Четыре тетради (сборник)

© Константин Крикунов, 2010

© Издательский дом «Текст», 2010

* * *

Теперь не видно яркого света в облаках, но пронесётся ветер и расчистит их.

Иов, 37:21

Дни прозы

Мальчики

Тучи над серой рекой улетают за край земли.

Бабы в оранжевых куртках носят сырые листья, и на том берегу стоят дымы.

– Слабо дойти до того места, куда камень долетит?

– Нарисуй голубку.

– А ты нарисуй квадрат.

– Земля, она круглая, но лучше отойди от края, – сказал первый.

– Для меня время ничего не значит, – ответил второй.

– А для меня время – это действие.

– А я за никого и против всех.

По краю обрыва прошла старуха с красными глазами. За ней прошла птица, подволакивая клюв.

– Река, – сказал первый. – А что дальше?

– Залив.

– А дальше?

– Дальше море.

– А дальше? Дальше океан?

Второй бросил с обрыва сухую траву, но она не долетела, уцепившись за край земли.

– Качалась рыбка, вода впадала в море.

– На берегу утёса зыбкого качалась рыбка, – ответил второй.

– А в реке воронки есть? – спросил первый.

– Воронки или водовороты?

– Ну, водовороты.

– Водовороты есть.

– А затонувшие корабли? Золото? Водолазы?

– Не падай, – ответил второй, – а то сам водолазом станешь.

– Не бойся, не упаду.

– Самое хорошее в моей жизни, это когда отец начал ходить, – сказал кто-то.

– А где он сейчас?

– Там, – ответил второй.

Но было непонятно, куда он смотрит: на тучи, на лес или туда, где река утекает за край земли.

– Как там?

– Яблоки висят, четыре. Раньше было двенадцать или семь. И ветер дует. Но не так, чтобы… А просто по верхушкам деревьев.

– Ты видел инопланетян? – спросил первый.

– Да, – ответил второй.

– Где?

– В троллейбусе.

– Как они выглядели?

– Как люди. Но их движения были слишком гармоничны.

– Лучше убежать, чем убить, – сказал второй.

– Я видел голубя, к его лапе прицепился воздушный шарик на нитке, так и ходил.

– Не летал?

– Не летал.

– Кра-кра! – сказала ворона.

Присела рядом, удивляясь, что никто не отвечает, повторила:

– Кра! – кра!!

Пауза.

– Кра?

И совсем уж отчаянно, каждый раз прибавляя по восклицательному знаку, так:

– Кра! – кра!! – кра!!! – кра!!!!

– Кошка, – сказал первый. – Кошачьи нежности… Кусачьи нежности… Кусачьи нежности кошачьи. Кошачьи нежности кусачьи.

– Меня проглючило. Меня улыбает. Меня убежало, – ответил второй.

– Какое сегодня число? Ты знаешь, что якуты на спор едят, кто больше съест живой рыбы? И потом она у них в желудке шевелится.

– Ха! – ответил второй. – Пишут, что в Германии один программист съел другого программиста.

Мышь бежит по песку? – нет, тень чайки.

За ней, догоняя тень, над песком летит чайка.

Низкое солнце светит в хвост.

– Любовь, – сказал первый. – Трение слизистых оболочек. Просто сахар и протеин. Сахар и протеин.

– Тоска и бешенство! – ответил второй мальчик. – Бешенство и тоска!

– Это не про любовь, это писал Пушкин про Пушкинские Горы. Пушкин – Вяземскому.

«Если ты меня любишь, застрелись, – сказала бабка. Дед взял ружьё и застрелился».

– Ну и дурак, – сказал второй. – Я бы выстрелил себе в ногу.

Быть с другой! Иметь дело хотя бы с суррогатом тебя, с телом, в котором можно вспомнить тебя!

Кому сказать утром: радость! Негоже человеку быть одинокому.

Соединение с чужой женщиной. Будто входишь в разрыв между временем и временем. Настоящее и длится, и решаешь, что…

– Что такое стихи? – ответил второй. – Игра гласных и согласных. Никакого отношения к жизни они не имеют. Ты можешь выдумать сколько угодно слов, но никогда не скажешь такое, которое может сказать баба, вытаскивающая из колодца ведро воды.

