Завоеватель

Глава 4

В ночном небе ни облачка, луна озаряла огромное сборище перед Каракорумом. В юртах уже шептались, переговаривались, сплетничали; негромкие голоса напоминали шелест ветра. Городские ворота распахнулись, и скрытый мраком отряд всадников быстро поскакал по западной дороге. В руках всадники держали факелы, поэтому и ехали в островке мерцающего света, в котором мелькали тысячи любопытных лиц и грязных юрт. В центре отряда скакал Гуюк, облаченный в богатые доспехи – эдакий сияющий Багатур. На поясе у него висел меч с рукоятью в виде волчьей головы. Еще удивительнее для зевак было видеть рядом с ним Дорегене. Она сидела в седле как мужчина – спина прямая, длинные волосы собраны в толстый хвост. Высвеченный факелами отряд галопом проскакал милю, прежде чем Дорегене дала стражникам знак. Всадники свернули с основной дороги и поскакали по травянистой равнине меж юрт. По ночам верхом ездить опасно. Овцы в панике разбегались, не одну блеющую тварь всадники сбили с ног или раздавили. По равнине растекались крики и огоньки факелов – все больше гостей вставали с постелей и брались за мечи.

Гуюк свистнул, жестом показав на окутанный темнотой участок, над которым развевались знамена Сорхатани и ее сыновей. Три ночных стражника развернули коней и поскакали в том направлении. Остальные следовали дальше – петляли меж юрт и людей по тропкам, которые начисто исключали задуманный им маневр. На равнине среди юрт прямых дорог нет. Гуюк старательно высматривал нужные ему знамена. Вообще-то, он знал, кто где стоит, только разве во мраке разберешь?

Всадники выругались, попав на открытое пространство, которое никто не узнал, но тут один из стражников окликнул остальных. Все развернулись и придержали коней у лагеря Байдара. Озаренные факелами, его стяги полоскались на ветру. Гуюк помог матери спешиться, оглянулся и увидел, сколько народу собралось посмотреть, в чем дело. Шеренга за шеренгой, мужчины стояли с мечами наголо. Вспомнилось, как в такую же ночь Чагатай, отец Байдара, пытался напасть на Каракорум. Кто-кто, а его сын бдительность не утратит.

Гуюк некогда считал этого человека другом, но политика и убийство отца Байдара развели их. Судя по позе, Байдар ждал нападения – обнажил меч и поднял его к плечу. Желтые глаза хозяина юрты холодно блеснули, и Гуюк показал ему пустые руки, хотя меч с волчьей головой он не снимал с пояса ни при каких обстоятельствах. Байдар правил большой территорией к западу от Каракорума, и Гуюк с горечью осознал, что должен заговорить первым, как проситель. Он станет гурханом, то есть подчинит себе все мелкие ханства, но пока это не имело никакого значения. Этой ночью он был лишь наследником.

– Байдар, я без оружия. Я не забыл, что в юности мы дружили.

– Разве мы уже не договорились обо всем? – резко спросил Байдар. – Зачем ты явился? Зачем потревожил мой сон и всполошил моих людей?

Гуюк прищурился, меняя мнение о стоящем перед ним человеке. Хотелось повернуться к матери за подсказкой, но так он распишется в собственной беспомощности. В последний раз Гуюк видел Байдара, когда тот уезжал домой со своим туменом, а Чагатай считался предателем. Было время, когда Байдар мог стать правителем Каракорума, пожелай небесный владыка изменить судьбу его семьи. Вместо этого он унаследовал западное ханство и тихо там жил. Гуюк не считал его угрозой. Но власть изменила Байдара. Теперь он казался человеком, жестко принуждавшим остальных к беспрекословному послушанию. «А я таким кажусь?» – подумал Гуюк и скривился: уверенности у него не было.

– Я пригласил сюда Мунке… господин мой хан, – поговорил Гуюк, кусая губы.

Байдар эту заминку заметил. А ведь они стояли перед Каракорумом! До чего досадно называть чьи-то титулы, когда у самого ни одного нет… Гуюк почувствовал, как мать переступила с ноги на ногу, и припомнил ее наказ. Он пока не гурхан. Пока его удел – смирение.

