Читать книгу: «Кинжал во тьме», страница 12

Из яслей высунулся Бурогрив: потянулся, шевельнул ушами, фыркнул тёплым облаком. На ногах поблёскивали свежие подковы, стрелки копыт были вычищены начисто; на холке – лоск щётки. Эйлу провёл ладонью по шее и лошадь ткнулась ему в грудь, принимая того, кто не столь давно украл его.

– Имя как звать? – спросил конюх, мягко приглаживая гриву.

– Бурогрив.

– Под стать. Воистину! – усмехнулся тот. – Видишь, ухом играет: слушает вас. Стремена на отверстие выше возьмите – нога бережения просит. Видно по походке, бедро тянет.

– Учту.

Он купил в конюшне немного еды впрок: пару овсяных лепёшек, ломоть твёрдого сыра, вяленую говядину, горсть сушёной брусники; взял бурдюк, кремень с кресалом и маленький пузырёк смолы для факела. Последние кровные – звонкая медь и одинокий серебряник – пересыпались в ладонь конюха, звякнули тихо и будто простились.

– Возьми ещё сухарей, путник. – конюх протянул полотняный свёрток. – За счёт двора. В храме нищим дают, а путнику и подавно не грех. Не подумай только дурного в слове.

– В долгу. – коротко кивнул Эйлу.

– В долгу будешь вернуться живой. – буркнул тот, но в голосе прозвучало добро. – И слушай: ниже у микта каменного мост подмыло, держись левого брода, правый изо льда – полынья держит. В балках Черногривы шастают, волков не видели… пока. И ещё: коли вода в стоке стоит, как нынче, – смрадом пахнет. Факелом по низам не води, а костёр на ночь в яме не разводи. Понял?

– Понял. – сказал Эйлу. – Спасибо.

– Да и не за что. – конюх поправил хомут, проверил подпругу. – Меч у тебя, вижу, не простой. Не давай глазу чужому на нём задерживаться. На особое глаз липнет, как снег на ресницы.

Эйлу не стал спрашивать, откуда тот догадался. Подтянул подпругу, переставил стремя на одно отверстие выше и бедро отозвалось тупой памятью боли. Рука прошла по пряжкам, ремешкам, узлам: всё сидит. Сумрак лёг под большой палец так, чтобы не искать в лишний миг. Плащ он стянул у горла, перчатки растёр до живого тепла.

– Дороги ровной! – сказал конюх, отступая. – И, если в Риверхолле завернёшь в «Гнездо речников», не спорь с хозяином. Память у него ай цепкая!

– Запомнил. – Эйлу взял Бурогрива за повод и повёл к дороге.

Полностью осмотреть громоздкий, многослойный город он так и не смог – на это ушли бы дни, которых теперь, похоже, не было.

«Пусть дышит сам. – подумал он. – У каждого сегодня свой холод…»

За воротным поворотом, где тракт распрямился и снег лёг в старую колею, он сел в седло. Кожа под ним мягко хрустнула, стремя приняло ногу, и Бурогрив будто ждал этого сигнала: собрался, потянулся, вышел на ровную рысь. На развилке торчал столб с ножевыми буквами: «Риверхолл». Чуть левее – тонкие стрелы «Квор-нзоррак» и обратно к небу «Авортур».

– Ну, Бурогрив. – сказал он тихо. – В сторону Риверхолла…

Конь перешёл на лёгкий галоп. Воздух Междугорья пах смолой, пеплом и снегом; где-то внизу урчал незамерзающий ручей, выше резанул небо горный ворон чёрной запятой. Копыта отбивали ровный такт, мысли привычно простилились: вода – ночлег – люди, которых лучше миновать, и те, кого нельзя обойти.

«Пройдёт время, – задумался Хартинсон. – прежде, чем ворованный конь окончательно признает нового хозяина…»

Бумага во внутреннем кармане сидела ровно, как осколок льда в снегу. Он не оглянулся. Горный уступ сам закрыл за ним тяжёлую дверь неба.

