Без суеты: Как перестать спешить и начать жить

Глава 1
Все быстрее и быстрее

Мы утверждаем, что великолепие мира обогатилось новой красотой – красотой скорости^[2].

Маринетти Ф. Манифест футуризма^[3]

Что вы делаете в первую очередь, едва открыв глаза поутру? Раздвигаете занавески? Переворачиваетесь на другой бок обнять партнера или подушку? Выскакиваете из постели и десять раз отжимаетесь, чтобы разогнать кровь по жилам? Нет: первым делом вы, как и все, глядите на часы. Они лежат прямо тут, у изголовья, и не только сообщают нам, сколько часов отдыха имеется еще в запасе, но и подсказывают, как себя вести. Рано? Закрываем глаза и пытаемся снова уснуть. Поздно? Одним прыжком вылетаем из-под одеяла и галопом в ванную. С момента пробуждения и на весь день часы задают нам ритм. Мы несемся с одной встречи на другую, от одного дедлайна к следующему. Каждый миг жизни заранее включен в расписание, куда ни глянь – на прикроватном столике, в корпоративной столовой, в уголке монитора, на запястье – тикают и тикают, отмечая, что успели сделать, подгоняют, пугают опозданием.

В стремительном современном мире мы как будто все время гонимся за уже тронувшимся поездом. Как ни спеши, как умно ни планируй, в сутках не хватает часов. Отчасти это не новость, однако ныне время ускользает от нас проворнее прежнего. Почему? Что изменилось по сравнению с условиями жизни наших предков? Чтобы замедлиться, надо для начала понять, почему мы так ускорились, почему мир залихорадило, откуда эти перегруженные планы. Начнем же действительно с исходной точки – с наших отношений со временем как таковым.

Люди издавна пытаются разгадать загадку времени: они ощущают его реальность, его власть, но не могут подобрать этому явлению определения. Блаженный Августин размышлял: «Что есть время? Когда меня не спрашивают, я понимаю, но попытайся я объяснить – и явно ничего не знаю». Миновало 16 веков, а попробуй прочесть страничку Стивена Хокинга – и придешь точно в такое же замешательство. Как ни загадочна природа времени, человек издавна находил способы размечать его ход. По мнению археологов, двадцать с лишним тысяч лет назад, в ледниковый период, древние охотники на территории нынешней Европы уже считали дни от полнолуния до полнолуния, вырезая линии и точки на камнях и палках. Собственные календари создавали все великие цивилизации: шумеры, вавилоняне, египтяне, китайцы, ацтеки и майя. Одной из первых печатных книг, вышедших в типографии Гутенберга, стал «Календарь на 1488 г.».

Как только наши предки научились считать годы, месяцы и дни, им понадобилось нарубить время на кусочки помельче. Сохранились солнечные часы из Египта 1500 г. до н. э., один из древнейших приборов для деления суток на равные части. Существовали и «хронометры», замерявшие определенные отрезки времени: пока сквозь отверстие прольется столько-то воды или просыплется столько-то песка, пока догорит свеча или налитая в емкость нефть. С изобретением механических часов в XIII в. искусство измерять время в Европе существенно усовершенствовалось. На исходе XVII в. люди умели точно отсчитывать уже не только часы, но и минуты и секунды.

Измерять время приходилось и просто ради выживания человечества как вида. Древние цивилизации составляли календари, чтобы вычислить лучшие сроки для сева и жатвы. Но с самого начала искусство измерения времени превратилось в обоюдоострый меч. С одной стороны, планирование помогает каждому работнику (и земледельцу, и программисту) добиваться большей эффективности. С другой стороны, как только мы беремся хронометрировать, правила игры переворачиваются с ног на голову, и не мы господствуем над временем, а время овладевает нами. Мы стали рабами расписания. У нас сплошные дедлайны, а каждый дедлайн по определению – спринтерский забег. Человек измеряет время, а время, как гласит итальянская поговорка, мерит человека.

