Хмельной транзит

– Ну что, чемпион, про твою победу уже легенды слагают, – подстриженный под бобрик с чуть побелевшими висками коренастый начальник, пытаясь быть добреньким, указал Федору на стул. Парень отказался, – он четко усвоил наставления Деда Филимона: чтобы не попасть впросак, надо держать ухо востро. – Чаю выпьешь?

– Никак нет, гражданин начальник! – вытянулся по стойке смирно Федор.

– Ишь, какой гусь… Я смотрю, ты слюни-то подобрал… И жалобы больше не строчишь…

– Учителя хорошие были, гражданин начальник! – моментально отрапортовал Федор.

– Слышали мы про твоего учителя – убийцу…

– Как это?

– Ты не знал? Милиционера прикончил. Не кого-нибудь… Но я не об этом. Хочешь скостить срок по амнистии?

– Да кто ж не хочет… Но сразу скажу, гражданин начальник, стучать не буду.

– О! И без тебя такого добра хватает. Драться будешь? На звание чемпиона исправительной колонии? – начальник, которого зэки за глаза называли Бобром, вопреки ожиданиям, оказывается, не имел ничего против лагерного бокса, более того, сам предложил Федору проведение неслыханного чемпионата. – Только не в бараке, а в клубе, с настоящим рингом и перчатками.

– А в чем корысть?

– Ты про свою выгоду не думай, тебе амнистия светит, а там, глядишь, твой срок половиной окажется.

– Подумать можно? – Федор, боясь сделать неверный шаг, хотел посоветоваться с Дедом Филимоном.

– Можно. Минуты хватит? Или я снимаю предложение…

– Согласен! – выдохнул заключенный.

– Вот и славно. Бой на следующей неделе. Выигрываешь – подаю на тебя документы. Сам Генеральный секретарь ЦК КПСС Леонид Ильич Брежнев ко Дню Победы обещал амнистию.

– Вы же, гражданин начальник, обещали просто так…

– Просто так даже прыщ не вскочит. Ты мне веришь?

– Нет.

– Правильно. В нашем мире никому верить нельзя. На вот, подкрепись! – стриженый Бобр неожиданно бросил в мальчишку банкой тушенки, словно футбольным мячиком, а тот быстротой реакции не подвел.

Мистер неизвестный

Дотошный капитан отдела по борьбе с хищением социалистической собственности Корнеев, отправив на положенные по закону трое суток в изолятор временного содержания невозмутимого пижона в белоснежной рубахе с золотыми запонками, стал немедленно наводить справки о владельце «пахучего» автомобиля. Из паспортного стола прислали документы задержанного, а по телефону сообщили, что Александр Соловьев родился на Урале, много лет назад приехал в Минск поступать в институт физкультуры, во время учебы стал мастером спорта по боксу в полутяжелом весе. Прививать любовь подростков к этому виду спорта Соловьев решил в одном известном спортивном обществе, куда пошел работать тренером сразу после окончания института, при этом некоторое время еще выступал на международных соревнованиях. Женат, есть две несовершеннолетние дочки-двойняшки. В общем, обычный советский гражданин, оригинальным способом обеззараживающий поливочные шланги.

– Знаешь, что меня смущает в этих документах? – перед тем как еще раз побеседовать с задержанным владельцем шикарного автомобиля, капитан Корнеев решил приобщить к своим рассуждениям заглянувшего в кабинет инспектора Бусько.

– Что же?

– Последняя запись в трудовой книжке.

– Какая?

– Тракторист на ликеро-водочном заводе.

– Да?

– И на этом заводе он проработал всего 7 месяцев.

– Что же тебя удивляет?

– Человек с высшим образованием, мастер спорта идет работать простым трактористом на ликеро-водочный завод! Зачем?

– Да, зачем?

– А как ты думаешь? Зарплату тракториста сложно назвать высокой, даже в сравнении с тренерским окладом.

– Как говорится, все проходит, но может кое-что застрять. Может, он страдал от алкогольной зависимости? – предположил верный помощник мастера сыска хищений драгоценной социалистической собственности.

– Ага, и пришел на завод, чтобы излечиться… Это как пустить козла в огород. Нет, он пришел туда с какой-то целью. Водка в машине и водка на заводе не могут быть простым совпадением, я чую: что-то здесь не так.