***

Он ушёл от конюшен и башни на добрую сотню шагов, пока дыхание их не стало тоньше, а шум – просто воспоминанием в ушах. Тут, на уступе, где склон прикрывала россыпь сосен и одинокая осина, ветер стихал, а в некоторых местах снег лежал ровнее. Эйлу спешился, дал Бурогриву слабину – конь тут же нашёл под настом жёсткую траву, зашуршал губами – и сам завалился под первое попавшееся дерево: ствол в два обхвата, корни приподняли землю, образовав карман от ветра. Снег под плащом быстро стал тёплым, укатался. Путь, если смотреть честно, метил в тупик; он это понимал, но тупики – такие же дороги, только короче.

Снял плечевую портупею с ножнами меча, потом запазушные – парные ножны под кинжалы. Из мешка – дорожный набор: шилецо с костяной ручкой, узкий нож, вощёная нитка, две полоски сыромятной кожи, пряжки, заклёпки, ремешки. Перчатки мешали… они были брошены в карман. Левой рукой придержал, правой сделал наметку ногтем там, где новая пара должна лечь к основным ножнам: под левую кисть, рукояткой вниз, чтобы хват был обратный и бесшумный. Перепроверил трижды: вытянуть – не задеть гарду Сумрака, вложить – не цеплять лямку. Разрезал маленькие ножны ровно пополам вдоль шва, снял старую нитку, размягчил край в пальцах, смазал каплей смолы, чтобы не трепался, и начал пришивать к плечевой ленте, крепя их наспинно под углом, как ставят клыки в волчью пасть – чтобы работали, а не мешали. Нитка тянулась тугая, скрипела в коже; каждый стежок ложился рядом со шрамом на пальце, и от этого казалось, что в ладони у него – карта всего, что он пережил.

– Так… – пробормотал, примеряя. – Ниже на ширину двух пальцев. Вот здесь… фиксирующая петля. И ремешок, чтобы не болталось на беге.

Он отступил на шаг, покачал плечом, выхватил пустой воздух из ножен и… движение шло, как мысль: коротко, сверху вниз, рукоять сама просилась в ладонь. Вернул. Ещё раз. Ещё. Спина запомнила вес, ремни перестали шуршать. Он на миг закрыл глаза, представил драку в узком проходе, лестницу, скольжение по снегу… рука сама вытянула несуществующий клинок из новых ножен. Всё сходилось.

И тут он вспомнил про новообретённый кинжал – тот самый, что лежал пока в мешке, как незакрытый рот. Пальцы потянулись сами, но на полпути он замер. Запах пришёл прежде стали – тонкий, приторный, как у лазарета после дождя, с привкусом железа и гнилых трав. Из мешка тянуло холодом, не погодным, а как из пещеры, где давно никто не дышал.

– Чёрт… что это значит? – язык стал сухим. – Я словно чувствую его. Запах разложения и смерти бьёт мне по носу… Неправильный холод… Странное чувство…

Он всё же вынул кинжал⁴².

Тяжесть… ровная, как будто камень и дерево дали друг другу слово держаться вместе. Рукоять, обтянутая дорогой чёрной кожей, легла в ладонь крепко, словно знала, к кому вернулась. Она была чуть изогнута, так что рука инстинктивно принимала правильный наклон кисти для реза и укола.

Гарды как таковой – нет, и вместо неё – небольшой металлический диск, едва выпирающий из кожи, ограничитель: не даст руке соскользнуть на кромку, но не помешает в тесноте.

Навершие усыпал крупный красный камень, не стекло: глубокий, как капля загустевшей крови; если повернуть его к свету, где-то внизу загоралась слабая точка – как звезда в колодце. Рубин?

Клинок точёный странно. Кромка основная – снизу, бешено острая, как вылизанная водой кость; линия от неё плавно уходит в изгиб вверх и вбок, будто клинок сам себе рисует вторую траекторию.