– У нас на чердаке жили летучие мыши. Я верил, что мыши ночами вцепляются когтями в белую простыню и больше не могут отцепиться. Я распяливал её на ветках шелковицы. Я верил, что на крыше дома лежит листок с законами творчества. Из-за судороги или восторга… Когда я залез на крышу, там были очень красивые деревья, но листка с законами не было. Потому что их нет. И простыня наутро оставалась белой.

Ночь не наступила, наступил новый день. В траве засверкал потерянный циркуль, красивый, как будто упавший с неба.

Приехала водовозка и стала качать воду.

Пришли две девицы с расстёгнутыми по случаю последнего солнца белыми животами, легли в зелёную траву.

Трактор накачался и аккуратно – тракторист подслеповатый, в толстых пластмассовых очках, сворачивая набок земляное лицо, – отъехал по кривой, чтобы не отдавить девицам ноги.

Пришла девочка с музыкальной шкатулкой, положила в траву, вставила ключик, щёлкнул фальшиво-золотой замочек.

– Это очень известная музыка. Спроси – что?

– Папа, это Бетховен, это Бетховен, «К Элизе»!

Девицы спустились к реке, оставляя за собой хвост фразы: «Я слышала, как он кричал…»

«Я сидела в коридоре, я слышала, как он кричал: оставь! дальше я сам! я выберусь!

Но подошла моя очередь, и я зашла в кабинет…» Он предчувствует смерть, начинает двигаться, сердце бьётся быстрее, и с приближением инструмента раскрывает рот в безмолвном крике.

«Теперь представляю, с каким наслаждением я сделаю это ещё…»

– Один раз в сто лет со дна океана всплывает слепая черепаха и глотает деревянное колечко, – сказал первый.

– Черепаха, буддизм, богоизбранность… Но что каждый из богоизбранных сделал со своей богоизбранностью? До нас не долетают вопли грешников. Мир бы тогда стал другим.

– Мир и стал другим, – сказал первый.

– Подачка-неберучка, – ответил второй. – Раз – два – три – день. Раз – два – три – дьявол. Три – четыре – пять – змея. Что такое жизнь? Дневник наблюдений за живой и неживой природой. Что такое жизнь? Смертный приговор.

– Чей дневник? Чей приговор? Ты представь, если тебя заперли в комнату с мягкой чистой постелью, светлым окном, молоком и круассаном на завтрак и молочным поросёнком под ананасами на ужин, но весь день поют одну песенку – уг у – уг у – угу – на разные лады. Проклянёшь всё! убежишь, пиная поросят, разливая кофе и чай, скользя на ананасах.

– У меня в детстве на стене висела картинка, на ней была нарисована битва героев со львами. Герои на лошадях, а львы прыгают и рвут их всех зубами и лапами. Так и не знаю, чья картина. И кого спрашивал, никто не знает.

– Пошли купаться, сочинитель.

– Холодно уже.

Серая река утекает за край земли, серая птица летит по серому небу.

Гостиница

Луна была полной. Летели дырявые облака. В парке ухала праздничная дискотека. Над Булыжной площадью качался почётный гражданин, и тень его ходила по площади, как маятником Фуко. У вечного огня грелась старуха и двигала языками пламени.

Из парка вышла девочка.

– Если я мало выпью, я буду плакать. Если много выпью – буду танцевать, – сказала она и пнула стёклышко, а окна двухэтажного роддома за ее спиной казались большими электрическими крыльями.

В этом доме я родился.

Шёл снег, снежные хлопья ложились на подоконник и с лёгким ветром улетали вверх. Мама говорит, что это её утешало.

– Здравствуй.

Груша, легко прошла сквозь – не мимо меня, повернулась, пока был ослеплён.

Комната была похожа на комнату, в которой ощипали жар-птицу.

Кружились перья, золотые стрелы и плоскости били в щели рассохшихся ставен, лежали на стенах, на скомканной простыне и синей обложке книги.

«On ne peut fxer le soleil qui resplendit dans les cieux, Lorsqu’un vent passe et en ramène la pureté», – библия на французском, стандартная комната стандартной фабричной гостиницы: железный крест, тумбочка, ночной горшок под кроватью, дверь с жестяной накладкой там, где ломали замок, картинки на стенах.