Байдар не ответил Гуюку – он тоже отреагировал на движение Дорегене и низко ей поклонился.

– Прошу прощения, госпожа! Не ожидал увидеть тебя среди всадников: ночь же на дворе. Добро пожаловать к моему очагу! Чай уже остыл, но я велю заварить свежий.

Гуюк кипел от злобы. Почтение, с каким встретили его мать, лишь подчеркивало, как мало уважают его самого. Интересно, Байдар нарочно его проигнорировал или и впрямь уважает регентшу? Вслед за матерью наследник двинулся к юрте Байдара и с раздражением подметил, как та наклоняет голову и входит внутрь. Воины Байдара не сводили с него глаз. Нет, не с него, а с меча у него на поясе. Гуюк ощетинился: они что, запугать его решили? Неужели он сглупит и вытащит меч после того, как в юрту вошла его родная мать?

К его вящему удивлению, один из стражников Байдара приблизился и отвесил глубокий поклон. Стража Гуюка плотнее обступила своего господина, но тот лишь отмахнулся и по-прежнему раздраженно спросил:

– В чем дело?

– Господин, позволь мне прикоснуться к вашему мечу, только к рукояти. Потом буду детям об этом рассказывать.

Гуюк неожиданно понял, почему воины Байдара не сводят с него глаз, и покровительственно улыбнулся. Меч с волчьей головой на рукояти носил его отец Угэдэй, а до него – Чингисхан. Но чтобы меч лапали незнакомые стражники… От одной мысли Гуюк содрогнулся.

– Нам с твоим господином нужно многое обсудить, – начал он.

Как назло, стражник потянулся к мечу, завороженно глядя на рукоять, словно это была христианская реликвия. Гуюк отсек бы наглецу руку, если бы не чувствовал на себе взгляды воинов, большинство которых были преданы не ему, а Байдару.

– В другой раз! – рявкнул Гуюк и, чтобы избавиться от назойливого стражника, нырнул в юрту.

В юрте Дорегене сидела рядом с Байдаром. Давненько Гуюк не бывал в жилище из жердей и войлока и с новой остротой прочувствовал, как тесно в юрте, как воняет овцами и сырыми шерстяными одеялами. В центре на огне шипел старый чайник, у которого хлопотала молодая служанка. От волнения она суетилась – чашки так и звенели. В юрте мало места для символов богатства и власти. По-простому жить куда легче, чем на каждом шагу спотыкаться о дорогой китайский фарфор. Какой-то миг Гуюк боролся с собой. Садиться рядом с Байдаром казалось нарушением приличий, а сесть рядом с матерью значило оказаться в подчиненном положении. Нехотя Гуюк опустился на постель возле Дорегене.

– Это ничего не меняет, – негромко проговорила та. – В Каракоруме собрался весь народ, все облеченные властью мужчины и женщины, кроме одного. Для клятвоприношения этого достаточно.

– В таком случае вы рискуете, Дорегене, – отозвался Байдар. – Я хорошо знаю Бату. Не стоит отсекать его от народа.

Лицо его казалось задумчивым и встревоженным. Гуюк присмотрелся, но ни злорадства, ни вероломства не увидел.

Раздался стук копыт: к юрте Байдара прискакал всадник. Байдар поднялся и посмотрел на закипающий чайник.

– Подождите меня здесь. Эрден, подай гостям соленый чай.

Байдар оставил гостей. Но осторожный Гуюк не верил, что их невозможно подслушать. Чай девушка подала, как рабыня: руки высоко подняты, голова опущена. Гуюк хотел взять пиалу, но потом сообразил, что она предназначается его матери. Он стиснул зубы в ожидании своей порции. Иерархия, снова иерархия… Впрочем, скоро он все изменит. Какие бы козни ни строились, он не позволит Бату лишить его шанса стать ханом.

Байдар вернулся в юрту с Мунке, и Гуюк встал, чтобы их поприветствовать. Дорегене невозмутимо потягивала свой чай. В юрте и так было тесно, а в присутствии Мунке стало не продохнуть. Широкоплечий сын Толуя успел надеть доспехи. «Может, он спит в них?» – гадал Гуюк. Нынешней ночью его ничего не удивило бы.