– А ты спроси этого широкоплечего козла, может быть, он тебе еще одну сказку про дачу, волка и семерых козлят расскажет. Кстати, есть у него дача?

– Нет у него дачи, у тещи есть. Спросить-то, конечно, можно, только будет ли толк. Вот что, надо отправить на ликеро-водочный завод официальный запрос: имеют ли место на заводе недостачи основной продукции? Займись этим, Серега.

– Слушаюсь!

На очередном допросе невозмутимый субъект в уже помятой, не совсем свежей рубахе и с трехдневной растительностью на волевом подбородке стойко охарактеризовал свою работу на ликеро-водочном заводе как неудачный опыт.

– Вы бы отпустили меня, товарищ капитан! – все еще пытался превратить недоразумение в анекдот задержанный Соловьев.

– Почему вы ушли с завода? – не унимался сыщик Корнеев.

– Странные у вас вопросики… По собственному желанию. Нареканий не было, насколько мне известно.

– В данный момент, где работаете? – Корнеев как будто начинал терять терпение.

– Нигде.

– Тунеядец стало быть? – оживился двухметровый милиционер.

– Временно безработный.

– Почему?

– Не спешу пока…

– По какой причине?

– Пока не нашел то, что мне нужно.

– И что же вам нужно? На какие шиши живете? – Корнеев расслабился, поскольку его непревзойденная интуиция подсказала, что разгадка хищения уже совсем близко.

– Жена работает. С прошлых соревнований кое-что осталось, – Соловьев широко улыбнулся, обнажив белоснежный зубной ряд, только в невозмутимом его взгляде промелькнула чуть заметная жесткая искорка. – Отпустите меня, прошу вас… Вам же нечего мне предъявить.

И это была чистая правда. Предъявить Соловьеву, действительно, было нечего. А интуицию к делу не пришьешь.

– Ничего, я постараюсь, у меня есть еще время. Вы пока в изоляторе временного содержания отдохните. И ничем-то вас не проймешь.

Впрочем, Соловьев никак не отреагировал на произнесенную язвительную реплику Корнеева, во всяком случае, виду не подал, что его это как-нибудь коснулось:

– Жене моей сообщите, волнуется.

– Разумеется. Телефончик подскажите.

– 66–18–18…

Лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать. Следуя этой древней истине, звонить жене Соловьева Иван Корнеев не стал, а направился незваным гостем прямиком в тихий, усаженный многолетними кленами, переулок буквально в ста метрах от главного столичного проспекта.

На пороге полуоткрытой двери стояла тонкая с чуть заплаканными миндалевидными глазами цвета моря молодая и необычайно привлекательная женщина в наскоро запахнутом халате. Уголки ее пухлых губ слегка подрагивали, передавая нескрываемое волнение.

– Соловьева Нелли Алексеевна? – робко спросил Корнеев.

– Да… – ответила хозяйка квартиры.

– Капитан Корнеев, Ленинское отделение внутренних дел, ОБХСС… – отрапортовал Корнеев, неловко приставив ладонь к виску.

– Что с Сашей? – брови прехорошенькой женщины слегка нахмурились, а губы сложились в неподражаемую уточку.

– Не волнуйтесь, с ним все в порядке, он у нас…

– Что значит у вас, он что-то… что с ним?

– Вы позволите войти? Не в коридоре же разговаривать…

– Да-да… Конечно, проходите, – наконец нашлась расстроенная женщина, – проходите, извините, гостей не ждала, только переоденусь.