По выбору ли профкома, видавшей ли виды хозяйки гостиницы, которая мне представилась непременно с самыми красными, какие только можно достать, губами и жёлто-белой, в метр высотой, ложной причёской; по выбору ли сумасшедшей коридорной старухи, рисующей по ночам собственные кошмары: мужик, подпоясанный бельевой верёвкой, тащит из снежного леса полудохлого дракона (старая чёрно-белая фотография), осенние берёзки Левитана на кнопках (вырезка из «Огонька), красный квадрат (мазилка местного гения), и под стеклом – фантазия цветными камешками – крокодил в лисьей шкуре сидит верхом на вздыбленной лошади и смотрит из-под рукавицы вдаль. Судя по звукам – брякнувшиеся на пол ложки, звонкая ругань посудомоек, шарки метлы по асфальту, цок копыт за окнами, шёпот «Груша приехала…», – вокруг шла жизнь, но она тебя (читай – меня) ещё не касается.

Читай – не касалась. Как говорил мой друг, все беды человека происходят потому, что он иногда выходит из своей комнаты. Последний год Саша Титов старался совсем не выходить из дома, а когда его забрали в больницу, умер. Я потом расскажу.

В тумбочке я нашёл путеводитель по Überstadt’у: «…Гостю нашего утопающего в буйной зелени садов и парков южного города с высоты птичьего полёта открывается панорама потрясающей красоты, и тут и там мы видим, как…», в ящике серую тетрадь в клеточку («…если это овцы, то почему они сидят на деревьях, сэр?..») и пачку чужих писем. «…Посреди августовского поля, над которым давно не было дождя, к опушкам, лесам, в которых прячутся поселения с незнакомыми людьми, женщинами и виселицами. Петушиных криков не слышно, а воспоминаний ещё нет. Ноги утопают по щиколотку в горячей пыли, верещат кузнечики, солнце палит, два мальчика идут в разные стороны от самого себя».

В дверь постучали, и конверты рассыпались.

Желание

– А какие-то итальянцы каждый год выбрасывают из окошка церкви – козла.

Что ваша золотая Даная? – Месиво красок на серой тряпке! А козёл ел траву. Он жил, даже пока летел, потом стал мешком костей, лужей крови на булыжной площади.

– Микеланджело говорил: хорошая скульптура та, которую можно скатить с горы и от неё ничего не отвалится. Есть ещё слова Родена, что скульптура – это когда отсекается всё лишнее. А мой друг, художник В. П. Волков, говорил, что лишнего становится всё меньше.

Сейчас, по прошествии многого времени, я думаю так: всё, что отломилось, когда скульптура катилась с горы, всё лишнее стало главным, а не то, что осталось.

Лена сказала, что это – желание абсурда.

«О’кей», – сказал я.

На холмах

Я знаю, что увидел я, когда в первый раз забрался на горы Überstadt’a. Никакие это были не горы, а череда глиняных холмов над жёлтой рекой.

Река широким жестом огибает город, похожий на разбросанные в траве кубики; на дальней окраине подмывает кладбище и, роняя в обрыв кресты и звёзды, уползает в подсолнуховые поля.

Под кладбищенским обрывом мы купались, закапывали в песок мокрых одноклассниц и выковыривали из глины, из-под подмытого кладбища буро-зелёные бусинки неизвестных народов, истлевшие тряпки, деревяшки и кости. Весной, когда в горах тает ледник, река тащит в океан огороды и оставленные на острове Любви гигиенические артефакты прошлогодних разгулов. Этот поросший орешником островок посреди реки был раем для юных оторв и местной шпаны, но тем летом вошла в моду борьба с терроризмом, прилетела вертушка и долбанула крупнокалиберными. Девка прыгнула в речку. Пацаны побежали через кусты, их потом хоронили в закрытых гробах. Было следствие. Кроме гондонов, стреляных гильз и газетного кулька с мятыми вишнями, на острове Любви ничего не нашли.

