Читать книгу: «The way of Kawana», страница 4

Богатая, красивая

– Не интересно, – говорит он, на ее вопрос, что подтолкнуло его к тому, чтобы это написать.

«Не интересно» – и это как лезвие, которое больно ранит.

– Найди кого-нибудь в своем возрасте.

В моей жизни слишком много сарказма, издевок, насмешек и дурных слов. Хочется ранить в ответ. Всех без разбора.

И даже если бы я стал менее язвителен, этому бы послужило множество счастливых моментов. Но их нет.

Только холод. И руки в холоде. Это легкий сквозняк, что по весне треплется в теплом ветре. Я курю, и дым струится из сигареты. В нем, кажется все блеклым и серым. Даже сумерки и сама ночь. В слепых фарах, глядящего авто, отражается красный дым вывески. Неон плавает в черной краске дешевых хюндай и лад – славный ритм, музыка ночи. В темном переулке темных аллей едва горят фонари. Это темный танец фосфоресцирующих путей, дорог, маршрутных такси. Забытых ключей на столе, черствых слов, слышимых из проулков и колодцев домов, на перекрестках. Ей немного за сорок, но она собралась умирать.

И никакие мои комплименты не способны вернуть ее к жизни, будь они в тысячу раз красивы и нежны, как шелк. Грубы и правдивы. Забытье. Татуировки и пирсинг, несколько сигарет марихуаны на день и кривой загвазданный диван в притоне былой молодости Бэтти Пэйдж. Оно приходит ко всем, кто опустился на дно. Мадонна где-то скрипуче играет, внизу из колонок, на пати с приглашенным ди-джеем. Я здесь случайно. Чтобы вытащить полупьяную подругу и-под иглы полупьяного татуировщика. Я ничего не пью. Только пунш. В нем есть немного алкоголя, но я компенсирую это сигаретами и чем попало со столов. Им позавидовал бы самый грязный бомж, не вправе завидовать чему-то пристойному. В этом доме без газонокосилки, ухоженный палисад и лужайка. Странно, что внутри такой кавардак.

Давка в пати достигает пика своего давления. Ди-джея почти выносят на руках из-за стола. Он хватается за пульт, в надежде отбиться от ошалевшей толпы. Марево и дым марихуаны летают над головами и впитываются в пот. Тела полуобнаженные, полуприкрытые чем-то, что с трудом можно назвать одеждой. Пот льется, собирается капельками. Дым сигарет. Даже ненужно курить. Наверху много фикусов: бенджамин и али. Уйма гвоздик в корзинках под стенами и чахлые орхидеи. Здесь запускают под кожу героин, если есть желание. Я стою, будто в прихожей на приеме и жду. Смотрю, чтобы сюда не поднималась Салли.

Здесь сложно найти спортсменов. И все я знаю, что они есть. Среди всех, кто занят накачиванием спиртного и плясками, сложно их выделить. Они смешались с толпой: пловцы, шахматисты, мастера тайского бокса, – у всех одна фигура. Только пловцы чуть крупнее в плечах. Я знаю одного из них. Он танцевал тайский танец посреди отеля, когда его подружка, сопливая блондинка, обкладывала отборным матом русского туриста. Они забрали у него единственные тапочки и довели до белого каления. И когда он им пообещал шалбан в лоб, подойдя к стене и положив на нее руку, потому что плохо знал английский, этот спортсмен начал танцевать, чтобы привлечь людей. А в Лондоне строго обходятся с эмигрантами и туристами. Михаил бы проиграл. Не говоря уже о золотых папах и мамах этой соплячки и этого тайландца.

Я знаю, как выколоть глаз пальцем и сразу бить по шее, в кадык. Эти простые приемы не раз меня спасали. Поэтому никто здесь не покушается на мою гордость. Всем плевать.

Мне тоже.

У Салли есть плохая привычка: задирать нос и сыпать цинизмами в адрес больших парней. Хорошо, если попадется среди них телка. Но в основном, ей приходится иметь дело с бойкими.