Опытный следопыт Корнеев тут же оценил обстановку в гостиной, куда пригласила его обеспокоенная Нелли Соловьева: мягкая песочная мебельная тройка из кожаного дивана с высокими удобными креслами дополняла модную немецкую стенку «Хельга» орехового цвета, в центре которой на самом видном месте красовались золоченые кубки за победы в спортивных соревнованиях. Корнеев отличил бы эту стенку из тысяч других, поскольку намедни завершил расследование деяний одной преступной группы, организовавшей торговлю этим дефицитным товаром из-под полы в Центральном Доме мебели. И все же меньше всего сейчас Корнеева интересовали обстоятельства приобретения шикарной мебели, он пришел не за тем. Вот фотографии, в рамочке под стеклом, счастливого семейства на фоне уже знакомой машины где-то в Крыму: улыбки беззубых девчонок-двойняшек в одинаковых платьицах в крупный белый горошек, над ними настоящий красавец Соловьев, заботливо обнимающий загорелую жену… «Кто же вы, мистер Икс? – морщил лоб капитан. – Откуда этот дурацкий запах водки в салоне шикарного автомобиля советского тунеядца?» – мысленно задавал себе вопросы Корнеев. И не мог найти даже малейшей зацепки.

– Это мы с Сашей в Мисхоре отдыхали прошлым летом… – незаметно в гостиную вошла Нелли в строгом и одновременно экстравагантном черном платье без рукавов. Распущенные по оголенным плечам пшеничные пряди волос подчеркивали изящную шею и точеные черты лица точно с обложки модного журнала.

– Часто ездите на море?

– Да, знаете, у нас две девочки, их надо закалять, и пока есть такая возможность, почему бы и нет? Так, о чем вы собирались со мной поговорить? И почему, собственно, мой муж у вас?

– Видите ли, его задержали до выяснения некоторых обстоятельств… И если он ни в чем не виноват, то вскоре его непременно отпустят.

– Каких обстоятельств?

– Давайте все-таки я буду спрашивать. Вам известно, почему не работает ваш муж?

– Как это? Он работает тренером спортивного общества. Мастер спорта по боксу, тренирует мальчишек, выступает сам, пока здоровье позволяет.

– И много зарабатывает?

– Как видите, не бедствуем.

– А вы кем работаете?

– Редактором на телевидении, в музыкальной редакции. Но зарплата у меня, в отличие от Саши, совсем небольшая – 150 рублей с премиальными.

– И что же делает редактор на телевидении в музыкальной редакции?

– Готовлю передачи, трансляции концертов симфонического или народного оркестров, пишу титры. Авторской работы, к сожалению, не дают. И в кадр не пускают…

– Вас не пускают в кадр?

– Да, увы. Я – не Зинаида Бондаренко, не Катерина Нестерович, у нас в кадре могут работать только дикторы. И если случайно мой нос попадает в кадр, режиссер его тут же отрезает…

– Как это отрезает? Он что же – хирург? Это несправедливо! Вы бы украсили любую телепередачу, не только музыкальную… – произнеся этот дежурный комплимент, Корнеев слегка смутился, и на его щеках проступили заметные красные пятна.

Высокий капитан с глазами итальянца, правильными и мужественными чертами лица покрылся испариной и застыл, пораженный насквозь, ибо никогда прежде не встречал таких изумительных глаз, добрых, теплых и в то же время ироничных и загадочных. Сколько времени простоял Корнеев, словно истукан, перед этой женщиной, история умалчивает, однако за это время Нелли Алексеевна успела собрать разбросанные повсюду детские вещи с игрушками и отнести их на привычные места.

– Скажите, Нелли Алексеевна, ваш супруг выступает на соревнованиях не за деньги? – наконец пришел в себя милиционер.

– Конечно, спорт-то у нас любительский, а не профессиональный. Но, выигрывая тот или иной кубок, к нему полагаются премиальные…

– Понятно… Он пьет?

– Да что вы! Спортсмены не пьют… – с изумлением посмотрела на Корнеева изумрудными глазами.

Раздался звонок в дверь. И Нелли со словами «Извините, это, наверное, няня с детьми, сейчас открою!» поспешила в прихожую. Тотчас в квартиру ворвались две бойкие девчушки с тоненькими косичками в одинаковых платьицах.

– Мама, мама, давай возьмем щеночка! Там во дворе такой беленький, пушистый! – весело щебетали близняшки и одна за другой повисли на молодой женщине.