Первой Мунке поприветствовал Дорегене, потом поклонился Гуюку, низко, как давший клятву кланяется господину. Байдар этот поклон заметил, и у Гуюка сразу улучшилось настроение. Он уже раскрыл рот, чтобы заговорить, но, к его досаде, мать заговорила первой.

– Мунке, Бату на сход не явится, – объявила она. – Я получила от него послание.

– Чем он это объясняет? – осведомился Байдар; потрясенный Мунке промолчал.

– Какая разница? Бату пишет, что был ранен на охоте и приехать не может. Но это ничего не меняет.

– Это меняет все, – тихо и рассудительно возразил Мунке. Гуюк невольно подался вперед, чтобы не пропустить ни слова. – Курултай окончен. А как же иначе? Бату не глава захудалого племени, а голос нашего народа, хотя власть свою не использует. Если Гуюк станет ханом в его отсутствие, в будущем может разгореться междоусобная война. Войны никто из нас не хочет. Я вернусь к своим туменам, к своим семьям и скажу, что в этом году нового хана не будет. – Мунке повернулся к Гуюку. – Я дал тебе клятву, господин, и изменять ей не намерен. Просто тебе нужно чуть больше времени, чтобы привести на сход Бату.

– Не нужно мне времени! – рявкнул Гуюк. – Спешу напомнить: вы все обещали присягнуть мне. Исполните обещание, а с Бату я разберусь потом. Нельзя, чтобы один человек поверг державу в хаос, кто бы он ни был.

Еще немного, и Гуюк прикажет им подчиниться – Дорегене почувствовала это и поспешила вмешаться, пока он не оскорбил своих облеченных властью гостей:

– Все мы очень старались, чтобы курултай прошел спокойно, хотели выбрать хана без лишних раздоров. Теперь это невозможно. Но, думаю, Гуюк прав. Народ заждался нового хана. Муж мой умер почти пять лет назад. Много ли земель покорено с тех пор? Мы не захватили ничего и начинаем терять власть и авторитет. Принесение клятвы должно состояться даже в отсутствие одного из приглашенных. Мы выберем нового хана, а Бату сможет дать клятву отдельно, когда его призовет властитель всего народа.

Мунке медленно кивнул, а Байдар отвернулся и поскреб вспотевшую подмышку. Никто из присутствующих не знал, что гонец доставил ему личное послание. Если рассказать, что Бату обещал свою поддержку ему, он, Байдар, почти наверняка подпишет смертный приговор старому приятелю. Если, конечно, самому не ввязаться в борьбу. Этой ночью Гуюк, Дорегене и Мунке в его власти, в окружении его воинов. Можно одним махом расчистить себе дорогу, на что Бату наверняка рассчитывал.

На миг Байдар сжал кулаки, но потом бессильно опустил руки. Чагатай, его отец, не колебался бы. Кровь Чингисхана в каждом из них. Но Байдар видел слишком много боли и крови, пролитой ради амбиций. Он покачал головой: решение принято.

– Хорошо! Пусть все принесут клятву в новолуние, оно через четыре дня. Новый хан нужен народу как воздух, а я сдержу слово.

Напряжение в тесной юрте достигло апогея, и Гуюк повернулся к Мунке. Здоровяк потупился и кивнул.

Гуюк не мог не улыбнуться. Помимо присутствующих и Бату, серьезных соперников у него нет. Сколько лет он ждал – и вот наконец замаячил шанс получить отцовское наследство. Гуюк едва слышал, как мать обещает, что после принесения клятвы Бату призовут в столицу. Неужели они верят, что он примет сына Джучи как друга? Может, мать рассчитывает, что он уподобится великому правителю и проявит великодушие по отношению к тому, кто пытался, но не сумел сорвать его планы?

Смех снял напряжение. Байдар принес бурдюк с араком и чашки. Мунке похлопал Гуюка по спине – поздравляю, мол, – и тот хмыкнул, довольный неожиданным поворотом событий. Затем поднял свою чашу, сдвинул ее с другими и насладился холодным напитком. С Бату он посчитается, мысленно пообещал себе Гуюк.