Мне это надоело. Пару раз схлопочет по щекам и в следующий раз будет сыпать комплиментами. У Салли шикарный кадык на белой шейке. И хоть она им не гордится, но прятать не прячет. Всем парням интересно проверить. Но нет, у Салли просто отклонение от нормы. И оно придает ей шарма. Я не раз ей говорил, что самая малая капля несовершенства делает ее еще более красивой. И чем уникальней несовершенство, тем более эта капля создает впечатление. От Салли можно сойти с ума. Она козыряет своей красотой и не скромна в словах. Но я держу себя в руках. У меня к ней сугубо инфантильный интерес. Не буду ничего менять.

Мне снились кошмары. В последнее время я вижу их чаще. Может быть все дело в моей впечатлительности, а может я нормальный, и эти кошмары связаны с клубком нервов, которые я сжигал в последнее время. Не хочу потерять ее, как Ронду. Ее изнасиловали и убили. И это при том, что она была паинькой. Салли даст ей фору в сто кутузок и лака ногтей в форме Блэк Саббат.

Черные волосы и бархотка.

Впрочем, Салли не так уж плоха. В ней есть очарование, как говаривал один импозантный пузатый бандит из кинофильма с Чаком Норрисом. Милый такой толстяк. Я всегда думал, что он играет аборигенов из Каира, чтобы купить себе на рождество тысячу мелочей и конфетти в любимом супермаркете.

Салли сегодня носит бархотку. Черную в мелком жемчуге и бисере. Он тоже черный. Я поправляю ее на ее шее и глажу кадык. Она не замечает, прилично набравшись. Рвется в бой. На всем первом этаже гремит музыка и потеют.

Я занимался тяжелой атлетикой, поэтому у меня красивое тело. Но никто из красоток не подходит. Все ждут, что подойду я. А мне плевать, я здесь стерегу Салли. На ее крутых бедрах треплется короткое вечернее платье в стразах, по открытой до неприличия груди и шее течет пот. Он сверкает в полутьме вечеринки, и парни смотрят только на нее. Пустынная роза. Перекати-поле, разворачивающееся розовыми лепестками в шарике-вазе. Вода дает ей жизнь. Если вы ни разу не брали в руки Иерехонскую колючку и наблюдали за тем, как она распускается в воде, вы не поймете.

Алая помада и черное платье на влажном теле. Она бесспорная королева. Среди прочих исхудалых и краснотелых румяных, среди субтильных и сумасшедших гейш, бывалых аристократок и львиц за две сотни баксов в день. Странная компания. Впрочем, домашнее пати никогда не переставало меня удивлять.

У Салли богатые родители, и она не жалуется. Сложно в этом безумном мире найти подходящую пару. Не думаю, что она кинется ее искать еще лет пять. Ей двадцать пять. В этом возрасте только взращенные на Достоевском и рыдающие по Нитке жемчуга, хотят заручится поддержкой мужчин, мужей и так, друзей по работе. Только всхлипывающие по старым фильмам с чашкой чая и дождем за окном, пылают страстью по нежной любви и хандрят по мишкам Банни в розовых колясках за пару сотен йен. Чай в дождь и Джон Дэнвер на пластинке в летний вечер или по весне, так трогает сердца учителей и провинциалок. Хочется налить себе чего-то покрепче и забыться на пару часов. Все уйдет. И печаль, и сладость. И горечь с губ от тупой тоски по принцу, все ненужное и грязное, все, что так волнует и подает обманчивые надежды. За парой чашек самбуки или строгой водки. В этих уютных лонах, домашний очаг правит леном привычного и обихода. Становится теплым сном и плавает в мелодии рома. Пусть и не слишком богатого на оттенки и ноты, то так согревающего и приподнимающего занавес праздников посреди недели. Бывает и к пятнице. Горят на столах и в прихожей лампы. Крадут темноту у ночных кулуаров. Падает блеклый свет, колышется в лампе накаливания. Что-то играет из Денвера, но разве в этом счастье. Оно здесь. В доме одиноком от принцев и нулей, подальше от работы, карьеры и пластиковых стаканчиков на столе рядом с планшетами и лэптопом. И что-то еще. Далекое, непостижимое, глубокое и близкое, – пустая ирония и глубина судьбы, которая вращает, как карусель жизни людей. В привычном ритме, мы забываем о том, что кто-то, где-то, когда-то думает о нас. Сидя в кафе, бродя по улицам, распивая джин-тоник по лавочкам. В зрачке отражается чужое счастье, любимые и любящие пары, целующиеся и жмущиеся друг к другу на виду у ротозеев на остановке в двадцать минут – пару секунд. Что-то дурное есть в этой карьере, которая идет в гору. Что-то постылое. Растаявшие сердца в повидле с вишенкой. Странная мысль, ее не отогнать весной под проливной дождь и Джона Денвера, – так хочется, чтобы кто-то был рядом. Но его нет. Уют и тепло – единственно важные спутники. Они всегда рядом и дарят себя без купюр. В этом доме слишком много места, чтобы чувствовать в нем уют.