– Без папиного разрешения мы никого в дом брать не будем! – строго парировала Нелли Алексеевна, – переодеваться, мыть руки и обедать! Тамара Григорьевна, – хозяйка тут же сменила строгую тональность на уважительную мягкость, – не могли бы вы побыть с девочками целый день? Мне надо на работу, а муж неожиданно вынужден был уехать. Я доплачу…

– Разумеется, доплатите, я полагаю, рабовладельческий строй давно канул в небытие, – напомаженная рыжеволосая няня в почтенном возрасте, несколько минут назад готовая покинуть квартиру, поскольку вполне резонно посчитала, что уже выполнила свои привычные обязанности семейного воспитателя, тут же вернула на полку нелепую, давно вышедшую из моды, белую дамскую сумочку и вдруг вспомнила:

– Насколько мне память не изменяет, у девочек сегодня музыка? Кто их повезет, раз отец уехал так срочно? Конечно, Тяпкин-Ляпкин… И как же я без обеда? – разворчалась няня.

– У нас пообедаете, разве в этом проблема. У меня все готово…

Тамара Григорьевна подалась на кухню, по дороге недовольно ворча под нос про свой возраст, незалеченную язву, прочие болезни и мизерную пенсию, из-за которой она вынуждена работать и терпеть обеды вне собственного дома.

Битый час капитан Корнеев задумчиво смотрел в распахнутое окно, не обращая внимания ни на вялотекущее рабочее время, ни на полуденный зной июльского солнца. Перед глазами то и дело возникала и исчезала настоящая заноза – эта удивительная молодая особа в черном платье. Чужая жена с двумя детьми… То есть, конечно, на картинке образ красивой женщины появлялся один, но дети подразумевались определенно. И надо признать, что подобный мираж, как наваждение, Корнеев испытывал впервые. Зеленые глаза женщины источали благороднейшее спокойствие, коим может похвастаться разве что полный штиль огромного манящего океана. Тонкая красивая шея, осанка… Мягкая, кроткая, и в то же время строгая… Воспитанная… Образованная… Локоны, пахнущие свежестью… Искренний и подкупающий взгляд… Сочные губы… Корнееву казалось, что после сегодняшнего знакомства он умрет от постыдного чувства, смешанного с таким невозможным кайфом, которого и вообразить не мог прежде. И какого рожна он потянулся на все это смотреть своими глазами, нельзя было просто позвонить? А он тоже хорош, взял и арестовал ее мужа, чтобы женщина волновалась, выдумывала небылицы и выкручивалась перед всклокоченной няней.

– Товарищ капитан! – закричал Бусько Корнееву в самое ухо.

– Чего кричишь?

– Так ты ж не отзываешься… Витаешь в безоблачном небе?

– Ты угадал… Был у Соловьевых в гостях.

– Познакомился с женой?

– Да уж…

– И что?

– Ничего особенного… – насилу оторвался от неведанного томления Корнеев. – Жена Соловьева, ухоженная блондинка в самом расцвете сил, к тридцати годам добилась престижной работы, тихого и обеспеченного замужества, которое позволяет ей растить детей и наслаждаться жизнью. Более того, Нелли уверена, что муж ее – не только прекрасный семьянин и отец двух очаровательных близняшек, он еще и действующий тренер, выигрывающий неплохие премиальные на международных соревнованиях. В семье высокий достаток, приходящая няня, которая помогает воспитывать детей. У Нелли есть все, о чем можно только мечтать: морские курорты раз в год, платья, шубы, кольца, чешский сервиз и мебельный кожаный гарнитур. А главное – у нее есть две очаровательные дочки-близняшки, в которых она души не чает, и любящий муж с шикарным автомобилем, которым Нелли гордится.

– Не понял, гордится мужем или автомобилем?

– Скорей всего и тем, и другим…

– Сама где работает?

– На телевидении, но получает немного…

– Богема… – присвистнул верный помощник капитана и плюхнулся на расшатанный стул, задумчиво бросая взгляд на растрескавшийся от старых побелок потолок, от чего по обыкновению упала на пол фуражка, которую он позабыл снять в помещении, поскольку образован был не сильно.

– И не говори… Что у тебя? Ответ пришел? – не отвлекаясь от наблюдения за летним зноем за окном, Корнеев с величайшим трудом заставил себя вернуться к теме расследования.

– Да. Ответ производителя не заставил себя ждать: недостачи водки на заводе не обнаружены, технологический процесс не нарушен.

– Уж больно отпускать задержанного не хочется, слишком много совпадений. Навестим ликеро-водочный завод?