К рассвету народ был готов. Долгие недели шли приготовления к принесению клятвы: в огромном количестве запасалась провизия, чистились, чинились, натирались до блеска оружие и доспехи. Воины выстроились правильными квадратами и теперь молча ждали, когда ворота Каракорума отворятся. Суета и паника прошлых дней исчезли без следа. За ворота выехали всадники во главе с Гуюком. Он сидел в седле с достоинством, облаченный в серо-синий дээл, который выбрал намеренно: сегодня ничего чужеземного и вычурного – все должно быть очень просто.

После первого курултая, созванного Чингисханом, их было так мало, что почти никаких традиций не сложилось. У городских ворот разбили большой шатер; там и спешился Гуюк, едва солнце поднялось над восточными горами, и передал вожжи слуге. Когда он занял место у шелкового шатра, приблизилась первая группа. Если не лопнет мочевой пузырь, в шатер он не войдет и не присядет, как бы нещадно ни палило солнце. Народ собрался посмотреть, как он станет ханом.

В первой группе внимание привлекали Байдар, Мунке, а еще Сорхатани с Хубилаем и другими сыновьями. Здесь было почти четыреста человек, главы знатнейших семейств, в кои веки разлученные с помощниками, слугами и рабами. Кто-то нарядился в яркие шелка, кто-то облачился в простые доспехи, в зависимости от того, что считали более сообразным случаю. Никаких родовых знамен – человек смиренно приближается к Гуюку, преклоняет колени и клянется.

Даже в той группе существовала иерархия: первой подошла Дорегене, за ней – Сорхатани. Эти женщины правили державой в одиночку, сохранили ее после смерти Угэдэй-хана. В глазах матери, преклонившей колени, Гуюк увидел лишь удовлетворение. Он едва позволил Дорегене опуститься на землю – тотчас поднял и прижал к себе.

Сорхатани так легко не отделалась. Клятва – гарантия ее верности, но Гуюк не одобрял женщин-правительниц. Он решил со временем передать ее полномочия Мунке, отец поступил бы именно так. Сорхатани уцелела – значит удачлива; но женщины слишком переменчивы, слишком склонны к досадным ошибкам. А вот Мунке в опрометчивости не заподозришь. Гуюк полюбовался своим боевым товарищем: тот приблизился вслед за Сорхатани и повторил клятву, которую уже давал в далекой земле. Так зародился поток, воды которого принесли их сюда.

Следующим подошел Хубилай, и Гуюк отметил ум, светившийся в глазах молодого человека, который говорил о юртах, конях, соли и крови. Со временем и Хубилаю нужно пожаловать какой-нибудь высокий чин. Гуюк упивался своими планами: наконец он может думать как хан, а не просто мечтать.

На смену утру пришел день, а Гуюку уже казалось, что все гости на одно лицо. Главы семей, правители далеких стран, к шатру они подходили тысячами. У иных уже просматривались иноземные черты: так, старшие дети Чулгатая смахивали на корейцев. «Надо приказать им, чтобы заключали достойные браки, не то кровь покоренных народов захлестнет монгольскую», – подумал Гуюк. От возможности отдавать такие приказы голова кружилась, точно от арака, сердце бешено стучало. Уже завтра его слово станет законом для его миллионного народа и еще миллионов тех, кто ему подвластен. Государство-то разрослось до пределов, о которых Чингисхан и не мечтал.

С наступлением вечера Гуюк объехал большие лагеря. Став ханом, он не тратил времени на ликование. Вместо этого заглядывал то в один лагерь, то в другой, чтобы люди преклоняли колени и клялись ему в верности. Гуюка сопровождали стражники, готовые обрушиться на любого, кто откажется, но опасения оказались напрасны. Сгустились сумерки, зажглись фонари. Гуюк поел и вернулся во дворец переодеться и справить нужду. Еще до рассвета он снова пустился в путь – отправился к самым бедным и простым своим подданным, к иноземным работникам. Те рыдали от восторга, получив единственный неповторимый шанс увидеть лик хана, силились навсегда запомнить его черты, озаренные солнцем. Гуюк грелся и нежился в его лучах. Он теперь хан, подданные уже готовятся к многодневному пиршеству. Не слишком огорчали даже мысли о Бату, окопавшемся в покоренных русских землях. Сегодня день его, Гуюка, – он наконец властитель. Грядущее празднование радовало его все больше. Дворец станет центром красоты и молодости – центром нового поколения, которое развеет прах прошлого.