Не кидай бычки туда, говорит ветер. Но ты куришь одну за другой, и Нитка жемчуга складывается из нанизанных на нее снов, печалей и горечи на губах. Это ром. Или водка. Нет того, кто способен разделить твое одиночество, наполнить его собой. Карьера, это всего лишь статус, а до отклонений в норме уже недалеко. Тебя спасает только Джон Денвер и беготня суетящегося персонала. По утрам, в сумасшедший цейтнот… Но потом ты приходишь домой. А там все так же мило и по-домашнему. Но пусто и только дрожащий свет от лэд и люминесцента, спокойных ровный от ламп на столах. Богатая и красивая. Только название для пустых надежд. Они вьются, как дым папирос, окутывая тебя своим белым пленом, и что-то не так, что-то терпко и горько. Это обратная сторона монеты. Ее подкидывает праздный шельмец, норовя всегда уложить ребром или стороной вверх, от той, которую ты загадала. В этом нет ничего плохого. Ты не сморкаешься в платок от Джона Денвера и не смотришь фильмов с Чаком Норрисом. Еще чуть-чуть, и ты начнешь помнить динозавров, что Бай Линь украла когда-то батарейки и журнал из супермаркета, и тебе будет казаться, что это было совсем не давно. Чай с хризантемами – славный конец вечера. Начинается ночь. И только в ней покой и сладость. Только чай с хризантемами с сухую погоду, делает тебя добрей и растаявшей, как Иерехонская Роза. К тебе нужен подход, особые слова, но почему-то никто не спешит их к тебе искать. В самом деле, почему? Слишком много косметики, или слишком мало в тебе осталось от нежности? Странный вечер. Он только начался, не смотря на ночь. Пусть тебя кусают угрызения совести, но я не скажу ничего плохого. Я здесь только для того, чтобы посмотреть, как ты живешь.

Салли живет веселее. И не стоит меня пытаться укусить или задеть. Все твои стрелы проходят мимо. На моем сердце железобетонный блок. Там есть и колокольчик. Его дергают, когда хотят войти. Всего лишь вежливость.

Ты приняла это к сведению, и теперь дергаешь за него с неиссякаемым оптимизмом. Но у меня слишком затяжное первое впечатление, и оно малость подпорчено твоей акульей хваткой. Я по-прежнему добр, но уже без интереса к тебе. И если я сейчас уйду, то ты точно растеряешь последнюю нежность в сердце. Я знал куда иду, но не предполагал, что все так запущенно.

Лепестки акации, яблонь и миндаля. Вишни тоже бы подошли. Эта ваза оформлена со вкусом, и не сомневаюсь, что тобой. Ты странная, в тебе много всего.

Салли сейчас спит на твоей кровати, а мы здесь на диване, и тебе только кажется, что между нами пробегают искорки. Таких искорок, которые опорочивают наши с ней отношения, я предпочитаю чураться.

Эта ночь. Все дело в ней. И тебя манит она, как меня. Обещает огни и бурбоновые фонари на рю Жуль Верн. Я думаю о тысячи мелочей и загадок, в которых искушен любой фокусник, но загадки ночи принято решать постелью и зрачками, в которых отражается чужое счастье, чужая любовь.

Фокусница. У тебя бесспорно высокий интеллект. И поэтому я все еще здесь. Мы играем в загадки и отгадки, и нет места тому, чтобы сказать, как красива ваза с лепестками в твоей душе. Как красивы ее лепестки.

