» в моём имени, боясь допустить повторную ошибку в его произношении.

– Прошу принять во внимание, – продолжает он, всё ещё не глядя на меня, – моё психическое заболевание, которое привело к нервному срыву и скомпрометировало меня и мою семью.

Я послушно записываю всё, что он говорит, не вникая в суть. Информация кажется какой-то далёкой и неважной. Ощущение, что я пишу не про себя, а просто выполняю роль секретаря.

– Пройдя интенсивный курс лечения, который благоприятно…

На этом слове врач сбивается и замолкает. Я отрываю глаза от написанного и смотрю на него, чтобы понять причину затянувшейся паузы. Мужчина, подняв голову вверх, смотрит в потолок. Не понимая, что это значит, я тоже смотрю на то место, куда он таращится. Но кроме свежей побелки ничего не вижу.

– А дальше что? – неуверенно спрашиваю я, теребя ручку.

Он вздыхает и продолжает:

– Так…курс лечения, который благоприятно сказался на моём самочувствии. Поэтому я признаю́, что ряд моих высказываний были ложными и сделанными в период помутнения рассудка. Также прошу принять во внимание мои заслуги в годы военных действий, которые были совершены на благо Родины и помогали информировать население об успехах Советской армии.

Врачами был сделан вывод, что потрясения, полученные в годы войны, также могли сказаться на ухудшении моего заболевания, как и потеря ребёнка.

В этот момент я замираю, перечитав последнее предложение. Ощущение странное, потому что я ничего не чувствую, написав про войну и ребёнка. Получается, это как-то связано с моей жизнью, ведь объяснительную я пишу от своего имени? Но почему я ничего из этого не помню? Я закрываю глаза, пытаясь призвать хоть какие-то обрывки воспоминаний, которые могут помочь мне понять, о чём я пишу.

Я мысленно проговаривала слово «война», надеясь получить какую-то подсказку в своей голове. Но кроме отдалённого звука грохота ничего не всплывает. И то я не уверена, слышу ли я этот звук в своей голове, или он доносится с улицы.

По этому же методу я начинаю повторять слово «ребёнок» – пусто. Поэтому я открываю глаза, вспомнив, что нахожусь не одна и должна писать дальше.

В этот момент ловлю взгляд врача на себе. Видимо, пока я пыталась что-то нащупать в своих воспоминаниях, он меня разглядывал.

– Всё хорошо? – спрашивает мужчина.

Я киваю, и он продолжает:

– Во время лечения мне удалось точно восстановить хронологию событий, вспомнить все детали, и теперь я с уверенностью могу заявить, что коммуникация с Сергеем Петровичем Кучеренко была связана с должностными обязанностями моей семьи. Этот гражданин был консультантом моего отца (Алексей Викторович Вольский, ведущий инженер-конструктор НИИ ВВС). С вышеупомянутым товарищем я встречалась несколько раз в сопровождении других сотрудников НИИ ВВС.

На фронте, во время военных действий, мы не виделись, это событие оказалось ложным из-за моего заболевания. Также прошу принять во внимание, что мужчина, который изображён на моём выставочном снимке, не является Кучеренко Сергеем Петровичем. Я запечатлела неизвестного мне лётчика с его женой, но из-за нервного обострения подумала, что на снимке изображён Кучеренко С. П.

Сергей? Имя кажется мне знакомым. Впервые за время диктовки странного текста мне вдруг показалось, что я понимаю, о ком идёт речь. Сергей. Красивое имя…

Ай! Затылок как будто пронзает ток, я роняю карандаш и обхватываю голову руками. Седовласый мужчина тут же подбегает ко мне.

– Опять голова болит?

Он садится рядом со мной на корточки и пытается заглянуть в глаза, убрав мои руки от головы.

– Воды хочешь?

Несмотря на боль, я успеваю удивиться тому, какой он резвый и ловкий. Опять вопрос о неопределённом возрасте врача не даёт мне покоя.

В руках оказывается вода, я делаю пару глотков. Мужчина заботливо поддерживает стакан, который вот-вот норовит выскользнуть из моих трясущихся рук.

– Мы почти закончили, – говорит он то ли мне, то ли себе. – Ещё пару предложений.

От воды становится легче, боль постепенно затухает. Я покорно беру карандаш, показывая, что готова продолжить писать. Мне хочется закончить скорее и пойти в палату спать.

Мужчина возвращается на свою исходную точку, опять отводит от меня взгляд:

– В связи со всем вышеописанным я прошу закончить моё лечение. И позволить мне вернуться домой. А также придать мою историю огласке, чтобы урегулировать скандальную ситуацию, которая возникла с моей семьёй. К объяснительной прилагаю заключение врачебной комиссии, воспоминания свидетелей с фронта и характеристики с места работы.

По интонации я понимаю, что мы закончили. Бегло перечитываю текст, чтобы проверить его на ошибки и опечатки. Кажется, всё хорошо. Только почерк вот у меня какой-то странный. Кривой и неровный. Хотя в школе за чистописание у меня всегда были пятёрки. Я и стенгазеты поэтому рисовала. Но сейчас… написала как курица лапой.

Перевожу взгляд на свою руку, которая всё ещё держит карандаш, и, кажется, понимаю причину такого грязного письма – моя рука непрестанно дрожит. Я такое раньше видела только у стареньких бабушек. У них обычно и голова тряслась в такт руке. Интересно, у меня тоже так?

– Распишись в конце документы и напиши дату, пожалуйста.

Мои мысли прерывает подошедший врач, он показывает пальцем на нижний угол объяснительной. Я киваю и пытаюсь изобразить свою подпись в том месте, куда он указал. Кажется, я пишу не свои инициалы, а просто закорючки наугад. Так, теперь дата…