Глава 5

Дорегене опустилась на скамью в садовой беседке, чувствуя возле себя дух мужа. Лето задержалось, и город раскалился. Грозы то и дело бушевали среди редкой для этих мест, державшейся уже несколько месяцев жары, которая на пару дней сменялась дождевой прохладой, потом все начиналось снова. Воздух в эту пору был тяжелым, напоенным влагой предстоящих ливней. Собаки, тяжело дыша, валялись на углах улиц; каждое утро начиналось с уборки одного или двух трупов и с женского плача. У Дорегене уже не было власти. Пока Гуюк не стал ханом, она могла послать дневную стражу, чтобы выбить признания из десятка свидетелей или вышвырнуть из города воровскую шайку. За одну ночь она потеряла возможность командовать и теперь могла лишь обращаться к сыну, словно обычная просительница.

Сейчас Дорегене сидела среди вороха листьев, ища умиротворения, но не могла обрести его даже в обществе Сорхатани.

– Только не говори, что рада отъезду из города, – сказала вдова Толуя.

Дорегене похлопала по скамье рядом с собой, но невестка садиться не хотела.

– Мать не должна следить за каждым шагом, каждой ошибкой молодого хана. Старости следует уступить место молодости. – Дорегене говорила неохотно, фактически повторяя высокопарную речь, которую Гуюк произнес тем самым утром. – Угэдэй оставил мне прекрасный дворец, так что мне будет удобно. Да я и впрямь стара. Порой с ног валюсь от усталости.

– Он от тебя избавляется, – проговорила Сорхатани и подняла с дорожки тонкую ветку. Наверняка та упала утром, не то цзиньские садовники уже убрали бы ее. У Сорхатани в руках ветка гнулась не хуже хлыста. – Сыну следует уважать твои заслуги – именно ты спасла ханство, оказавшееся на грани раскола.

– Даже если и так, Гуюк – хан. Я годами этого добивалась – и добилась. Мне ли теперь жаловаться? Не глупо ли это с моей стороны?

– Не глупо, а по-матерински, – поправила Сорхатани. – С родными сыновьями мы все глупы. Моем их, кормим грудью, а в ответ ждем благодарности до скончания их дней. – Сорхатани хмыкнула: настроение вмиг изменилось. Дорегене тоже улыбнулась, хотя в действительности приказы сына ее обидели.

– Тебя, Сорхатани, он из города не высылал, – заметила она.

– Не высылал, потому что возвысил Мунке. Орлок ханского войска – о таком мой сын не помышлял. Никогда.

– Знаю. В кои веки Гуюк внял моему совету. Мунке – потомок Чингисхана. Тумены за ним пойдут. Мой сын полностью ему доверяет, Сорхатани. Это важно.

Вдова Толуя промолчала. Как она и предсказывала, начало правления Гуюка принесло Мунке много пользы. А вот Хубилай командовать войском Гуюка не стал бы никогда. Почему-то и он, и новый хан сразу почувствовали друг к другу неприязнь. Уже дважды Сорхатани усылала Хубилая из города якобы по поручению, чтобы сын в присутствии Гуюка не наделал чудовищных ошибок. Они злились друг на друга, как коты, чему ни Хубилай, ни сама Сорхатани не могли найти разумного объяснения. Порою ей хотелось, чтобы Гуюк отправил ее на родину, подальше от городской жары, вони и толчеи, подальше от политики, которая не дает спокойно прожить и дня. Но ее не отсылали, и даже это вызывало подозрения. Вряд ли Гуюк ценил ее как советчицу, а воспоминание об одном разговоре с его отцом до сих пор тревожило Сорхатани. Много лет назад Угэдэй предложил ей выйти замуж за его сына. При мысли об этом она до сих пор содрогалась. Угэдэй не стал ее неволить, а Гуюк вовсе не так щепетилен, как его отец. При нынешнем раскладе после ее смерти земли, где родился Чингисхан, унаследует Мунке или другой из ее сыновей, если она напишет завещание и если ее волю выполнят. Сорхатани оставалось лишь надеяться, что Гуюк согласится править двумя отдельными ханствами, только вряд ли у него были такие планы. Наоборот, Сорхатани он казался жадным глупцом, который думает лишь о том, как бы побольше урвать. Досадно, что у молодого красивого мужчины столько внутренних изъянов. Некоторых людей власть раскрывает с лучшей стороны, но у Гуюка подобных изменений не наблюдалось.

