Читать книгу: «Четыре билета в 2018»

© Кеней Адамовски, 2025

© Издательский дом «BookBox», 2025

Посвящается

С благодарностью Вселенной, которая вела и ведет меня.

Трем главным людям в моей жизни: моей маме Ольге Дмитриевне Старостиной, урожденной Журавлевой, тверской карелке, самой лучшей и красивой маме на свете, которая пекла самые вкусные яблочные пироги и знала, когда подует ванильный ветер; моей одиннадцатилетней любимой красивой умной и необыкновенной племяннице Мишель, вдохновляющей меня на добрые и красивые дела; Вове Шулепину, мальчику, который умел слышать ветер и рисовать картины из мокрых осенних листьев и мечтал о путешествиях во времени.

С огромной благодарностью всем прекрасным людям, которых я встретил на млечном пути: Диане Охоте, которая так и не стала взрослой; созвездию Большой Медведицы, которое меня берегло все эти годы; пятнадцатилетней девушке из Санкт-Петербурга, красивой как античные богини, из далекого лета детства, девушке, которая не сдавалась и носила счастье в себе и чье имя помнит ветер; царю лапифов Кенею, имя которого я ношу, бессмертному герою и аргонавту; моим замечательным сестрам Оксане и Анастасии с пожеланием счастья и мудрости; моим необыкновенным настоящим друзьям: Андрею и Наталье Васильевым, Феликсу Янчевском, Саше Ковалеву, Тенгизу Замбахидзе и Сергею Топалову – людям, которые не предавали, с пожеланием добра и радости; прекрасной Марине Ушаковой, девочке, умевшей любить и раскрашивать небо, показавшей свет, не меркнущий сквозь годы, с просьбой простить. Я желаю тебе счастья во всем…

И всем тем удивительным людям, которых мне посчастливилось встретить на своем пути к себе.

Я желаю вам всем быть счастливыми, чтобы каждый ваш день украшали улыбки радости. Простите меня за все, что я мог сделать и не сделал, и за то, что мог понять, но не понял.

P.S. …И одной прекрасной девушке, которая иногда вечером идет куда-то одна среди спешащих людей, имени которой я не знаю…

Предисловие

В 536 году находящуюся в самом расцвете Римскую империю, называемую нами Византией, поразило бедствие, которое спустя полторы тысячи лет ученые и исследователи нашей цивилизации, несмотря на чуму в Средневековье, унесшую миллионы жизней, испанку, Первую и Вторую мировые войны, холокост и все войны Земли, признают самым катастрофическим в истории человечества. То есть в нашей с вами истории – истории людей.

Тогда, собственно, все началось с тумана. Странный туман начал стелиться над землей и закрыл ее от солнца на долгие полтора года. Что было ему причиной, ученые утверждают не так уверенно. Возможно, крупнейшее извержение вулкана. А может, и нет. Так или иначе, туман стал лишь первым камнем, упавшим с горы и повлекшим за собой лавину трагических событий: температура планеты упала, что вызвало глобальный неурожай, заставивший где-то в далеком Китае вылезти из нор оставшихся без пропитания сурков, которые, пораженные чумной палочкой, передавали ее, вступая в контакт с крысами, а те, в свою очередь, на кораблях разнесли ее с потрясающей скоростью по всему миру.

Скоро весь обитаемый мир стал одним сплошным очагом страданий, погибали целые города в Малой Азии, Палестине, Сирии; вирус зашагал по удобным и хорошо развитым дорогам Византийской империи, полетел по стране, выполз из корабельных трюмов в Константинополе, побежал по Италии, Германии, Европе. По оценкам ученых, погибла половина всего населения империи, сначала умерших хоронили, потом сжигали, потом просто сваливали друг на друга, а скоро не осталось и тех, кто мог бы это делать. И воцарилось ужасающее зрелище мертвых городов, заваленных телами погибших людей.