У меня нет для тебя загадок. Все они персть и пыль. Я выхожу, как тореадор на арену, когда пишу, но все мои комплименты, которые я могу отпустить в нашем молчании, тускнеют и растворяются как брызги шампанского. Я иногда пью его бутылки в пустом такси. Бывала ли ты в старом городе? И знаешь ли, как слушать его?

– Ты тихий.

И скромный. Но не всегда.

– Это не показатель интеллекта.

Ничто так не определяет человека, как показатель его тоски. Здесь ее уйма. Но в твоих устах улыбка, и это неплохо. Совсем, как Мадонна на приеме у психотерапевта. У нее есть много, что ему сказать, но она предпочитает просто спеть Father got me, Don’t be so shy.

Хорошо, я буду не откровенен. Ты прекрасна, как отпечаток губной помады на моей щеке, шее, спине…

Юмор сближает. Это ли не показатель интеллекта?

Салли проснулась и выползла за минералкой. Как не вовремя, мы только что подобрали ключи к интеллекту. А он сегодня дает сбои на лепестки акации и чашки с кофе. В твоих руках карт Нуар, а на твоих пальцах кольца. Они тебе идут. Пустынная Роза в пустой роскоши. Песнь Валгунты или Моцарта. Не терплю ни того, ни другого. Хотя могу послушать. В этом уютном пентхаусе не хватает хрустальной жемчужины в золотой раковине и тореадора с колотушкой для отбивной в фартуке. Как ты справляешься с ужином? Наверняка обедаешь и ужинаешь у друзей или в ресторане. Это неплохо. Но тореадор в фартуке на кухне, к свечам под бордо и бужуле с карпом, сказал бы, что это все быки и медведи в картинах Бисли.

Ты его знаешь? Он рисует таких, как ты. С пулеметом наперевес, сигаретой в зубах и зубочистками из обслуживающего персонала. Сегодня красное и зеленое, – киви и вишня в глазури, а работе забудь.

Рисовал? М-м… Я не знал.

А кто менее удачен, чем ты, кто экономит на пакетах для мусора, собирая очистки в пакеты из супермаркетов и рулетов за двести рублей? Кто не обедает в ресторанах и не ужинает при свечах? В чьих зрачках отражает горечь и грусть от чужих богатств, несправедливых разделов имущества, завещаний случайных дядюшек из Амстердама или Сансет-Бич? Пустых надежд и шоколадок Риттер Спорт вместо золотой фольги и капуччино Италика за две сотни евро? Ты думаешь о них, когда пьешь бордо и смеешься со мной при свечах? Кто совершил в своей жизни всего одну роковую ошибку. О поломанных судьбах. О той пригожей девочке, что сбила машина и покалечила ей ногу. Ты скажешь, что в виду широты моей души и большого сердца, только в том, что я не трахнул ее, виновата нехватка времени. Что ж. Я не сержусь. Только подумай, что те, кто бродят сейчас по улицам, распивают джин-тоник на лавочках в колодце дворов и сидят за бесконечными чашками кофе в одиночестве, думают о ком-то, нуждаясь в них, не находя в зеркалах авто и витринах. Что кто-то из них хранит верность. А несправедливость в том, что у них нет того, кто это бы оценил. Ты не такая, ты знаешь. Пей кофе. И пару киви с вишней. В этом доме перегорели пробки. Я сам их выкручивал, чтобы ты почувствовала, как хорошо при свечах. Да, его зовут Саймон. Звали… извини. Быки и медведи, красное и зеленое, красотки в трусах и бикини, раскалывающие черепа громил сапожными молотками. Ваши топ-менеджеры? Им не хватает кофе в постель и широты души от тореадоров, выкручивающих лампочки у них в офисе. Кахета с мороженным в сливках под клубнику и дождливой весны в парке с графом. Можно Ноль. Такие встречаются иногда под осень. У них ничего нет. Но в сердце живет тоска по косичкам заплетенным петлей и молоткам в руках сумасшедших топ-менеджеров. Белым воротничкам и запоздалой езде на Судзуки. Можно и в такси. Они знают, как слушать старый город и могут этим поделиться с одной из них. Только, чтобы иметь в знакомых Салли или тебя, нужно хотя бы примерно знать, что такое индекс Доу-Джонса и как он отражается на котировках нефти.