Город мой! проволочные курятники, в которых хрустят челюстями жирные шелкопряды, мечтающие растопыриться на колючках и стать коконами, а уж коконы, если их не распустят на нити, огромными, чёрными, с оранжевыми глазами на крыльях, медленными и равнодушными ночными бабочками (вот нет! – тутовые шелкопряды – не те красавицы детства, а жирные и ленивые уродцы с грязно-бурыми чахоточными крылышками, даже не умеющие летать), вздыхающими на дощатой стене сарая, в сыром углу; полные ос виноградные грозди рассыпаются на рубероидных крышах бараков; трещат по швам облезлые пятиэтажки, тяжко и верно скрипит в Центральном парке Чёртово колесо; бронзовый Воздухоустроитель указывает сверкающим перстом на окна жёлтого роддома (местная шутка – откуда пришёл, туда и иди); из пустых бойниц тюрьмы рвётся на свободу бурьян и рахитичными берёзками кудрявится её крыша, а далеко в небе мерцает золотая точка ангела, сидящего на кирпичной трубе городского крематория.

Чужие письма

…когда никого нет, раскладывает перед собой сокровища обувной коробки: обломок ракушки бог весть какого моря, ржавая гайка, карманный ножик с костяной ручкой, жёлтый камень-кремень, найденный на шведской улице Дроттнингтатан, пуговица с четырьмя дырками, застёжка значка, пластмассовая заколка о восьми когтях, потерявшее цвет обтрёпанное перо хухудудки, связка ключей от не вспомнить каких квартир, скрепки, кнопки, колпачки ручек (надо бы всё-таки уже выбросить) – сокровища, ставшие кучей мусора, царапинами прошедшего лета и лет.

Простынки

Как лежат, если зажмурить глаза. Слева, боком, католическая монашка с лицом обезьянки, в клобуке, левой щекой на подушке, а руку правую подложив под ребёнка.

Он же – маленькое тельце, как у зародыша, подбородок прижат к груди. Оба спят, белые, он – приоткрыв рот, слюни бегут длинной струёй. У неё тело длинное, дай нарисую, она как будто целует его. Видно, что мать и сын, у него нос кривой, крючком, чистое тельце. Он – ещё не ребёнок, и спит, и уже мёртв.

Без коней на земле

Наклоны света, обрывки предложений, консервные банки, посчитаем влюблённость из всего, зеленеть и блистать в солнце отсечённую верхушку дерева, купаться в нём – без коней на земле, без соков и ствола, протекающего по ним.

Зелёные – длинные. Жёлтые – длинные. Близко – стройные. Страх. Все самые простые вещи – зыбкость. Тихо, громко, определения огней, и говори – ими. Тут вступают в тебя, вступает, не даёт дышать… забытых и вспоминаемых определений тишины, и о ней, и состояния, и выдумывать новые – к чему множить?.. Но не эту задачу мы сейчас решаем. Другой путь – выдать своё переживание об этом или о том за единственно возможное и возвести в абсолют. «Я и молод, и свеж, и влюблён», и бредовая теория возводится в степень гениальности, обставляется обстановочкой, декорациями, какая-нибудь точка хитрости, и вот уже… Можно ли рожать стихи, не записывая их – забывая, приходя, затмив и оставив в той стихии, где увидел их, чтобы они слились с ней, вернуть его, ему, в него.

Или нарядить в лампасы, ордена, пёстрые ленты Гоголя, хохлушек, вставить шпагу Гамлета и пустить гулять по свету.

Так наряжай, раскрашивай! Неужели ты, бедный мой друг, боишься, что…

– О конце света нам сообщат дополнительно, – если ты об этом. Каждое твоё слово – твой суд. Эта твоя жизнь и есть твой страшный суд.

О нашем конце нам не сообщат.

Знакомые улицы

Дальше грязь, я всё хожу, там вроде люди какие-то водятся, но они прячутся или что. Прохожими их не могу считать. Я не могу считать, сколько раз я туда приходила.

Горничная выходит из дома в красивом платьице и говорит: оставьте записку, я всё решу. История обыкновенная в смысле необыкновенная.

Конечно, в тех помещениях вроде как гаражи на первом этаже, а я хожу в своих мыслях бесцельно.

Нелепый заборчик стоит возле этого красивого дома и стена, неизвестно откуда взявшаяся.