– Товарищ капитан, я ж не пью в рабочее время!

– Ну хоть подышишь…

Поражение как победа

Весну 1965 года советское общество встретило с новыми надеждами. И не только от того, что сменившего Никиту Сергеевича Хрущева на посту лидера коммунистической партии Леонида Ильича Брежнева отличал более спокойный стиль руководства. До махровой эпохи застоя оставалось еще целое десятилетие, и страна на всех порах неслась вперед к полной победе коммунизма, осваивая новые технологии и грандиозные экономические проекты, что на благосостоянии простых граждан сказывалось мифически виртуально или не сказывалось вовсе.

В отдельно взятом бараке воцарился особый оптимизм, ибо в апреле, по случаю 20-летней даты, было объявлено о восстановлении празднования в СССР Дня Победы, отмененного еще в послевоенном 1947 году. Нужно признать, что Указ ЦК КПСС, в котором говорилось о предстоящих широкомасштабных празднованиях с вручением фронтовикам юбилейных медалей, мало интересовал Гришку Федорова. Напротив, он совсем не утруждал себя мечтой поучаствовать в готовившемся параде на Красной площади. Федора, как и всех сидельцев, волновало в этих приготовлениях только лишь одно слово – амнистия.

Начальник исправительного заведения Бобров не обманул: подал необходимые документы, и под предпраздничную амнистию Федор попал. Но прежде чем скостить срок своего незаслуженного наказания до условно-досрочного, неожиданным образом прославленному в местах не столь отдаленных, молодому боксеру предстояло поучаствовать в боях на звание чемпиона лагеря, поскольку маховик лагерного тотализатора не могла остановить будущая амнистия, даже если она подписана самим Брежневым. Какие дивиденды от триумфального выигрыша в азартной игре получал начальник лагеря, история умалчивает. Ясно было только одно: с каждой победой Федора папиросно-чайные склады в тумбочке у Деда Филимона неизменно пополнялись, тем самым подогревая его и без того непререкаемый авторитет.

В местном клубе на сцене под красочным рукописным транспарантом «Привет участникам соревнований!» устроили настоящий ринг. Собрание осужденных воодушевленно отметило появление необычного ограждения из дефицитных прочных веревок.

– Это прямо как настоящий подарок к суициду петуху после гарема. – Войдя в клуб, в один голос отметили бритые уголовники, вожделенно хохоча и сплевывая на пол.

Лагерным спортсменам по случаю чемпионата даже выдали настоящие боксерские перчатки, и по команде зрительный зал заполнился серо-черными ватниками зэков. В первом туре при полной тишине Гришка вышел на ринг и за один раунд вынес боксера из соседнего барака. Жахнул, что тот под канаты упал, подкошенный. Все произошло так быстро, что мрачный зрительный зал даже согреться не успел. Ко второму туру ватники расшевелились, понемногу выкрикивая в поддержку бранные слова из скудного лагерного лексикона, и Федор выиграл по очкам у местного вертухая, по собственной глупости поспорившего с начальником, что нокаутирует молодую лагерную знаменитость. К этому времени вся серая масса ватников уже исступленно визжала в экстазе от невиданного зрелища, в котором сбылись мечты многих сидельцев положить на лопатки ненавистного конвойного упыря.

В четвертьфинальном матче соперник Федорова продержался всего два неполных раунда. Казалось, радости начальника колонии Боброва не было предела, он точно знал, на кого поставить в тотализаторе лагерного чемпионата.

В полуфинале способный ученик Деда Филимона должен был выйти против новенького субъекта зоны.

– Чувствую, это подстава… – за черными кулисами с призывным приветственным плакатом, сидя на лавке и постукивая орлиной тростью, шепнул Дед Филимон своему подопечному перед выходом на ринг.

– С чего ты решил?

– Не понимаю, почему его причислили к стопроцентному фавориту. Мне его рожа знакома. Где-то видел… Может, даже на ринге…

Дед Филимон, одной рукой опираясь на резную рукоять трости, другой держась за левый бок, с невероятным усилием поднялся с лавки, и любому, кто в этот момент оказался бы рядом, стало бы заметно, что выражение его ввалившихся глаз как будто утратило воинственный дух.