Тяжелый атлет, знает, как выколоть пальцем глаз, бить сразу по кадыку, и просто хороший парень. Он знает, как обращаться с пацанками и колючками. С ними нужно обращаться очень осторожно, чтобы не пораниться. Самоирония – несет в себе часть космоса. В нем всегда есть место чему-то звездному и глубокому. Даже когда горечь и кислота на губах от Ксу-ксу или Медвежьей крови.

Ты уже пробовала ее на вкус? Как и твои топ-менеджеры… Говорят, что она горчит из-за котировок. Я подавал ее в одном ресторане в бытность молодости. Шлюха оставила мне огромные чаевые, и с тех пор я не терплю, когда о них так говорят. В ночных бабочках весь нижний мир, а в твоем их место бессрочно занято службой эскорта за бешеные отступные. Шантаж и грязь красивого мира. Туда стремятся глупые девочки из топ-менеджеров с молотками и в белых воротничках. Так пренебрегая каштанами по весне и графами в старых городах.

Ты так устала за этот день, фокусница. И набегалась по арене. На твоих рогах Медвежья кровь и панталоны владельцев. На твоих губах горечь и вкус побед, космос разочарований. Мускус поражений и дождь в глазах. Не пей много. Это бордо. Его нужно пить стаканами только, когда пришло разочарование в принцах и графах Нулях. А я здесь. ты все еще не больна, и я не заколол тебя на рождество под розы и аккомпанементы цимбал. Маленькая коровка. Ты самая разъяренная из быков. Но мед и молоко с кешью все исправят. Я знаю, где у тебя болит. Подчиненный из меня не очень. Но я был бы советник при короле, если бы не мой юмор.

Я не тот, кто оставляет открытое одеяло, говоря до скорой встречи. Я могу оставить открытыми двери. Чтобы ты вернулась, когда закончится страсть по клубам и сигариллам. В этом безумном мире, слишком мало больших и сильных и слишком много забытья и текилы.

Они преследуют всех, кто устал от жизни, полон сарказма и цинизма, богатых и красивых. Они умирают, как пластинка Джона Денвера на патефоне, шурша и смирея. В этом танце больших городов, ты последняя могиканка из последних племен. Главное, что ты добралась до патефона и мы слушаем ключик Мадонны. Старая песня. И большой респект ди-джею, который ее записал. В этом безумном мире, нет таких красот, в которых не было бы подвалов с текилой. И может быть там, сейчас развлекаются дети. Богатство странная штука, от него только хиреют. Помнишь мой совет? Лучше три миллиона рублей на счету или шесть, джинсовый комбинезон на красном пуловере, чем многомиллионный счет в Сингапуре. Так ты хотя бы знаешь, что граф Ноль может не воткнуть тебе в спину нож. Особенно, если ты держишь его на привязи и угрожаешь молотком с сигариллами. Курить вредно. А я пускаю дым из удовольствия насолить тем, кто выпивает и забывает хранить верность. Из меня чертовски плохой пример для детей. В них сейчас больше текилы, чем благонравия. Пусть веселятся. То, что не открывает двери, можно выпить. А ковыряться в носу конфетами и горлышком Bowenа, все равно, что признать достоверность гипотезы Дарвина. Ты же не думаешь, что люди произошли от обезьян. Наши корабли в далекой гавани, у Альфа-центавра, всего лишь остановились на мгновение из туманности Андромеды. Когда наши предки вышли к берегам этого моря, они поняли, что пчелы отдельно, отдельно мед. Отдельно рыбы из которых появились обезьяны, отдельно ракушки на песке.

И ты рисуешь ими панно, выкладывая с ананасами и манго. А в это время играет музыка на берегу. Море сегодня спокойное. Закат на иголках масленицы и ротангов. Веера зеленых кокосов и стаканчиков дяди Джека на стойках бара. Ты стала смирной и мягкой. И в тебе еще столько ласки, которая требует лепестков агавы.