И эта моя подружка Алла, у которой муж и все дела, и всё хорошо, я знаю, что она где-то вот тут, где-то вот тут появилась.

А я кричала, и мне не важно, где жить, что есть. Я просто хожу, и что-то мне нужно, и какие-то странные блуждания, и в очередной раз эта Алла, и я туда, за угол, захожу, и она стоит, и у неё мокрый лоб от пота, и она оцепеневшая, но понятно, что сейчас она отсюда уйдёт.

И она говорит: «Ты видела там какие-то части тела и гениталии лежат в грязи, маленькие кусочки, но целые, кусок уха и нос. До них нельзя дотронуться, потому что какая-то запёкшаяся кровь на заборе и на стене напротив».

Потом мы вышли из этого переулка, другой день или третий, а важно акценты, её глаза, она в ужасе, она что-то ещё видела.

Я обычно так поступаю, я говорю: ну убили кого-то, драка была, ничего. А с нами что случится? Давай ты польёшь, а я волосы помою.

А там, на другой стороне улицы, идут три человека, страшные очень. Я мою волосы, а она мне поливает. Она ближе к ним, они догнали её, напали на неё, и всё произошло, не знаю, как объяснить.

И вместо того чтобы бежать ей помогать, а она всё страшнее начинает кричать, я бегу, чтобы забросить сумки, и вижу спиной, что бегут за мной, а ноги такие тяжёлые, не бежится.

И стало всё понятно, всё ясно.

Я так начала думать и забыла всё, что до этого происхо дило, а пока бегу, всё сначала, что было страшно, время не обозначено.

Ночь

– Ты спрашивал и нарисовал силуэт глаза на кораблях. Тогда подумала, а сегодня увидела: симметрия и засеки по торцам. Я знаю, что ты любишь это острое сочетание пошлости жизни и красоты, что ли, потом объясню, если надо. Ревнуй, у меня на лице отсвет работ Левитана, которого я рассматривала в библиотеке, но я неприступна. Завоевать сердце девицы, такой, как я, хитрой и изменчивой, как осенняя гроза, практически невозможно. Мне жутко нравится книжка про Лолиту, я её вот в последнем классе школы прочитала, классная вещь, ага, особенно мне нравицца глава десятая, она всего там на полстраницы, но такая классная, во второй части уже вроде, ты найди и почитай, здорово, да? Вчера ночью возвращалась из гостей на велосипеде.

И по дороге проезжала через район, который очень люблю, где раньше жила – в таком двухэтажном деревянном доме… В принципе, я знала, что его снесли лет пять назад, что-то там строили. Но там были огромные заросли сирени, захотелось домой наломать… Приехала. Дворы заасфальтировали, от сирени несколько кустов осталось… не передать даже, что именно задело – может, то, что всё знакомое показалось маленьким, в моей голове оно было другим…

Ставни открыты. Асфальт ещё тёплый. В чёрном воздухе летают южные жуки и чертят фосфорические спирали.

Первое утро

В холле с фикусом, поставив автоматы между колен, солдаты смотрели индийский фильм.

Губной помадой на казённом зеркале:

– Опять жить!

Скрипнули кресла, солдаты повернули головы, я вышел в задыхающийся от жары полдень.

– Дай руку, я скажу тебе правду, – каменная башка открыла рот и подняла веки.

Окна гостиницы смотрелись в окна дома напротив и сообщались верёвками на лебёдках. На верёвках трепетали разноцветные тряпки, как флажки разных стран.

На этом углу старый шарлатан с попугаем на плече торговал свёрнутыми в трубочку билетиками счастья. Помер теперь или уехал. А желания наши – Гоголь – Погодину – ни гроша не стоят, судьба больше ничего не делает с ними, как только подтирается, когда ходит в нужник.

Девушка в голубом мыла окно. У стены писал мальчик.

– Давайте играть в пожар, – сказал он. – Ты будешь как будто пожар, а я как будто пожарник.

– Давай, – ответил я.

Скатертью, запятнанной вишенными косточками и вином, улица сползала за поворот и терялась в жухлой зелени уходящего лета.