Слава Вселенной, что нам не выпало жить в те кошмарные часы, но как знать, не ждет ли нас новый 536-й? Надеюсь, что нет. Но иногда мне почему-то тревожно, когда я вижу туман…

Вступление

У вас бывало чувство, что все вокруг ненастоящее? Вы едите, пьете, красиво одеваетесь, смеетесь, делаете заказ в кафе, рядом с вами красивый человек. И воздух красивый, и вечер, и день, и люди, и хорошее настроение, и радость – и вдруг вы видите эту картинку и себя на ней как со стороны и понимаете, даже нет, не понимаете – чувствуете, что в ней что-то не то? И еще взгляд: как будто кто-то невидимый посмотрел на тебя, как легким ветром по затылку скользнуло, и ты оглядываешься, ища кого-то в толпе. Или это взгляд грустных глаз девушки из проезжающего автобуса мельком скользнул по тебе? Или не мельком?

Нет, показалось.

Ты что-то забыл.

Обернулся.

Нет.

Никого.

Показалось.

Часть 1

Ты все забудешь…

Голос отчетливо прозвучал в голове, и я проснулся. Сплошной мрак в комнате. Где телефон? «Ты все забудешь». Тревожный голос все еще звучал в голове. Такой странно знакомый. Девушка. Я нахмурил лоб, пытаясь вспомнить: какая-то мысль мелькала совсем рядом, и я вот-вот, кажется, ухвачу ее.

«Ты все забудешь…»

Я знал ее. Это точно. Откуда? Такой знакомый голос. И я знал ее лицо. «И губы», – сказал кто-то внутри меня. И губы? Голос. Девушка. Кто ты?

Я наконец-то нащупал телефон и, встав, включил дисплей. Это не комната. Я был одет и стоял на улице. Эту улицу я знал. Ночь. Ни одного светящегося окна. Странные дома.

Я должен выйти из сна.

Девушка где-то здесь. Ее нужно вывести. Как я это понял? Не знаю. Но она рядом и ей нужна помощь. Это я знаю точно.

Но эта улица не отсюда. Ее не может здесь быть. И этих домов, и этой темноты. Там ресторан японской кухни, а там горит огнями остановка и ночное кафе. Эта улица не может быть здесь. И здесь нет таких домов.

Стоп. Значит, я еще сплю.

Я пошел вперед, ощущая, как асфальт под ногами закончился и перешел в камни, уложенные друг к дружке, а потом и вовсе перешедшие в утрамбованную мягкую землю. И дома, темные и спящие. Здесь есть хоть один человек? Она где-то здесь. Там, за углом, это точно. И я во сне. Теперь мне, главное, не выйти из сна. Пока я здесь, все реально. Нужно просто идти вперед.

Телефон погас прямо перед храмом в Латинском квартале.

Стоп. Откуда я знаю про храм? Где-то послышался шум – пьяные? Внизу как круглая островерхая шапка мелькнула крыша башни. Башня? Башня и храм.

Ударил колокол.

Почему такая темень. Черт, у них же нет электричества. Сейчас же пятьсот тридцать… какой?

Я уронил телефон, и он разлетелся на две части. Проклятье! Я стал шарить руками в темноте, задел что-то, пролилась вода, откуда-то появился свет – я открыл глаза.

Окно, комната, книги на журнальном столике, ручки. Я опрокинул кружку с чаем, не выпитым вчера. Всего лишь сон. Телефон лежит целый. Я включил экран, и тут снова отчетливо прозвучало: «Ты все забудешь». Наваждение какое-то.

Я пошел на кухню поставить чайник. Открыл кран и снова услышал голос: «Ты все забудешь». Я выключил воду.

– Кто здесь?

И вспомнил сон. «И вкус губ», – сказал голос. Губ. Стоп. Я тебя знаю. Кто же ты?

Я снова лег на кровать и не заметил, как почти мгновенно провалился в сон…

Константинополь, империя ромеев Лето Господне 536-е от Рождества Христова

Астрея поежилась от утреннего холода и крепче запахнула шерстяную накидку в крупную клетку, которую ее заставила надеть мать. Когда было так холодно, она не помнила, хотя и жила на свете всего 16 неполных лет, но такого лета не помнили ни мать, ни тетка, ни старики, что сидят под деревом на перекрестке и продают прохожим, спешащим в новую церковь, построенную прямо после ее рождения, вяленую рыбу. Астрея с матерью жили на Влахернах, в маленьком покосившемся домике, возле старой крепостной стены. Еще недавно это был никем не защищаемый район бедноты, рыбаков и мелких торговцев, но потом император принял их в город, и теперь бывшее предместье стало городской окраиной и щитом от напастей, подстерегающих с моря.