Существовала еще одна проблема, которую нельзя обсуждать с Дорегене. Сорхатани не вправе указывать ей на недостатки Гуюка. Неделю назад тот отказался встречаться с корейскими вельможами, вместо этого ускакав со свитой на охоту. Сорхатани невольно поморщилась, вспомнив напряженную встречу с гостями. Словами и дарами пыталась она сгладить оскорбительное отсутствие хана, но заметила и злость, и безмолвные взгляды, которыми обменивались корейцы. Гуюк вернулся через несколько дней и отправил Яо Шу, своего советника, выслушать их просьбы. Сорхатани могла сделать это и сама, надели ее Гуюк соответствующими полномочиями.

Воспоминания о том происшествии заставили женщину покраснеть от злости. Тогда она в кои веки пробилась к Гуюку, вопреки яростному протесту его слуг. Хотелось внушить ему, что жизнь – не бесконечные пирушки и охота с друзьями. Хан должен править каждый день, принимая решения, которые другим не под силу.

Но ее слова не нашли отклика. Какое там – Гуюк рассмеялся и отослал ее прочь, фактически прогнал. Об этом с Дорегене говорить тоже нельзя – только не в тот момент, когда она собралась уезжать, завершив труд своей жизни. Сорхатани чувствовала, что будет скучать по невестке, хотя полной откровенности между ними не было никогда.

Если бы не Хубилай, Сорхатани потеряла бы рассудок среди лжи, глупости и круговой поруки. Сын хотя бы слушал ее. И поражал своей проницательностью. Казалось, он знает все, что творится в городе, хотя, наверное, тут помогали соглядатаи, не менее ловкие, чем у Сорхатани. В последние дни тревожился даже Хубилай. Гуюк что-то затевал, постоянно посылая своим туменам новые приказы. Каждый день его воины упражнялись на равнинах с пушками, и город провонял порохом. Среди ямских гонцов у Сорхатани имелся шпион. Вот только ханские послания зачастую пересылались запечатанными, и вскрыть ханскую печать значило рискнуть жизнью гонца, а Сорхатани им дорожила. Примечательна была сама секретность. Сорхатани чувствовала, что бродит в тумане. Может, Хубилай что-то выяснил или до чего-то додумался? Вечером нужно будет с ним потолковать…

Женщины подняли головы, заслышав шаги дневных стражников Гуюка. Дорегене со вздохом встала и посмотрела вдаль, словно надеясь запечатлеть этот город в памяти. Под бесстрастными взглядами кешиктенов подруги обнялись. Груженые подводы и слуги уже ждали, чтобы отвезти Дорегене в далекий дворец на реке Орхон. Лето уходило, и Сорхатани не верила, что невестке позволят вернуться. Гуюк открыто упивался властью, хотя и облекал приказы в красивые слова и комплименты.

– Я навещу тебя, – проговорила Сорхатани, борясь с нахлынувшими чувствами.

Она не могла пообещать, что станет держать Дорегене в курсе дел, – только не при стражниках, которые передадут все услышанное Гуюку. Бывшая регентша кивнула, хотя в глазах у нее блестели слезы. Она посадила сына на ханский престол, а тот отплатил ей ссылкой, хотя, конечно, выразился иначе. Ложь и заговоры – казалось, ничего иного безжизненным камням города и не породить.

Стражники повели Дорегене прочь; на фоне их молодости и силы она казалась хрупкой и сгорбленной. На миг Сорхатани даже испугалась: ее лишили покровительницы. Несмотря на кутежи и охоту, Гуюк планомерно укреплял свою власть. Отныне Сорхатани не могла спокойно смотреть в будущее. Без разрешения Гуюка она даже домой вернуться не может. Она словно попала в клетку к голодному тигру и не знала, когда он вскочит и разорвет ее на части.