К большим домам

К деревянному мосту над ручьём катились зелёные бутылки и арбузы, словно с праздничного стола сдёрнули скатерть. В куширях я измазал нос жёлтым цветком жасмина, в июне, чиркнув спичкой, устроил огненную позёмку тополиного пуха, а в последние дни перед школой вывернул из бронзового ствола акации самую большую колючку и пошёл к большим домам.

Воздухоустроитель

Слова, с которыми Воздухоустроитель пришёл в этот город, высечены на его постаменте: «Превратим историю в огонь!» Никаких иных лозунгов Воздухоустроитель не выдвигал, поэтому и ничем особо ужасным его пришествие для Überstadt’a не обернулось.

Спустившись с гор, Воздухоустроитель, дядька метра под два ростом, выпил в автомате на площади стакан газировки (как раз в те дни весь город пересказывал друг другу страшную новость про негра, которого до смерти забили гаечными ключами таксисты, застукавшие подлеца, когда тот под покровом ночи мыл в стакане с газировкой свой сифилисный хуй), пошатался по городу и ушёл за реку.

Но слова остались и были приняты как руководство к действию.

В школах запретили уроки истории и сожгли учебники. Потом городскую библиотеку и три районных. Потом запылали турлучные хибары учителей и затем на большом праздничном костре они сами.

Следует сказать, что здешний народ чрезвычайно чуток, его душа любит ароматы цветущих садов, курятников и польских духов «Быть может», поэтому публичные сжигания были заменены культурным повешением с последующей утилизацией отходов посредством закапывания на специально отведённом участке вне городской черты.

С тех времён, в первое воскресенье лета, в условный день пришествия Воздухоустроителя, и пошёл обычай вешать на его пальце ежегодно выбираемого всем миром Почётного гражданина.

Когда стало скучно, а пепелища ещё дымились, освобождённые от истории избранные граждане собрались в тёмном гроте Центрального парка, тихо, коротко, но пламенно посовещались, той же ночью переплыли на надувных матрацах реку и с того берега любовались, как огненные языки начисто слизали весь этот маленький и сухой город.

После пожара памятник стал медным. Или бронзовым, кому как нравится.

От прежней жизни осталась зарастающая бурьяном головёшка городской тюрьмы; каменная паперть церкви с рухнувшим внутрь куполом, восстанавливать её из мрачного прошлого тёмных довоздухоустроительных лет никто не собирался, а смутные богоискательские порывы уберштадтцев с гениальной ясностью годом позже выразила одна обдумывающая житьё начинающая корреспондентка местной газеты: «Верую в дедов морозов и прочЮЮ хрень!» Юную особу после публикации на последней полосе восторженных писем трудящихся единодушно избрали Почётным гражданином и торжественно повесили.

Говорят, очень красиво горели старые дубы ЦПКиО и посреди них вращающееся, с выпрыгивающими огненными человечками, Чёртово колесо. Осталось кладбище с подпалёнными крестами и неизменно блистающий далеко в полях серо-серебряный куб неизвестного материала и предназначения. Может быть, даже военного.

Überstadt расцвёл, как цветёт и зеленеет воткнутый в добрую здешнюю землю черенок лопаты. По тротуарам опять невозможно пройти, не поскользнувшись на перезрелом инжире и диких абрикосах. Торгуйте и веселитесь! – но ни торговать, ни веселиться уберштадтцы толком не умели. Не считать же торговлей бесконечную перепродажу друг другу мятых и потому некондиционных коконов шелкопряда, а весельем – прыганье в мешках и ластах на сковородке Булыжной площади и душеиссушающее похмелье от маслянистой тутовой самогонки.

Кто бы знал, что Великий Воздухоустроитель был заурядным коммивояжёром, торговавшим на пьяных углах запрещёнными тогда противозачаточными средствами. «Презервативы исполонь…» – нашёптывал он, указывая через плечо большим пальцем в сторону воображаемого переполненного роддома (наврал скульптор – не десницей), что можно было толковать как без учёта посева, надувал их могучими лёгкими и дарил детям под видом воздушных шариков, за что и заслужил своё громкое прозвище; но не был понят и сгинул.

Перевези и исполни – переворотись из полымя – превратись в оболонь, – долго спорили мужики об орфоэпии и металингвистической семантике сказанных Воздухоустроителем слов, ходили край на край с арматурой, мозжили черепа и ключицы инакомыслящих кастетами и велосипедными цепями, пока не канонизировали откровение некоего двоечника, сжёгшего во дворе школы последнюю тетрадку по истории, и его «Превратим историю в огонь» постановили считать единственно верным.