Смотри на небо. Оно цвета карамели в слоях томаго и Passoa фрукт страсти. Маленькие таиландки и большие туристы. В терпком ликере из терна мы коротаем твой отпуск, и это только начало. Конец твоей работы, начало чьей-то. Думай о пальмах, и не о чем больше. О стаканчиках дядюшки Джека без грязи и накипи пустых рифмоплеток, без стылой текилы и сигар под кривыми ртами банкиров. Это всего лишь радость от пары стаканчиков с терном, лапонией или ромом. В них не утопает весь мир с головой и кажется, что всему есть причина. Она не в том, что мы их пьем, а в том, откуда к нам прибивается попутный ветер. Он свеж и бодр. А мои холода и твои панталоны от совета директоров, и мед на губах, всего лишь грязная красота. В ней нет богатства, она скупа. Но может стать домом. Ты выбираешь, каков он, не я. Все это прошло, все это пройдет. Ты станешь немного за сорок, и я с тобой. Богатая и красивая, сильная и слабая. В этом городе катают на мотоциклах? Я запишусь на хайвэй. Пусть нас покатают отдельно. Но я не отстану. Буду видеть тебя. Еще очень долго. Пока Дженералс Моторс не приобретет Сенкайсен дзайбацу. И даже после этого, я буду колоть тебя розочкой от Lamoda или Мадан.

Бывает у меня болит голова, но когда рядом ты… Ты моя, коровка. Я думаю, навсегда.

The way of kawana

Запах сирени и крыжовника. Запах дизеля и авто, смешавшийся пот и одеколоны. Пустыни река, в кракле высохшего дна разворачивается за горизонт. Я думаю, это я…

Снующие люди и зеркала машин. В пустой пачке опять шесть сигарет. Они как гвозди, заколачиваемые в гроб, но я потрачу свое здоровье еще. Одна за одной плывет акация в дыме простуженных мостовых. И только серый ветер, знает отчего так тепл кедр. Я кладу его в кофе. Пар обдает лицо, а запах обещает бессонный вечер. Бессонное утро проходит. Светит яркое солнце. Его жар опаляюще-бодр. Он проходит, и я окунаюсь в стылый вечер. Незаметный, серый человек. Меня никто не знает. Никто не заплачет и не порадуется за меня. Я персть и пыль этих мостовых. За мою голову никто не ручается и не выдаст награды. Я не встречу соседа и не откупорю шампанское на ветру, не скажу тоста на бурной вечеринке, не подам руки в рукопожатии. Но сегодня я встречу ее.

Она, как теплый ветер, приносит в мою затхлую пустоту глубину и свежесть. Дарит новый день, где пустые долины и пепел надежд, так отчаянно борется с ее счастьем и вязкой сладостью духов. Я впитываю их на миг, и думаю, что забыл обо всем. Она, как цветок, который распускается поздней осенней. В этом холодном городе. Ночной порой, где курсируют боль и стыд, жестокость и безразличие, равнодушность и забытье, – материя бессердечных курьез и курбет, – в этом безжизненном городе блестящих авто и железобетонных высоток, ее клубничный запах шампуня одуряюще тонок. Будто я слышу, как она похлопывает себя по щекам, и зеркало отражает ее белую, как воск, челку.

Ее высокие скулы и ровный подбородок. Мягкие глаза смотрят на меня с вниманием, изучая, опасно сверкая. Я чувствую клубнику на ее губах. Она сладкая и сочная.

Что ты натворила, Энни? И если не я… то, кто еще? Что ты наделала? Знать клиентов в лицо, по имени, мой долг и обязанность.

Это день. Этот вечер. Я заканчиваю приготовления и надеваю смокинг. После душа он немного тесен и трет кожу. Слегка поношен и неказист. Такой можно купить за пол стони тысяч долларов в любом магазине, не привлекая особо внимания.

Шелест машин и гомон улиц в спустившейся ночи. Фары ночных метро и авто, огни большого города, – пустого и безразличного. Пара попутчиков в электричке, шатающихся на поручнях, куняющих носом. Кипы и вороха газет на сером битуме улиц. В проулках все еще грязь и слякоть. Кое-где мне встречаются фонари. Я выхожу на гладкий асфальт шикарного и чистого города. Обманчивое впечатление, что он спокоен и спит. Большие торосы домов и коробки высоток. В этих великанах, посреди безлюдных улиц, кажешься себе крохотным и маленьким. Меня почти никто не видел.