Соотношение рукояти к клинку было один к двум: достаточно, чтобы рука не уставала, и достаточно, чтобы лезвию было „о чём говорить“.

Металл… не металл? Чёрный, вязкий на глаз, как будто слоистый. Высокогорный эбон⁴³? Чёрная сталь?

Он провёл большим пальцем по плоскости – не по кромке – и тут же полоснул себя по боковому шву указательного. Рана крошечная, даже не боль, а тонкий укол, но этого хватило: алая капля скатилась, как янтарь, и коснулась чёрного лезвия.

Клинок пил кровь. Не жадно, не зверски, а как человек, который давно не пил воды и вдруг вспомнил, как это… пить. Алая точка исчезла в металле, и тот на миг потемнел до чёрно-бордового, будто в глубине что-то шевельнулось. Из лезвия вышел звук. Сначала, как шипение смолы на угольях, потом – как тонкий писк у пронзённого комара, далее – как голос. Детский? Женский? Старческий? Животный рёв? Сразу всё. Едва слышный, но не оставляющий сомнений, что это именно слова.

Он хотел отвлечься… и вдруг понял, что читает гравировку. На обеих плоскостях клинка, у обуха, мелко-мелко выгравированы строки. Эльфийские знаки – тонкие, узловатые, как корни у сосны. Или же арлакские?.. Нет, определённо первые, но… Он их не знал. Сейчас глаза сами складывали узор в смысл:

С одной стороны – «Моя. Дарить. Душа». С другой – «Владыка Смерти. Посылает. Прощение».

– Нет… – он едва выговорил, чувствуя, как язык чужой. – Нет… я не мог этого прочесть, я не знаю этого языка… Как я это прочёл?

Он моргнул и… знаки стали снова чужими, узорными, как украшение на коже. Моргнул ещё и смысл вернулся, ясный, как шрам. Кинжал покрутился в пальцах, и воздух вокруг рукояти стал холоднее, будто из него вынули жар. Он прислонил диск к подушечке большого пальца: сев почти идеально, ограничитель выровнял хват. Страдание, – вдруг стало словом не из записки, а из самого металла, как если бы клинок представился.

– Ты… – начал он, но не договорил.

Мысль побежала своей тропой: если это артефакт, то либо зачарован магией, что пожирает следы, и камнем-пожирателем, который удерживает силу в замкнутом круге, либо это личное – чья-то вещь, впитавшая годы. Арлакский раб бы мог. Один из тех, кто просит у богов не милости, а разрешения. «Живой клинок»… – шептала записка в памяти. «Питается кровью невинных». Слова ложились, как снег на рукав: поначалу тепло, потом – мокро, потом – холодно.

Полчаса он вертел его в руках, словно пытаясь поймать угол, в котором лезвие перестанет быть лезвием, а станет понятней. Проверил баланс: тяжесть чуть в рукоять… значит, рез будет послушный, короткий; не уводит. Провёл тестовый рез по ремню, и кожа раскрылась без звука, как болотный пузырь. Поднёс к щеке, и лезвие холодит издалека. Прислушался, и тот самый тонкий писк то пропадал, то возвращался, как кровяной пульс в виске.

– Хватит! – сказал он себе. – В ножны. Теперь – там.

Новые парные ножны взяли клинок идеально, будто всегда ждали именно эту форму. Щёлк… и мир на мгновение стал плотнее, как если бы вокруг лезвия уже натянули ткань тишины. И вот тогда, когда металл перестал видеть свет, раздалось это:

«…убе-е-ей… убей его… принеси-и-и… УБЕ-Е-Е-ЕЙ… Владыке-е… его душу… УБЕ-Е-ЕЙ… одна смерть… УБЕ-Е-Е-ЕЙ… равноценно заменит… УБЕ-ЕЙ ЕГО… другую… Эбонн… курат…»

Лепет, срывающийся на шёпот, шёпот, сваливающийся на шорох, шорох, расползающийся по венам ледяной иглой. Он вдавил ножны глубже в спину, словно от этого мог придавить голос. Дыхание по привычке стало тише, как на охоте, но этот звук не был снаружи. Он был там, где сидит страх – у основания горла.