– Не могу вспомнить… Что-то с памятью моей стало… Неважно.

Учитель заботливо дотронулся до плеча молодого боксера, и тот, глядя на страдающего частичной амнезией тренера, как-то сжался весь, скукожился, словно маленький мальчик перед невыученным уроком, охваченный боязливым чувством нарастающей беды, и благодарно пожал руку в ответ.

– Иди, парень, воюй! Тебе пора на волю.

Дед Филимон сидел на лавке, смотрел вслед ушедшему Федору, вспоминая холодные рябые зрачки давно забытого соперника, смешанные с непреклонностью чемпиона.

– Белград… – прошептал Филимон, и голова его безвольно повисла на жилистой шее.

В первом же раунде полуфинального боя Федор сильно повредил правую руку и был отправлен в нокдаун за пределы самопального ринга. Очнувшись, каким-то девятым чувством Гришка ощутил под собой раздавленную конечность, но успел встать до того, как местный рефери объявил нокаут. Залитый кровью от рассеченной брови правый глаз не открывался. Левым Федор зацепил пронизывающий взгляд странного рябого зрачка соперника с перекошенной безобразной ухмылкой на лице. «Не иначе как в каком-то профессиональном бою тебя встречал Дед Филимон», – подумал Федор, вспоминая слова учителя, и с невероятной быстротой перестроился. Во втором раунде парень стойко играл одной левой и сумел противнику ответить тем же. За несколько секунд до конца боя Федоров, не щадя больной руки, со всей мочи ударил справа. Это был нокаут. Только гонг не дал рефери довести счет до конца, и победу присудили Федору по очкам.

По стеночке медленно пробираясь по коридору, Федор чувствовал себя будто на двое перерезанным. Глаза в крови, рука повисла как плеть… И все же этот полуфинальный матч казался чуть ли не лучшим боем в короткой Гришкиной спортивной карьере.

– Жаль, не удалось добраться до финала, – устало прошептал Федор и плюхнулся на лавку, на которой недавно сидел его авторитетный наставник. – С такой рукой мне…

– А кто тебя просил выигрывать?

– Не понял, – Федор вытер здоровой рукой окровавленные глаза и, к удивлению, рядом вместо Деда Филимона увидел стриженого Бобра, именно так заключенные нарекли начальника лагеря.

– Как это не просил? А амнистия? А уговор? – не понял Федор.

– Вроде взрослый парень, а все в сказки веришь… Я ж на твой проигрыш ставил.

– Хм… А кто этот новенький? Профи?

– Догадливый… Попался на спекуляции золотом…

– Значит, я победил настоящего профессионала, прав был Филимон, надо уметь побеждать свой страх, иначе ты – умер!

– Иди к врачу, умник! – недовольно буркнул Бобр, помечая что-то в записной книжке.

В скромном лагерном медпункте, куда добрел Федор после полуфинального боя, местный Айболит наложил ему шину на сломанную руку и выдал дефицитный бинт, чтобы тот сам смыл запекшуюся кровь с лица. К этому времени рассеченная бровь перестала сочиться и, по мнению субъекта, некогда дававшего клятву Гиппократа, надобность в наложении швов отпала.

– Не боись, и так заживет. Как говорится, до свадьбы!

– Лучше бы до амнистии…

– Это кому как нравится. Слушай, боксер, тут твой друган старшой лежит.

– Кто? – не понял поначалу Федор, – Дед Филимон?

– Для кого Дед, а для кого и осужденный Филимонов.

Гришка бросился за ребристую ширму, за которой на железной панцирной кровати с закрытыми глазами лежал Дед Филимон.

– Филимон! – тихо позвал Федор, но наставник не реагировал.

– Без сознания он… Звать бесполезно, – пояснил Айболит.

Гришка присел на краешек кровати, осторожно погладил теплую жилистую руку Филимона, но ответа не было.

– Я выиграл! Филимон! Выиграл у этого новичка в полуфинале! По очкам, правда, но руку сильно повредил… Так что с финалом пролетаю… Слышишь? Этот соперник профи был, ты точно с ним знаком. Я теперь это понял…

– Зря стараешься, не слышит он, в коме.

– Что с ним? Почему в коме?