Через девятьсот лет, пробив именно эти стены ее квартала, в город после сорока дней ожесточенных боев и героической обороны ворвутся пришедшие неизвестно откуда турки-османы, и великий город падет. Падет уже навсегда, и даже имени его не будет на картах. Вместо него появится новое, чужое имя – Стамбул.

Но всего этого она, разумеется, знать не могла, кроме того, что город умирал – умирал, охваченный странной непонятной болезнью, которая невидимой рукой, слегка коснувшись, укладывала в постель каждый день тысячи людей: молодых и здоровых, юнцов и стариков. За один день люди сначала бледнели, потом начинали кашлять, потом гореть в жару и задыхаться, а потом… потом почти никто из тех, кто утром выходил из дома здоровым и полным сил, а к обеду приползал еле передвигающим ноги стариком, не вставал. Больные не просили ни пить, ни есть, а только угасали, как гаснет маленькая, самая дешевая свечка, что Астрея с матерью ставили по воскресеньям за упокой погибшего где-то в бескрайних водах понта отца. Угасали одни, а вместе с ними так же бледнели и ложились рядом, чтобы тоже больше никогда не подняться, их родичи и друзья – те, кто протирал больным горящий лоб от испарины или пытался смочить влажной губкой сухие, горячие губы. И скоро по вечерам зиял темнотой некогда похожий на огромный горящий круг с миллионом маленьких горящих свечек-окошек город.

Некому стало разжигать лучины по вечерам, и некому и не для кого разводить огонь в очагах, и скоро некому станет и убирать тела мертвых с улиц и площадей, и уже две трети Константинополя отправились в царство небесного царя, и немногие из оставшихся в живых, сжимая в руках ладони умерших матерей и детей, завидовали тем, кто успел уйти раньше и не пережить этого. И не было уже на углу у дороги, ведущей к новому Влахернскому храму, стариков, торгующих вяленой рыбой, как не было и их жен, и детей, и внуков. Ни звука не раздавалось по вечерам в маленьком переулке, лежащем у крепостной стены. Лишь Астрея и мать ее чудом оставались еще живыми; как говорила всегда ее мама: не было бы счастья, да несчастье помогло.

Прямо перед тем как загадочная болезнь пришла в город, ее мама, как бывало уже не раз, потеряла сознание и упала прямо на улице. Только что она несла домой корзину с мелкими, невызревшими в этом году яблоками и смеялась, как вдруг упала – и лишь ее истошный крик разорвал гул переулка, заставив всех повернуть головы и распахнуть ставни: маленькие зеленые яблоки катились по мощенному старым, гладким от сотен тысяч ног, когда-то прошедших по нему, булыжником переулку куда-то в самый низ, туда, где плескалось море.

Соседи помогли ей внести мать в дом и уложить в постель. Врач, приведенный в дом маминой подругой Мартой, прописал маме покой, обильное питье, молиться Одигитрии; принес кусочек дерева, сказав, что он от креста с гроба Господня, и, благоговейно поцеловав, передал ей святыню, наказав прикладывать к ране на голове; затем забрал с глиняной тарелки два из трех маленьких серебряных денариев, все их с матерью богатство, и ушел. От креста ли Господня была та маленькая щепка или нет, неизвестно, но Астрея свято в это верила, и, вспоминая, как делал доктор, доставала темный от времени, размером с мизинец новорожденного ребенка кусочек дерева, подносила его, стоя на коленях, к устам, целовала, осеняла себя крестным знамением и прикладывала к виску спящей матери. И, как сказано в Писании: «По вере вашей и дано вам будет» – через какое-то время мама пошла на поправку, зато Астрея от нервных переживаний и недоедания так ослабела, что в глазах ее часто мутнело, а тело вдруг начинало качаться, не слушаясь ее, как маятник, и она в итоге слегла сама. Теперь они лежали вдвоем, мать и дочь, и только соседка Марта помогала им, принося то кувшин свежей воды с несколькими ломтями хлеба, то кусок сухого сыра и немного меда на дне глиняной плошки и рассказывала новости. От нее они и узнали, что в город пришла странная болезнь, наверно с диковинными животными, что привезли для праздника на корабле в порт. И что порт закрыли и в город никого не пускают, но стало уже поздно. Невидимая болезнь прикасается к людям, и они, бледнея, падают на улицах; патриарх велел служить молебны Богородице во всех церквях, но только сильнее стала болезнь, и из набитых под завязку церквей возвращались люди больными, чтобы упасть у дверей своих домов; и что, говорят, и сам император болен и едва ли жив еще. Все это рассказывала им Марта и, напоив водой и поправив одеяла из грубой коричневой шерсти, убегала в вечернюю мглу. А потом и Марта пропала, и скоро и с улицы перестали доноситься плач и голоса.