– Я… – голос встал на камень, но он всё равно произнёс. – Я не мог поступить иначе. Начал… значит – доделаю. Проклятие… Моя цель… путь… – он посмотрел куда-то поверх ветвей, на пустое небо. – Ты всё дальше уходишь от меня.

Он думал, что говорит сам с собой. Но Бурогрив перестал шуршать травой, поднял голову и посмотрел на хозяина ясным глазом, как смотрят животные, когда слышат то, чего человек не слышит. Ветер прошёлся по кронам, посыпал на плащ сухой иней. Внизу, в Междугорье, кто-то крикнул – коротко, птичье, и смолк. Эйлу поправил ремни, встал. Его новые ножны сидели как надо. Клинок, накрытый побитым плащом, вёл свою тонкую, злую, тихую песню. Дорога ждала.

***

Дорога вытягивала силы, как мокрая шерсть тянет тепло из пальцев. Снег растаял хрупкими скорлупками; копыта Бурогрива разбивали их в сухую крошку мощёной дороги, и эта крошка трещала, будто ломались тонкие кости. Ветер шёл полосами: то пах смолой, то выносил на язык металлическую горчинку инея, то приносил далёкий дым, в котором угадывалась хвоя.

Каньон и Стена миновали достаточно давно. Тянулся Королевский тракт.

Эйлу приподнял взгляд, ладонью прикрыл бровь от жёсткого света Суур и увидел их там, где тракт вонзался в просеку. Две тёмные фигуры казались корнями, вылезшими на поверхность и застывшими в мерзлоте. Чуть поодаль темнели два свежих холмика земли, наспех скиданных лопатой; на них торчали кривые палки крест-накрест, а колея телеги уже успела оставить на одном грязный след. Жалкие могилки у дороги, напоминание, что земля тут принимает всех одинаково.

«Они уже успели погрести своих дружков, мило… – отметил он спокойно. – Доложим и вас. И заодно посмотрим, что скажет кинжал…»

Выбирать было нечего. Решение уже жило в теле. Хартинсон поддал шенкелями. Бурогрив, как умная собака, охотно прибавил, но сам перешёл с бешеного на собранный ход, когда почувствовал, как бедро всадника слегка напряглось. Воздух стал плотнее, шаги – тише; удила звякнули один раз, будто отметили линию, за которой разговоры кончаются.

– Эй! Я помню этого гнедого! – хромой развернулся, дёрнул плечом, поднимая палаш. – Бросай лук, Антур, лови его!

– А ну попробуй, червяк! – отозвался Эйлу, и в голосе больше звенела усталость, чем злость.

Повод сел в ладонь, кольца удил под мизинцем слегка скрипнули. Конь встал свечой, воздух разрезало острое ржание, пар на миг закрыл картину, а когда рассеялся, всадника уже не было в седле. Эйлу соскользнул в траву, мягко, как если бы землю подменили войлоком. Сумрак вышел на полклинка, потом целиком, и рука приняла его так уверенно, будто меч и кисть когда-то были одним телом. Несколько широких шагов – и расстояние из „видеть“ превратилось в „дотянуться“.

Лучник справа выдернул из земли воткнутый палаш, но так и остался на краю, как зверь, который ждёт, когда за него ударит другой. Хромой двинулся лоб в лоб. На лице у него читалась жадность – грубая, неумная – и ещё та тупая уверенность, которую даёт недавняя удача.

– Какой у тебя дорогой меч… – он сглотнул и глянул на клинок, как на пирог в чужой руке. – За него мне дадут гору серебра! Но к чёрту юстианники! Ты ответишь за гибель Руна и Тимольда!

Эйлу ответил короткой усмешкой. Он не торговался за свою жизнь и за полуторник.

– Храбрости тебе не занимать. Для этого тебе придётся познакомиться с ним куда ближе. – произнёс он спокойно. – Возможно даже подружиться.