Площадь

Утренняя площадь была вымыта. Почётного гражданина уже сняли, чтобы не вонял.

Цэпэкаиошный репродуктор, откашлявшись, донёс страшную тайну операторской будки:

– Ой, Вадик, що ж ты робишь? – приглушённую возню и смешки, я живо представил продавленную тахту, брыкающуюся хохлушку и корявую лапу оператора Вадика, привычно заползающую под трусики, туда, где кожа розовая и прохладная, как утренний снег.

Вечный Старик по прозвищу Птеродактиль, которого вряд ли можно считать живым существом, караулил на горячих ступеньках паперти ящериц. Он был в огромных чёрных очках и казался бы присевшей на камень мумией, если бы не молниеносный свист палки и корчащийся на камне хвост бедного земноводного.

Над городом мерцал Чёртов коготь. Это сооружение чёрного гранита и правда было похоже на коготь огромного зверя, до поры до времени затаившегося в недрах глиняного холма за рекой.

Чёртов коготь – местная сказка о великой битве трёхмерного существа с двухмерным, которая якобы случилась на здешних холмах во времена, когда ещё времён не было.

Зачем забрели в эти земли две мифологические твари, почему стали драться и кто победил, сказка не рассказывает. Но заезжих-приезжих кормят этой небылью. И самодеятельный театр Дворца юных Воздухоустроителей, вооружившись картонными мечами, по осени ставит трёхактную («Поход», «Ярость», «Торжество справедливости») пьеску, написанную здравствующим до сих пор уштадтским краеведом.

Говорят, единственным свидетелем той битвы был Вечный Старик по прозвищу Птеродактиль, но он всегда молчит. Словно поскользнувшись на арбузной корке, чертыхнулся сгусток жаркого воздуха, и очень несчастное существо в форме жандарма заглянуло мне в глаза откуда-то снизу и сбоку.

– Уважаемый, ваши документики, – сказало оно виновато.

– Что случилось?

– Вы еврей?

– Нет. С чего вы взяли?

– Только евреи отвечают вопросом на вопрос.

Бумаги у меня были в порядке.

Пока это существо их рассматривало, переворачивало и нюхало, я рассматривал его: мутные трёхслойные очки, правое стекло целое, левое заклеено лейкопластырем (били в глаз справа); фуражка набекрень, не из лихости, а словно нахлобучена чужой рукой; форменный зелёный галстук набок; мятая, с грязным подворотничком, зелёноформенная рубашка в бурых пятнах; галифе размера на два больше и на правом боку пластмассовая шашка, какие продают в магазинах детских игрушек.

Бедолага выглядел так, будто его всю ночь драли кошки и, дав пинка, отправили служить службу.

– Свободен, – кошкин сын вернул документы.

– Евреи арафаток не носят, – ответил я.

Он обернулся так, словно каждое лишнее движение доставляло ему душевную боль, оглядел меня – сандалии, шорты с карманами, выцветшая футболка.

– Значит, еврей-извращенец, – он поплёлся сквозь марево, и расплавленное солнце тюкало в его макушку, как золотой петушок.

У Размона

Пока Москва не пришла в наш город, его держал Размон Михайлович N., сухумский армянин, тонкий, как дирижёрская палочка, в белой рубашке и с новой «Литературкой», тогда ещё хорошей газетой, на рабочем столе.

Официально Размон Михайлович был директором кафе «У Размона». Днями оно превращалось в благотворительную, для беспризорников, мороженицу с накрахмаленными салфетками, ночами – в приют бешеных псов и их шмар. Момент метаморфозы остался загадкой. Как и превращения его повара – невзрачного человека, становившегося по щелчку пальцев Адольфом Гитлером, Мэрилин Монро, Мао Цзэдуном, Майклом Джексоном и кем хочешь. Вот он лунной походкой, в клубах пара, выплывает из кухни на ещё не занятый ночными красавицами подиум и пеной на губах, беспорядочно жестикулируя, несёт тарабарщину:

– Герда зи зинд Елоиза! Фридрих аляйн! Готт унзер данк, варум зи думкоппф хабен херре унд херррен!