Так прошло еще несколько дней. Почувствовав себя лучше – настолько, чтоб аккуратно спуститься к морю, – Астрея встала рано утром и, положив перед спящей, ослабевшей от болезни матерью маленький ломтик засохшего хлеба, все, что осталось от их и принесенных Мартой припасов, взяла с глиняной тарелки пару больших медных монет с выгравированной буквой «М» (что означало 40 монет) и один маленький серебряный денарий (все их деньги), потом, подумав немного, положила денарий назад. Это был маленький серебряный денарий времен императора Марка. На одной стороне монеты был портрет императора с венком на голове и с надписями в знак побед «Германский» и «Сарматский», а на другой – стояла маленькая богиня с рогом изобилия в руке, Фелицитас-Счастье. По семейному преданию, эта монетка и вправду приносила счастье, ведь лишь с ней одной и одним серебряным статером прибыла в столицу Византии с другого берега моря ее совсем тогда юная, как она сейчас, прапрабабка Евника, спасшаяся одна из семьи из осажденной гуннами и горевшей в огне Ольвии. «Пусть будет», – подумала Астрея и, еще раз взяв его в руки, подсунула матери под маленькую холщовую, набитую травами подушку. «Подальше положишь – поближе возьмешь», – повторила девушка про себя одну из любимых маминых поговорок и направилась к двери.

– Дочка, – окликнула ее мать слабым голосом.

«Видимо, разбудила», – с огорчением подумала Астрея.

– Да, мама?

– Постой, дочка. Будь аккуратна, я тебя молю! – и, как будто прочитав, о чем она думала, сказала: – Помнишь свою прапрабабку? Евнику.

Как не помнить, когда историю о ней с самого раннего детства часто повторял ей отец.

– Помню, мама, – Астрея утвердительно кивнула головой.

– Это только звучит так, – продолжила мать, – «прабабка». На самом деле она была совсем юная, как ты, когда прибыла в Константинополь на свой страх и риск. Но она была из знатного, хоть и обедневшего рода, и, так же как ты, потеряла отца. А я мужа. История повторяется. Как и то, что рассказывала нам Марта. Тогда давно, почти три века назад, и туда, на Боспор, и сюда, в Ромейскую империю, тоже пришла странная болезнь. И тоже люди падали, не имея сил дойти до дома, как говорит Марта. Твоя прабабка говорила, что скорее всех умирали те, кто старались держаться вместе и ходили на собрания и рынки, те же, кто прятался в домах или уходил в степь, выжили. Но тогда люди этого не знали и умирали, видимо, как и у нас сейчас. Оттого и некому было выйти на стены и защищать город, когда пришли из степи дикие варвары. Еще она говорила, что нельзя ни к кому ни подходить, ни касаться, ни дышать с ним один фимиам, ни раскуривать ладан, ни делить трапезу, даже собаку погладить по голове нельзя, ибо животные так же больны, как и люди. Будь аккуратна, дочка. История повторяется. И помни, чья кровь в тебе течет. Надень мою теплую накидку.

Мать достала из-под подушки маленький блестящий серебряный денарий, порывшись за пазухой, вынула маленькую толстую, почерневшую от времени монету, боспорский статер, и протянула их дочке.