Часы позволили нам составлять график на день, посулили большую продуктивность – и тут же установили жесткий контроль. По крайней мере те первые часы были слишком ненадежны и потому не могли повелевать людьми так, как сейчас. Солнечные часы «выключаются» ночью и в плохую погоду, продолжительность часа на них меняется вместе с сезоном из-за наклона земной оси. А водные и песочные часы прекрасно измеряли длительность конкретного события, но не указывали время дня. Почему дуэли, сражения и другие важные события так часто приурочивали к рассвету? Не потому, что наши предки обожали вскакивать спозаранку, но потому лишь, что рассвет – всем понятная точка отсчета. Точных часов не было, и жизнь сверяли с «естественным временем», как выражаются социологи. Иными словами, человек полагался на свои ощущения, а не на часы: ел проголодавшись и ложился спать, когда устанет. Но чем более совершенствовалось измерение времени, тем чаще людям указывали, в какой момент чем следует заниматься.

Уже в VI в. монахи-бенедиктинцы придерживались расписания, которого не устыдился бы самый прилежный тайм-менеджер^{9}. Сверяясь с примитивными часами, они звонили в колокола в установленное время, днем и ночью, подгоняя друг друга от одного дела к другому – с молитвы на учебу, от учебы к работе в огороде, затем на отдых и снова на молитву. Когда же на площадях Европы защелкали механические часы, граница между «контролируемым временем» и «контролирующим временем» стерлась окончательно. Интересным примером может послужить Кельн^{10}. Согласно историческим документам, часы в этом немецком городе были установлены примерно в 1370 г. В 1374 г. появилось городское уложение, в котором устанавливалось начало и конец рабочего дня и обеденный перерыв сводился «к одному часу и не более». В 1391 г. с 21:00 (зимой с 20:00) в городе был установлен комендантский час для иностранцев, а в 1398 г. отбой в 23:00 был предписан всем. Так за одно поколение свершился мощный переворот: отцы еще толком не умели определять, который час, а детям часы предписывали, когда работать, как долго обедать, в котором часу укладываться спать. Никто больше не сверялся с естественным временем, только с механическим.

Европейцы последовали примеру прилежных бенедиктинцев: составили себе повседневное расписание, чтобы эффективнее жить и работать. Так, философ, архитектор, музыкант, художник и скульптор итальянского Возрождения Леон Баттиста Альберти был человек занятой. Чтобы по-умному распорядиться временем, он каждое утро начинал с составления плана: «Поднимаясь с постели, я прежде всего спрашиваю себя, чем сегодня нужно заняться. Дел очень много, я их записываю, обдумываю и для каждого назначаю время: это сделаю с утра, это – днем, а вот это – вечером»^{11}. Ему бы кто подарил электронного секретаря.

В эпоху промышленной революции скорость нарастала и планирование стало делом обязательным. До века машин скорость передвижения не превышала конского галопа или хода корабля под всеми парусами, но паровой двигатель переносит людей, предметы, информацию на огромные расстояния и гораздо быстрее. Фабрики выпускают за день больше готовых изделий, чем ремесленник изготовит за всю жизнь. Новая скорость сулила замечательные приключения и процветание, люди были в восторге. Когда первый в мире пассажирский поезд подъехал к станции Стоктон в графстве Йоркшир в 1825 г., его приветствовала толпа из 40 000 англичан, дали 21 ружейный залп.

Зарождавшийся капитализм жил за счет скорости. Кто быстрее, тот и богаче. Предприниматель, успевший первым произвести и доставить на рынок свою продукцию, подрезал конкурентов. Требовалось проворно обращать капитал в прибыль, а прибыль вновь вкладывать в дело, чтобы получить больше прибыли. Не случайно в XIX в. в лексикон вошло выражение «быстрые деньги».