– Аргх, ты покойник!

Удар сверху пришёл туда, куда его приглашали. Сумрак поднялся ребром над головой, кисть свободна, плечо мягкое; чужая сталь вцепилась и встала, как на крюк. В ту же долю секунды левая ладонь, заранее отпущенная, ушла за спину, и Страдание выскользнуло из новых ножен почти без звука – шершавый шёпот кожи, а не железа. Движение было скупым, но ровным, как взмах косы над влажной травой. Кинжал вошёл снизу, через мягкое, в рот, поднялся, пробил язык, нёбо, пошёл к глазу. Баценет слетел в грязь дороги, будто и не к этой голове был сызначалу.

Горячая кровь прыснула о подбородок и плащ, но тут же начала исчезать, словно уходила в само лезвие. Кинжал дрогнул, налился глухим бордовым и тихо шепнул – сыто, почти довольно. На лице хромого вспыхнуло недоумение, как у человека, которому на ходу сказали непонятную правду. Он открыл рот, но слова не успели родиться.

– С кинжалом, оказывается, у тебя куда больше общего, чем с мечом! – сказал Эйлу не ему, а себе и металлическому голосу, что жил в рукояти.

Клинок он выдернул и запихнул за ремень, чтобы вернуть обе ладони мечу. Широкая, спокойная дуга – и шея раскрылась, как мокрая ткань. Голова, с гримасой, в которой застряли злость и жалость к себе, перекувырнулась и глухо плюхнулась прямо у ног лучника.

Разбойник-лучник, по имени Антур, отпрянул, потом сделал то, что делают многие: поверил своему плану сильнее, чем глазам. Палаш вытянут вперёд, стойка быка, вся надежда – в одном колющем, точном, прямом. В зрачках плясали мелкие искры страха, но сверху их придавила жадность, как корка льда придавливает чёрную воду.

– Предсказуемо, идиот! – голос Эйлу опустился на полтона. – Я вижу твои плечи раньше, чем ты их двигаешь. Я слышу, как скрипит твоё колено. Я знаю, где закончится твой выпад.

Плут стоял уверенно и холодно. В теле была ровная, знакомая собранность, в ладонях – послушный вес клинка, в глазах у противника… то самое звериное, что он когда-то видел в себе самом. Молодая злость, жадная, лезущая наружу через узкий зрачок; нетерпение порезать, пустить кровь, доказать, что жив. От этой узнаваемости внутри пошевелилось что-то неприятное и старое.

«Он лучник? Не похоже. От него тянет тёмной сыростью, как от ямы… Нет. Никакой пощады. Такой просит смерть сам и на чужой рот её примеряет…» – одёрнул он себя, чувствуя, как мысль встаёт на рельсы.

Они начали кружить, медленно, на полушагах, каждый ловил дыхание другого. Трава и грязь под ногами хрустели сухо, как старая соль. Бандит первым ткнул – резкий колющий, палаш вылетел вперёд, но плоскость Сумрака приняла удар мягко, развернула, будто ладонью отодвинула назойливую муху. Эйлу видел бреши ещё до того, как они становились брешами: левая пятка стоит в рыхлом, локоть уходит шире нормы, плечо приподнято, а, значит, шея открыта в следующую долю.

Он скользнул внутрь, пируэт на вытянутой ступне сбил противника с прицела. Короткие, злые клаше – сталь о сталь – отозвались искрами, и каждая искра пахнула железом и горечью. Палашу стало тяжело, бандиту стало тесно; дыхание у него пошло с хриплым свистом. Пару батманов в гарду, жёстких, как кулак в дверь, и локоть разбойника дрогнул, а взгляд дёрнулся вправо, к спасительному шагу, которого уже не было.

«Вот он… – подумал герой. – тот самый момент!»