– Обо мне не беспокойся, – сказала мать. – За фоллис тебя переправят на тот берег, а на второй купишь еду. Доберись до Синопы, любимая. А оттуда и до Пантикапея, сейчас его величают Боспором, через море рукой подать. Марта говорила, что многие богачи отправляют туда своих детей пересидеть темные времена, да и сами уезжают. Видимо, пришло время возвращаться.

Астрея рассмеялась:

– Мама, я от тебя никуда и никогда не уеду, даже если гнать будешь, не говори глупости, ради Христа. Подожди, мам, я скоро: принесу тебе что-нибудь вкусное.

Оставив тяжелый толстый старинный статер и блестящий денарий на постели, Астрея выскользнула за дверь. Переулок был непривычно тих, нигде не было видно ни души. Она прошла вниз до перекрестка с дорогой, спускающейся к морю, к заливу Олений рог, простирающемуся вдоль берега на шестьдесят стадий, вдоль которого издавна селились константинопольские евреи. И тут взгляд ее привлекло что-то странное, лежавшее сбоку от нее, у стены дома, и накрытое куском грубой серой ткани, из которой шьют мешки для зерна на корабли. «Тело», – вдруг осенило ее. И еще одно… Ужас объял ее и, стараясь не поднимать глаз и не видя ног, она побежала по улице.

Под накидкой в кулаке она сжимала пару больших медных монет, в сорок нуммиев каждая. И только сбежав с горы и остановившись на холме, она посмела оглянуться и отдышаться. Никого. Астрея торопливо перекрестила лоб. Нужно идти дальше, но куда – в порт? Ведь Марта говорила, что болезнь пришла из порта. Но надо найти еду. Она посмотрела направо, где вдалеке гнездился почти у самого берега старый, еще с тех времен, когда город называли Византием, квартал. Жители квартала, да и сам он, пользовались дурной славой: издавна там селилась беднота или разорившиеся торговцы, и запоздавшие путники старались скорее миновать его, торопливым шагом устремившись в город.

Сейчас Астрея вспомнила, как несколько раз, когда она, посланная матерью на рынок в порт, возвращалась с покупками, ее догонял парень постарше и предлагал помочь донести ее ношу наверх, и каждый раз она, проведя по нему взглядом, молча ускоряла шаг и спешила уйти, а он стоял и еще долго смотрел ей вслед. У него были широкие плечи и странный взгляд. Он совсем не был похож на тех, о ком ей говорили. И иногда, сама того не замечая, перед сном она вспоминала его сильные руки и странный взгляд. Почему он на нее так смотрит? Как так? Странно. Но почему-то приятно. Но сейчас никто не нагонял ее и не предлагал помощь, глядя куда-то прямо внутрь нее своими странными зелеными глазами. Она посмотрела на пустой небольшой мешок для пищи в своих руках, с прорезанными в нем отверстиями, чтобы удобнее было, засунув в них пальцы, нести его домой, когда он полон, и на две тяжелые большие монеты с буквой «М». Постояла в раздумье. И, приняв решение, твердым шагом направилась в противоположную от порта сторону, в старый, пользующийся не очень доброй славой квартал.

* * *

Мне снился сон…

Мне снилась девушка.

Даже почти девочка.

Она была… не помню.

Глаза красивые, грустные.

Она что-то говорила мне.

О чем-то просила.

Хороший сон.

Странный сон.

Всего лишь сон.

А почему я так волнуюсь?

* * *

Константинополь, Византия Лето Господне 536-е от Рождества Христова

– Человек не может исчезнуть просто так. Если мы не выполним свое предназначение в этой жизни, то вернемся сюда еще раз, и еще, только время будет другое, и мы станем другие, внешне, но мы будем теми же самыми. Если я не найду тебя, то придется мне возвращаться сюда снова, а, признаться честно, Константинополь мне уже порядком надоел, так что постарайся не потеряться там, на своей боспорской прародине.

Астрея грустно улыбается:

– Я не потеряюсь, – отвечает она, – но и ты пообещай мне, что не потеряешься.