В 1748 г., на заре промышленной эры Бенджамин Франклин благословил брак выгоды и поспешности словами, которые мы твердим и ныне: «Время – деньги». Новое мировоззрение нагляднее всего выразилось в изменившемся методе оплаты: теперь работник получал не сдельно, а по часам. А раз каждая минута стоит денег, то бизнес превращается в безостановочную погоню за объемами производства. Больше единиц продукции в час – больше доход. Чтобы обойти соперников, нужно первым установить на заводе новейшее времясберегающее оборудование. Современный капитализм так и появился на свет с врожденной потребностью вечно обновляться, ускоряться, становиться все более эффективным.

Способствовала ускорению и неразлучная спутница промышленной эры – урбанизация. Города всегда притягивают самых энергичных, предприимчивых людей, и город сам превращается в гигантский ускоритель. Попав в город, человек волей-неволей начинает двигаться проворнее. В 1871 г. англичанин, имя которого осталось неизвестным, записал в дневник впечатления от британской столицы: «Как в Лондоне расходуются нервы и умственные силы – это страшное дело. В Лондоне все живут второпях. Где угодно в другом месте можно превратиться в лежачий камень, но тут так и покатишься… разум не поспевает за быстрой чередой новых образов, новых людей, новых впечатлений. Сделки совершаются все проворнее. Продажа и покупка, взвешивание и счет и даже разговор через прилавок – все в силу привычки исполняется с большой быстротой. У медлительных и задумчивых тут нет шансов, но, пожив какое-то время в городе, они, словно ленивая лошадь в запряжке с резвыми, тоже пойдут непривычным аллюром».

XIX в. породил огромное количество изобретений, благодаря которым люди смогли быстрее путешествовать, быстрее работать и сообщаться друг с другом. В результате индустриализация и урбанизация распространяются. Из 15 000 патентов, выданных в США в 1850 г., основную массу составляли устройства «для наращивания скорости и для сбережения времени и труда», как выразился посетивший страну швед. В Лондоне в 1863 г. открывается первая линия метро, в Берлине в 1879 г. появляется электрический трамвай, в 1900 г. заработали первые лифты. В 1913 г. с первого в мире конвейера съезжает Ford Model T. Развивались и средства коммуникации: дебют телеграфа состоялся в 1837 г., в 1866 г. кабель протянули через океан, а десятилетием позже появляются телефон и беспроводное радио.

С этими технологиями нельзя было бы совладать без точного отсчета времени. В основе механики современного капитализма – часы, от них зависит все остальное: встречи, дедлайны, контракты, процесс производства, расписания, транспорт, рабочие смены. Известный социолог Льюис Мамфорд назвал часы «основным механизмом» промышленной революции. Но лишь с установлением стандартного времени на исходе XIX в. потенциал этого механизма раскрылся полностью. Прежде каждый город привязывал счет времени к полудню, к трудноуловимому моменту, когда тени исчезают и кажется, будто солнце прямо над головой. В результате временные зоны насчитывались десятками и сотнями. Например, в начале 1880-х Новый Орлеан на 23 минуты отставал от Батон-Ружа, который находится 130 км западнее^{12}. Пока скорость путешественника не превышала скорости коня, эти нелепицы мало что значили. Но появились поезда – а они пересекали временные зоны достаточно быстро, – и разница стала заметной. Городам и государствам пришлось сверять часы, чтобы привести в порядок железнодорожное расписание. В 1855 г. на основной территории Великобритании время определялось по телеграфной связи с Королевской обсерваторией в Гринвиче. В 1884 г. 27 государств согласились признать гринвичский меридиан нулевым, что в итоге привело к установлению всемирного стандартного времени. К 1911 г. бо́льшая часть страны жила по этому времени.

На начальном этапе промышленной революции мало кто из рабочих смотрел на часы. Люди работали в своем ритме; отдыхали, когда вздумается; к ужасу хозяина, могли и вовсе не явиться на работу с почасовой оплатой труда. Чтобы приучить работников к новомодной дисциплине, без которой не мог бы сложиться современный капитализм, правящие классы начали прославлять пунктуальность как гражданский долг и моральную добродетель, а медлительность, склонность к опозданиям порицали, словно смертный грех^{13}. В каталоге 1891 г. компания, производившая часы с электросигналом, предупреждала об опасностях промедления: «Более всех других добродетелей тот, кто хочет преуспеть в жизни, должен возлюбить пунктуальность и более всех других промахов избегать опозданий». Одни из производимых компанией часов с замечательным названием «Автократ» грозились «поторопить медлительных и склонных задерживаться».