– Сарафанное радио передало, мол, кто-то помог твоему наставнику упасть за то, что не передал особые пожелания начальства по проведению полуфинала, основанные на заведомом проигрыше. А Филимонову такой договор не понравился.

– Это ж как надо было Деда нокаутировать, чтобы он впал в кому, – холодея, шепотом произнес Федор.

– Много и не надо. У него такой букет… Странно, что вообще еще живой. Он давно страдал и провалами в памяти, и псориазом, а еще прогрессирующей атрофией головного мозга, эпилепсией… К тому же быстро зрение терял, печенка никакая… Несколько лет назад у него была трепанация черепа, я тогда в больничке областной интерном практиковал. После той операции он провел в коме несколько дней, но выбрался. Так вот один из его лечащих врачей мне признавался, что еще никогда не видел, чтобы головной мозг был так сильно поврежден.

– Хм… Он поправится?

– Не думаю… Да и что это за жизнь… Одно мучение… Кто его здесь лечить будет?

Гришка навзничь упал на накинутое поверх Филимона тонкое одеяло, вжимаясь в поджарое тело, не выпуская безвольной его руки, и глухие беззвучные рыдания сдавили юношескую грудь. Выплакавшись, он долго сидел в оцепенении. Громко стучал медицинскими инструментами местный Айболит. Тикали настенные часы. В пустой комнате изолятора так же стояли стол, пошарпанные стулья, и черное небо едва виднелось в решетчатом окне, от которого веяло вечным мраком.

А потом, находясь в каком-то ступоре, Федор почти весь день стирал майку и трусы, которые были пропитаны запахами победы, поражения и крови, принадлежащей как ему, так и профессиональному сопернику, осужденному на пятнадцать лет колонии усиленного режима.

Уже следующим утром Гришка, осунувшийся и поникший, чувствуя в животе неподъемный камень, смотрел в дальний угол барака, где пустовала заправленная кем-то шконка Филимона.

Ближе к полудню Федора вызвал к себе начальник исправительной колонии. Гришка с ходу понял, что особого дела у главы ведомства закрытого типа к нему нет. Немного постояв по стойке смирно, расслабился, переминаясь с ноги на ногу.

– Не отпало еще желание на волю? – ухмыльнулся Бобров.

– Только возросло…

– Да, теперь тебя тут точно никто не держит. Отмучился старый боксер… – начальник помолчал с минуту и продолжил. – Но я слов на ветер не бросаю, несмотря на то, что Филимонов слова своего не сдержал.

– О чем это вы? О каком слове?

– Бой проиграть лагерному новичку… Ты должен был проиграть! Впрочем, это он здесь новичок, а на свободе боксировал будь здоров! Филимонов его вспомнил, встречались они в Белграде. Да, я много потерял. Целое состояние.

– Мне он ничего не говорил, да и не зачем было… – Федор бросил взгляд в дальний угол кабинета, где красноречиво красовалась деревянная трость ручной работы с рукоятью в виде парящего орла, и в груди кольнуло так, что осужденный за совершенное не им разбойное нападение еле-еле сдержал накатившие горестные слезы.

– Забудем… Скоро пойдешь по УДО, месяц у тебя есть перекантоваться. Но защитников у тебя здесь больше нет. Запомни это! Да, и игр у нас с тобой больше не будет.

Месяц пролетел удивительно быстро. Федор старался заглушить боль потери наставника чтением любимых научно-популярных журналов. Это давало некоторую уверенность, что заключение по-прежнему можно считать своеобразным санаторием. Рука понемногу заживала. Парень научился справляться левой, иногда помогая согнутой в локте и подвязанной платком правой резать хлеб в столовой или удержать тарелку с лагерной баландой. Странное дело, но соседи по бараку не сильно докучали Федору, то ли в память об ушедшем авторитете, то ли из уважения к показанным им результатам в боксерских боях. И только одно оставалось неизменным в отряде: висевшая на прежнем месте нелепая груша, которую смастерил для тренировок Гришки учитель.

И вскоре пахнувший свободой день настал. Гриша Федоров входил в новую, совершенно незнакомую жизнь, окрепший, умудренный лагерным опытом, жаждущий безусловного отмщения.