– Ты видишь, что творится? – говорит он ей, показывая рукой куда-то за спину, в сторону покрытого туманом Константинополя, над которым низко нависло серое холодное небо.

Астрея вздыхает.

Они сидят под маленьким деревянным навесом у дома, укутавшись в одну на двоих накидку в крупную клетку.

– Деньги с собой? – спрашивает он, и она кивает, доставая из складок одежды два мешочка, маленький и побольше. В маленьком звенят монеты.

– Хорошо, – говорит он, – будь аккуратна. Отдадим половину за дорогу, а остальное спрячь. Говорят, там у вас уже одни варвары. Но хорошо, что болезнь почти не добралась туда. Ты уверенна, что найдешь там родственников?

– Да, – отвечает Астрея. – Дядя присылал маме письмо. Звал к себе. Он служит при синагоге.

– Далеко забрался, – говорит он. – Как вы вообще попали на Боспор? Иудея ведь далеко на юге, почти где пирамиды.

– Это было давно, – говорит Астрея. – Еще во времена Христа. Тогда шла война с Римом. Римляне высылали тех, кто казался им неблагонадежными.

– Почему туда? – спрашивает он.

– Наверное, дальше уже некуда было, – пожимает плечами она. – Фанагория и сейчас на границе. За ними только степь, которой нет края.

– Будь аккуратна, – говорит он. – Делай все, как мы договаривались. А тут что? – он показывает на второй мешочек, побольше.

Астрея грустнеет и, взявшись за бечевку, привязанную к мешочку, через голову надевает его на шею и прячет в складках хитона.

– То, что дороже денег, – отвечает она. – Земля. С маминой… – ее губы дрожат, и она начинает плакать.

Он вспоминает, как она испуганно, но храбро пришла тогда к ним в квартал, какая она красивая тогда была. Она всегда красивая.

– Не плачь, – говорит он ей. – Она видит с неба, что ты плачешь, и тоже станет плакать. Не плачь. Ведь матери никогда не умирают, а сразу уходят на небо светить нам, пока и мы не уйдем за ними.

– Откуда ты все знаешь? – всхлипывая, спрашивает она. – Про предназначение и про то, что мы возвращаемся, и про звезды?

– Учитель, – отвечает он. – Учитель рассказал. Его звали Дотам. И он был как вы, – он улыбается, с черными волосами и носом с горбинкой. – Тоже иудей.

– А где он сейчас? – спрашивает Астрея.

– Ищет свою новую жизнь, – задумчиво отвечает он ей. – Ибо в этой он стал пеплом.

– Как? – удивленно спрашивает она. – Умер?

– Ну, не по своей воле. Люди из предместья решили, что болезнь пришла из-за тех, кто не верит в Бога ромеев. Тогда ночью много костров горело по Константинополю.

– А ты? – спрашивает она.

– Дотам был умный. Он все знал. Перед этим он послал меня в Антиохию с письмом к некому Савлу. Обнял меня как сына на дорогу и сказал: «Береги ее, сынок». – «Кого – ее?» – спросил я тогда. – «Ту, которая придет с испуганными глазами и носом с горбинкой, как у тебя».

– Он был маг? – испуганно охает Астрея.

– Нет. Он был учитель. Просто он знал, что Бог один, а люди лишь придумывают ему свои имена и всегда хотят присвоить себе, своему племени, а Бог – он ничей. Ничей и всех. Его нельзя познать через книги. Он прячется в глазах. Так говорил Дотам. Однажды ты посмотришь в чьи-то глаза и увидишь в них вечность. Это и будет взгляд Бога. Так и случилось. Когда ты пришла и посмотрела на меня, я увидел вечность. И теперь мы всегда будем вместе.

– Ты передал то письмо? – спрашивает она.

– Нет, – отвечает он. – Никакого Савла в Антиохии не было.

– Почему, – спрашивает она, – уехал?

– Уехал, – отвечает он. – Только веков за пять до меня. Сначала стал Павлом. А потом уехал. Это мне рассказал священник в церкви, в которую меня послал Дотам. Так объяснил мне священник. Он прочел письмо и сказал, что знал того, кто меня прислал. И раз я здесь, значит, его уже тоже нет на свете. Как Савла, ставшего Павлом. И прочел мне письмо.