Сердце города бьется. Я прохожу ночной отель с вывеской «Сердце города», и мне кажется, что он также одинок. Я вхожу незаметно и ухожу, как призрак. Маленький серый человек с маленькими усами. Такие лица никто не запоминает. Я смешаюсь с толпой и растворюсь в ней, как шепот моря.

Пусть тебя не смущает мое присутствие, Энни. Я иду к тебе. И небо над городом шепчет твое имя…

Я брошу. Буду писать. Все равно что. У меня хороший слог и я умею захватить. Никто не узнает кем я был. Был до этого.

Ночь льется теплом. Это лето. Все из-за него. Моя усталость и ворох пустых надежд, как газеты из прошлогодних лотков, что кидает ветер. Пустота внутри. Я закуриваю снова, и кажется, что в темноте проулки мелькают в сером дыму витрин. Все серое кругом, металл. Пластик и железобетон. Никелированные фонари. В сердце этого города железо и чистые струи талой воды.

И хотя зима прошла, она все еще здесь, в делах, заботах и сердцах людей. В сердце этого города. Она всегда здесь.

Душно. Воротник давит горло. Белая рубашка, как вызов одиночеству, всегда выглаженная и жесткая. Я думаю это начало пути в бесконечность. И хотя он заканчивается для меня, ты об этом не узнаешь. Даже не вспомнишь. Никогда. Все кончается, Энни. И чашка кофе с сердечным, коньком и кедром, – сиюминутная сладость и пыль надежд, отдохновение и персть дорог, – кажется она заканчивается, заканчивается тоже.

Я иду к тебе, Энни. Порази меня своей красотой.

Клерк в фойе, лифт полупустой. Я останавливаюсь за спиной банковского клерка или гостя отеля.

Наверху плавает в ночной поволоке, словно деготь густой ночи, тень. Лунная тень блестящих витрин и неона. Город виден как на ладони. С крыши этой высотки я вижу сети переходов и фонарей. Они полны покоя и снов. Здесь не утихает лишь биение его сердца. На узеньких мелких мостовых под нами темно. Я шел сюда этой дорогой.

Ты стоишь на краю крыши в красном платье. Оно так изящно обхватывает твою талию. Мне всегда нравились блондинки, даже когда я думал, что они мне ненавистны. Это желание простоты и тепла. Мир меняется. Все становится с ног на голову. Раньше голубые глаза считались признаком божественной доброты, синего неба и доверия. Теперь они не в почете за то, что холодны. Блондинки стали иконой семейного счастья и очага. Твое красное платье – яркое пятно в полутьме колышет ветер. Он слабый и мягкий, как кокон бабочки. Я сдуваю пепел с плеча, в расстегнутом воротнике и открытом смокинге, докуриваю дешевую сигарету. Я к ним привык. А ты сегодня сияешь, как королева, недостижимое, невыполнимое желание. Мечта. Слабый привкус бурбона на моих губах. Я не пью на работе. Но сегодня я думал о тебе. И о твоих делах. О тебе, как о мечте. Ты стоишь ко мне спиной и не видишь.

Я так мало знаю о тебе, и что могла бы ты рассказать о себе.

Шорох в дуле, как короткое шипение змеи, растянувшееся в вечность. Секунда, две. Пули летят доли секунды. Всего две. Ты еще не упала, не поняла, что мертва.

И я подхватываю тебя, кладя на холодный битум железобетонного дна. На крыше этого небоскреба. В поздний час. Твои волосы плавают в лунной тени, а я чувствую запах клубники. Он сладкий и острый, – запах весны.

Завтра в хрониках незаметно проплывет твое имя, а я обналичу чек…

В лунной тени твои белые локоны, пуля застряла в виске. След от нее словно опалесцирующая краснота в свете ночной люминесценции. Пара тысяч люменов освещает твое лицо, твою белую кожу. Она как бархат… Быстро холодеет.

С меня хватит. Я больше не работаю по-наему. Жарко. Кажется, во всем виноваты… твои духи.