Очередной укол пришёл в пустоту. Плут нырнул плечом, провёл клинок вдоль чужой стали, подобрал хват обеими руками. В ладонях проступил могильный холод; где-то глубоко под кожей прошла тихая дрожь, глаз дёрнулся, как у человека, который слишком долго смотрел на снег. Свет скользнул по полуторнику и рассыпался по траве тусклыми хлопьями. Челюсть сжалась так крепко, что в висках стрельнуло.

«Странное чувство… Я никогда прежде не был так серьёзен и зол по отношению к противнику… Откуда оно, что движет мной на самом деле?»

Он шагнул, второй, третий; сталь встретила сталь тяжёлым слитным звуком. Клинки связались, и из этой связки он собрал силу в одну последнюю дугу.

– ХР-А-А-А! – сорвалось с горла Хартинсона, и звук ударил в грудь противника раньше, чем сталь.

Сумрак шустро облетел голову, набрал скорость и рухнул сбоку. На долю мгновения казалось, что меч стал тяжелее и центр сместился к острию, будто сама рукоять подтолкнула руку. Разбойник подставил палаш, как и должен был, и даже удержал удар на два, на три удара сердца. Потом треснуло внутри железа, как ржавчина трескается под сапогом: палаш лопнул, половинки разошлись, и кромка полуторника, не встречая сопротивления, легла в левую грудину, разодрала ткань, кожу, плоть, чиркнула по рёбрам и вышла с другой стороны кромкой крови. Искры полетели веером, обожгли листья кустов в канаве. Кровь пошла упорно и тёпло.

Разбойник осел на колено, прижал рану ладонью, через пальцы густо сочилось. В глазах мелькало упрямство, как у человека, который наконец понял, куда приходит любая дорога.

– Давай… Ну же! – рот в крови, голос хриплый. – Отправь меня к Всевышним!

Он поднял голову прямо, без покаянья. В этом упрямстве было что-то жалкое и в то же время человеческое. У Эйлу на губах появилась жестокая улыбка. Он отступил на полшага, упёр Сумрак в камень, будто выставил знамя, и нарочно принял позу почти театральную, как шут гороховый при суде.

– Ха-ха-ха! К Всевышним? Ты обычный разбойник с дороги и убийца. Такой же убийца, как и я! И что? Ты действительно думаешь…

– Давай же! Я не боюсь смерти! – перебил тот, сорвав голос. – Моя душа будет жить вечно! Меня ждёт Шор!

Эйлу медленно пошёл из стороны в сторону, как учитель, что ищет правильное слово, чтобы ударить им по лбу. Рука легко чертила в воздухе линии, как будто он рисовал перед собой незримую схему.

– Ну раз ты настаиваешь… Позволь преподать тебе последний урок. Я вычитал это в одной запретной кни…

– К чёрту твои уроки… к чёрту твои книги… к чёрту твои слова… – упрямо выплюнул бандит. – К чёрту ТЕБЯ, будь ты проклят!

Плут приблизился. Зрачки у него сузились, мир вокруг заглушили. Видно было только лицо врага и тонкую жилу на шее, которая билась, как пойманная нитка.

– Чтобы стать бессмертным… – он чуть присогнулся, подал лицо вплотную, почти касаясь дыхания, и произнёс негромко, ровно, глядя прямо в глаза.

Вздох. Взмах. Крик, короткий, как щелчок.

– НУЖНО СНАЧАЛА УМЕРЕТЬ!

– Что ты…

– СДОХНИ!

Крик Эйлу Хартинсона перешёл в сухой удар стали. Полуторник вошёл сверху и раскроил голову противника до самой шеи. Тёплая кровь полоснула по лицу, смыла соль пота и застыла липкой плёнкой на коже. На верхушке одинокой сосны вспухло крыло – стая мелких птиц сорвалась разом, захлопала, улетела в белёсую пустоту. Тело осело тяжёлым камнем, затряслось в коротких конвульсиях; красные брызги, ещё секунду назад живые, падая, истончались и пропадали в траве, будто этого ждали.

– Не подавись своим бессмертием, подонок!