– Усиа сюа сере ванг гоньдо дон-иньгун!

И на стол являются варёная молодая картошка, малосольные огурцы, зелень и сыр в лаваше, запотевшая водка и ледяной боржом.

Когда пришла Москва, Размон Михалыча убили, восемь пуль в лобовое стекло.

Я перешёл площадь, теперь «У Размона» была пивнушка. За деревянными столами печалились мужики («Пейте, мальчики, все беды от недоёба», – ласково утешал их присмиревший артист в поварском колпаке). Отдельно печалилась барышня в золотых кудельках, словно нарисованная сладострастной мечтой зэка, пустынно глядела в стену и хлопала накладными ресницами. Её подруга с мокрым носом, висящим над отрезанной (или заячьей?) верхней губой, елозила на коленках стальноглазого, с бомбой за пазухой, студента. Подвешенный в углу маленький чёрно-белый телевизор без звука показывал научно-популярный фильм о жизни и творчестве Рихарда Вагнера.

Из кусков прочих человеческих существ, разбросанных по столам и лавкам, можно было бы, пожалуй, слепить Вия.

– Они шли на Бермудские острова по карте, нарисованной на ресторанной салфетке. – Есть ли цена у вашего сокровища? – Балет для меня как прозрачное стекло, я понимаю, что и почему. – Место женщины на кухне. Если она иногда оттуда выползает, то надо укоротить цепь. – Два раза с футбольной командой! – А я ей говорю: хочешь подружиться с моим слонёнком? – Вчера с мальчиком одним заходим, он такие истории прикольные рассказывает, он с Васильевского сам. – А я была на даче. – Мне снилось, что Ленка Семёнова родила глаз, гнойный, и вместо зрачка в нём – металлический шар. А хотела ребёнка. – Она была пьяная. – Приехали часов в пять в посёлок Весёлый. Окна разбиты, дождь полыхает, шакалы воют. – Куда?.. – Она на моём уе вертится, а я спрашиваю: кто ты такая? – Ты думаешь, как делается искусство: кружевное жабо, белые манжеты, человек торжественно входит в комнату, закрывает дверь и – приступает?

– Америку открыл Колумб, Америка – страна залуп, Америка – томатный сок, Америка – звезды кусок! – гнусавил, свесив ноги с подиума, старую дворовую песенку мой опохмелившийся площадной визави, и зал подхватывал:

– Это не буги, это не джаз, это три негра грызут унитаз!..

Когда негры изгрызли унитаз, прилетели голуби.

– Тише, дети, бога ради тише, голуби целуются на крыше, это же сама любовь ликует, голубок с голубкою воркует!

– А там вдали, у реки, где горят фонари и святые на сбор собираются, они горькую пьют и на бога плюют и ещё кое-чем занимаюцца!

– …Куда рвётся твоя душа? что ищет в городе детства?

– Почему не сжёг картонную коробку, в которой топот по тёмному школьному коридору с прижатой к сердцу холодной бутылкой дармового молока, зеленые морские стёкла, морские камешки и химеры, химеры, рассыпающиеся, чуть тронь, – в прах.

Брюлики слезинок, говоришь? эфемериды? нарастающая энтропия вселенной? босоногое, блядь, детство?

Колыбельная Вечного Старика

Солнце было зелёным, а глаза у крокодила – ресницы зари. Медведица У всходила в своё время и выводила своих деток. Первые рисунки – углём на белённой известью стене мастерской и окрестных камнях, были скелеты и всякая дрянь, кости и кожа, маленькие лапки, мышиные крылья, крики, и визг, и кровь, и обжорство, и вонь.

– Отвратительные вы какие-то, – сказал художник, и ледник стёр всё.

Когда снег растаял, в живых из первых чудовищ остались одни крокодилы. Но, говорят, в самых холодных озёрах, в горячих песках, в тёмных таёжных берлогах и где-то в горах до сих пор водится эта первая первосортная нечисть, изумляя искателей приключений и наших сибирских мужиков: «Глянь, эку невидаль подстрелил, еле допёр, вонючая тварь, склизкая…»