– Я не хочу уплывать, – говорит она. – Я больше ничего не хочу. Я потеряла мать. Дядю и его семью я совсем не знаю, будут ли они мне рады? И я боюсь неизвестности. Я успокаиваюсь, только когда вижу тебя, ведь больше у меня никого нет. Давай останемся здесь. У нас есть хлеб, и деньги, и теплая шкура, и если нам суждено умереть, умрем вместе, согревая друг друга. Я не хочу уплывать.

– Ты не умрешь, – говорит он, – ты не умрешь. На лодке всего одно свободное место, и то я вымолил чудом, потому что Тей, владелец лодки, знал моих родителей. Он кажется человеком суровым, но на самом деле он честен, как будто не живет, а служит в храме Артемиды. Он высадит часть людей в Херсонесе, кому-то дальше – в Пантикапей, и довезет оставшихся до Фанагории. Я рассказал ему о тебе, и он будет ждать сутки, пока пополнит запасы воды и отдохнет, чтобы ты могла вернуться, если не найдешь там никого, у кого сможешь без опаски остаться. Ты не умрешь.

– А ты? – тихо спрашивает она.

Он смеется:

– А за меня не переживай. Меня болезнь не возьмет. Мать дала мне заговоренное имя, которое принадлежало одному царю и аргонавту. И меня, как и его, нельзя убить, только если засыпать дровами. А дрова, – он смеется, – все дрова давно извели, сжигая мертвых. Пойдем, – он откидывает накидку, и они встают, взявшись за руки. – Скоро придет корабль.

Он взваливает на плечо мешок с провизией, и, взявшись за руки, они оглядываются в последний раз на крохотный старый домик и уходят, спускаясь к заливу…

Люди поднимаются по деревянной доске на небольшой двухпарусный кораблик, больше похожий на лодку-переростка. Муж обнимает жену с детьми, сын несет старую мать на руках, как ребенка, по трапу, уплывают в основном женщины и дети. Астрея стоит, положив голову ему на грудь и сжав пальцами его накидку, так что побелели костяшки.

– Пора! – кричит Тей с борта лодки-переростка. – Пусть каждый помолится за то, чтобы его родичи и мой корабль благополучно переплыли понт. А остальные – поднимайтесь. Прощайтесь. И никаких вещей – выброшу за борт. Только деньги, хлеб и вода. Пора. Прощайтесь.

– Пора, – говорит он ей. – Пора.

Кто-то плачет.

– А что было в письме? – вдруг подняв голову, говорит она. – В письме, что ты вез? Что в нем было написано?

– Всего одно слово, – отвечает он. – Там было всего одно слово. Священник развернул письмо и отдал его мне со словами: «А это, видимо, для тебя».

– Какое?

Он улыбается и говорит:

– Закрой глаза, у тебя на реснице какая-то крошка.

Она послушно закрывает глаза и чувствует, как его губы касаются ее. Нежно. А потом сильнее. А потом и ее губы отвечают ему. «Вот, значит, как это, – думает она, когда он отпускает ее. – Сладко, в голове как-то все кружится».

– Люби, – говорит он. – Там было всего одно слово: «Люби».

Астрея и женщины стоят в лодке и смотрят на берег, где остается кучка мужчин и женщин, провожавших их. А те смотрят им вслед с берега, и никто не уходит. Хорошо, что женщинам и детям с корабля не видно их глаз. Потому что в них они бы увидели, что оставшиеся уже знают: больше никто из них никогда не увидится.

С неба начинает капать дождь, но никто не прячется под деревянным настилом, прибитым вдоль борта, чтобы укрыться от непогоды. Они стоят и смотрят, пока фигурки на берегу не станут совсем крошечными, а позже и исчезнут вовсе. По лицу Астреи текут капли дождя и, попадая в рот, становятся почему-то солеными на вкус. «Он ведь не умрет!» – говорит она про себя. И она вспоминает его рассказ про письмо. «Там было всего одно слово, – шепчет она про себя. – Люби».