Он выдохнул, и дыхание на миг стало видимым. Стало белым, как над свежим ручьём. Мир вернулся: ветер, хруст настов, лёгкий запах дыма от их костра. Эйлу опустил взгляд на сотворённую им грязь, на обрывки тряпья и тела, и в нём поднялось ровное, без всплесков, отвращение. Клинок он вытер о ворот гамбезона убитого лучника – ткань взяла кровь без разговоров. Плевок в сторону кострища оказался единственным, что он позволил себе поверх дел.

Он поднял меч на вытянутой руке, поворачивал плоскости под свет Суур и вглядывался в металл, как в воду. На ребре пробегали тусклые отблески, дол тянулся тонкой тенью, рукоять сидела в ладони правильно, как будто кисть и гарда были скошены по одной мерке.

– Сумрак… А ты чертовски хорош! – улыбнувшись, воскликнул герой, вытирая со своего лица остатки крови.

Уголок губ дрогнул: не весёлая улыбка, а усталая. Руки ещё помнили то странное смещение тяжести в ударе, будто клинок сам подал ему плечо. Где-то под плащом тихо, как сухой лист, шевельнулось Страдание – эхо боя или не эхо, разбираться не хотелось.

Лагерь был скудным. Корытце с кашей прихватило коркой, на котелке потрескались от жара руны-каракули, на поваленном бревне валялись кости для игры, рядом – нож с обломанным остриём, кожаный мешок с чёрствыми лепёшками, недопитый бурдюк, в котором вино давно стало уксусом. Он обшарил карманы у мёртвых уверенной, холодной рукой. Ничего, что стоило бы таскать дальше, не нашлось – только крошки чужой жизни: зубочистка, медный гудзик, обрывок верёвки. В сумке под плащом у одного нащупался тонкий свёрток – потрёпанный дневник, пёстрый от грязи пальцев. Листочки из жёсткой бумаги, пару косых строчек про удачный налёт, про купца без охраны и наспех нацарапанные имена.

Он полистал, не всматриваясь. Писанина не вызвала ничего, кроме усталости.

– Подобные вам – ничего не должны оставлять после себя.

Свёрток исчез в огне, и язык пламени зашипел, облизывая чернила. Дым пошёл резкий, горький, на миг защипало глаза. Он отступил к кромке костра, поднял бурдюк, вытряхнул в рот последние капли. Вода оказалась тёплой и отдавала кожей – даже это показалось благом. Жажда не ушла, но стала терпимее. Горло снова стало его.

Свист получился негромким и коротким. Кусты справа ответили треском ветвей, глухой дробью копыт и знакомым „бру“ – Бурогрив вышел на свет, мотнул гривой, сбросил с ушей иней. Подойдя, уткнулся тёплой мордой в плечо, будто спрашивал: „Закончим это и пойдём?“

Он провёл ладонью по шее, нашёл впадинку под гривой, успокоил коня. Подпруга легла ровно, стремя звякнуло, ремни на ножнах подтянулись в нужное отверстие. Клинок скользнул в ножны и стих, как нота, сыгранная до конца. Пальцы ещё раз проверили пряжки, рука привычно легла на рукоять.

Суур клонился и становился мягче; тени вытягивались длинными стрелами, белый наст под ногами вспыхивал редкими искрами, когда их задевало светом. Из-за стволов тянуло запахом хвои и холодной смолы. Ветер поменялся – теперь он шёл с Междугорья, принёс тонкий холодок издалека.

Он сел в седло без суеты, почувствовал, как кожа под ним хрустит, как в стремя входит нога. Плечо опустилось, спина нашла свой угол. На секунду он задержал взгляд на двух свежих холмиках у обочины, на третьем и четвёртом – новых, ещё неровных, и мысли встали на место: дорога сама расставляет точки.

– В путь, Бурогрив.

Конь двинулся послушно. Костёр остался за спиной и глухо треснул в последний раз, будто поставил точку. Тракт снова потянулся, как тетива, и всё вокруг стал попроще: ритм копыт, дыхание, холод на щеках и короткая цель впереди.

***