Вдали раздался пушечный залп, и Сорхатани вздрогнула. Мунке там, командует военными учениями. Женщина беззвучно взмолилась, чтобы ее сыновья не пострадали при новом хане.

Гуюк расхаживал по пустым коридорам. Недавно своим указом он запретил слугам попадаться ему на глаза, вот они теперь и прячутся. Несколько дней назад хан налетел на девушку, не успевшую отступить в сторону. Гуюк, не задумываясь, велел ее наказать. Во дворце слишком привыкли к размеренности. К неспешной поступи стариков, особенно его отца. Новые порядки Гуюк собирался вводить ненадолго – пусть при виде его научатся шевелиться, – но ему очень понравилось смотреть, как при встрече с ним мужчины и женщины бросаются врассыпную, боясь просто попасться ему на глаза.

Гуюк зашагал быстрее, с ухмылкой наблюдая, как слуги разбегаются по смежным комнатам. Молва летела впереди него: хан выискивает новую жертву. Не останавливаясь, он толкнул медные двери и вошел в зал для приемов.

Там он увидел Сорхатани и Яо Шу, бывшего советника отца. Своей очереди ждали еще десятки человек, старавшиеся не показывать, что томятся в зале уже полдня. Гуюк, не обращая на них внимания, прошагал по каменному полу к золоченому трону, инкрустированному лазуритом, поблескивающим в льющемся из окна свете. По крайней мере, сюда долетал свежий ветерок с улицы. Гуюк усвоил цзиньский обычай часто мыться, и от вони грязных тел в тесных комнатах его начинало тошнить.

Сорхатани внимательно следила за реакцией окружающих на появление хана, тщательно скрывая свои эмоции. Она могла бы заговорить первой, но за часы ожидания они с Яо Шу согласовали порядок действий. Очередное оскорбление – потеря многих часов, пока Гуюк играет в игры со слугами. Досаду и раздражение нельзя показывать. Нужно помнить, что слово хана – закон, а малейшие признаки недовольства будут стоить ей земли, а то и жизни. Так что начинать лучше Яо Шу. Старик – само самообладание, волю эмоциям никогда не дает.

– Господин мой, – начал цзинец, приближаясь к Гуюку с глубоким поклоном; в руках он держал пергаментные свитки, на которые правитель неодобрительно посматривал. – Возникло множество вопросов, и решить их под силу только хану. – Гуюк хотел что-то сказать, но Яо Шу его опередил: – Правитель Корё просит выслать тумен для защиты от разбойников, бесчинствующих на побережье. Посланников в Каракорум он шлет уже в третий раз…

Яо Шу перевел дыхание, но Гуюк лишь поудобнее устроился на троне.

– Что еще? Продолжай, – любезно проговорил он.

– Господин мой, на цзиньской территории у нас есть тумены. Передать через ямского гонца, чтобы помогли корейцам?

– Конечно. – Гуюк махнул рукой. – Отправь им два тумена. Что еще?

Яо Шу захлопал глазами, удивляясь настроению Гуюка, но быстро продолжил, решив извлечь из него все возможное:

– Правитель Си Ся жалуется, что для его государства дань чересчур высока. В сельской местности бушевала чума и выкосила половину крестьян, работавших на полях. Он просил на год отменить уплату дани.

– Нет, послаблений не будет.

– Господин, такой жест подарит вам союзника еще преданнее, чем ныне.

– И соблазнит каждого мелкого правителя рыдать у меня под дверью. Я сказал «нет», советник. Следующий вопрос.

Яо Шу кивнул, быстро перебирая пергаменты.

– Накопилось более восьмидесяти прошений на вступление в брак, господин мой.

– Отложи их. Прочту потом в своих покоях. Что-то примечательное среди них есть?

– Нет, господин мой, – отозвался Яо Шу.

– Так давай дальше.

Сорхатани чувствовала, что цзинец нервничает. Раньше Гуюк ленился, доклады советников слушал с откровенным нетерпением. Так быстро он прежде ничего не решал, и Сорхатани гадала, что он им сейчас доказывает. Неприязнь к новому хану все нарастала. Его отец, Угэдэй, не отмахнулся бы от вестей о чуме, словно тысячи мертвецов не имели значения, а моровое поветрие не могло распространиться. Яо Шу говорил, что государству необходимы корабли, а Гуюк с насмешкой отказывался выделить нужные средства. Но ведь в империи Цзинь есть выход к морю, а заморские жители бороздят его с не виданной монголами сноровкой.

Яо Шу поднял множество вопросов – и на каждый получил молниеносный ответ. Услышав иные из них, Сорхатани беззвучно стонала, но даже это было лучше бездействия последних дней. Мир не стоит на месте, пока Гуюк охотится с милыми его сердцу птичками.

За окном стало смеркаться, и хан велел принести еду и питье, но исключительно для себя. Нужды других его не интересовали. Через несколько часов Яо Шу закончил и передал слово Сорхатани.

Едва та приблизилась к трону, Гуюк подавил зевок.

– Пожалуй, на сегодня хватит. Тебя, Сорхатани, я выслушаю завтра первой.

– Господин мой, – в ужасе начала она, а в переполненном зале поднялся недовольный ропот. Гуюк отмахивался не от одной Сорхатани; его услышали и высокие гости, приехавшие издалека ради встречи с ним. Женщина собралась с духом, велев себе продолжать. – Солнце еще не село, господин мой. Скажи хотя бы, ответил ли Бату? Он приедет в Каракорум, чтобы принести клятву?

Гуюк уже собрался уходить. Он застыл, стоя спиной к Сорхатани, и, обернувшись, с упреком проговорил:

– Советников это не касается. Я сам разберусь. – Улыбка у хана получилась неприятной, и Сорхатани впервые заподозрила, что Бату вообще не вызывали. Уже у дверей Гуюк бросил через плечо: – Продолжайте все работать, государство никогда не спит.

Следующим утром, на заре, Сорхатани разбудили слуги. Во дворце у нее остались покои, пожалованные ей, когда она помогала Дорегене в годы кризиса после смерти Угэдэя. Гуюк пока не посмел отобрать их, хотя Сорхатани не сомневалась, что со временем, освоившись в роли хана, он дойдет и до этого. Она села в постели. Слуга постучал в дверь и опустил голову, чтобы не видеть госпожу. Монголы нагими не спят, но Сорхатани переняла цзиньскую манеру спать в тончайшей шелковой сорочке, и, пока слуги не привыкли, порой случались неловкие ситуации.

Что-то не так – это Сорхатани поняла, когда увидела стражника вместо девушки, которая по утрам помогала ей мыться и одеваться.

– В чем дело? – сонно спросила она.

– Твой сын Хубилай, госпожа, хочет с тобой поговорить. Я предложил ему вернуться, когда ты оденешься, но он не уходит.

Сорхатани едва сдержала улыбку при виде плохо скрытого раздражения слуги. Хубилай умел вывести из себя. Если бы не личная охрана матери, он бы и в спальню к ней ворвался.

Она накинула халат, перепоясалась, вышла в комнату, освещенную мягкими серыми лучами зари, и вздрогнула, увидев там Хубилая в темно-синем шелковом платье. Сын перехватил ее взгляд, устремленный на встающее за окном солнце.

– Мама, ну наконец-то! – воскликнул он и улыбнулся, глядя на сонную и растрепанную мать. – Хан уводит тумены из города.

Хубилай показал на простирающиеся за окном долины. Покои Сорхатани располагались достаточно высоко, и она увидела темную массу скачущих строем всадников. При виде их вспомнилось, как летом над городом плыли грозовые тучи. Но внезапно мысли ее прояснились, а губы сжались в тонкую полоску.

– Гуюк упоминал, что перебрасывает тумены? – спросил Хубилай.

Сорхатани покачала головой, как ни горько ей было признавать, что хан не поставил ее в известность.

– Это… странно, – тихо проговорил Хубилай.

Сорхатани перехватила его взгляд и отослала слуг заваривать чай. Оставшись наедине с матерью, Хубилай вздохнул с облегчением.

– Если Гуюк хочет показать свою власть или просто учения задумал, то тебе, наверное, сказал бы, – продолжал он. – Понимает ведь, что полгорода соскочит с постелей и будет смотреть. Войско тайком не переместишь, это Гуюк тоже понимает.