Пунктуальность стала общедоступной с появлением в 1876 г. заводного будильника. Несколько лет спустя на заводах стали появляться специальные часы, которые рабочие включали в начале смены и останавливали в конце. Так наглядно воплощался принцип «Время – деньги». Приходилось учитывать каждую секунду, и наличие карманных часов воспринималось как показатель статуса. В США бедняки участвовали в еженедельных розыгрышах часов. На призыв к пунктуальности откликнулись и школы. Один из отрывков в издании хрестоматии Макгаффи от 1881 г. предупреждал читателей об ужасных последствиях неточности: поезда сходят с рельсов, бизнес рушится, проигрываются сражения, казнят невиновных, любовная лодка разбивается об опоздание. «И так все в жизни: самые разумные планы, важнейшие дела, судьба человека, его честь, счастье и сама жизнь могут пойти прахом из-за чьего-то промедления».

Пружина часов сжимается все туже, развитие технологии позволяет выполнять любые операции быстрее, суета проникает во все сферы и уголки жизни. Думайте быстрее, работайте быстрее, говорите, читайте, пишите быстрее, заглатывайте пищу, шевелитесь, шевелитесь! В XIX в. о жителях Нью-Йорка один проезжий писал: «Они несутся так, словно впереди их ожидает сытный обед, а сзади нагоняет полиция». В 1880 г. Ницше отмечает укрепившийся дух «…торопливости, непристойной потной спешки, желания “сделать все дела” сию же секунду».

Умные люди начали понимать, что не только мы создаем технологии, но и технологии формируют нас. В 1910 г. историк Герберт Кассон писал, что «с появлением телефона изменился и образ мыслей. Остались в прошлом медлительность и задумчивость… Жизнь стала более напряженной, бодрой, скорой». Кассон, наверное, не удивился бы и тому, что после многочасового сидения за компьютером нас раздражает всякий, кто движется на скорости менее 1000 бит/с.

Под конец XIX в. к спешке прибавились новые обороты: внес свою лепту предтеча всех консультантов по менеджменту Фредерик Тейлор. На сталелитейном заводе в Вифлееме (Пенсильвания) Тейлор с помощью хронометра и логарифмической линейки по секундам рассчитал продолжительность каждой операции и затем организовал работу с максимальной отдачей. «Прежде на первом месте стоял человек, но в будущем на первом месте будет машина», – зловеще пророчествовал он. Хотя книги Тейлора читались повсюду, у самого автора не все складывалось удачно при внедрении «научного управления» в жизнь. Одного рабочего ему удалось научить перекладывать за день вчетверо больше чушек чугуна, но многие ушли с завода, не выдержав стресса. Да и руководству фабрики нелегко было иметь дело с Тейлором, и в 1901 г. его уволили. Он доживал в бесславии, объект ненависти для молодых профсоюзов. Тем не менее кредо Тейлора «на первом месте расписание, человек в лучшем случае на втором» успело оставить след в западном сознании. Майкл Шварц, снявший в 1999 г. документальный телефильм о наследии Тейлора, говорил: «Пусть Тейлор и умер в безвестности, последнее слово, видимо, осталось за ним: его идеи повлияли на наш образ жизни, не только на работу, но и на частную жизнь каждого человека».

Примерно в те же годы, когда Тейлор подсчитывал, сколько сотых секунды нужно, чтобы сменить перегоревшую лампочку, Генри Олрич опубликовал роман под названием «Мир без города и деревни» (A Cityless and Countryless World) о марсианской цивилизации, где время настолько дорого, что используется вместо денег. Прошло 100 лет, и пророчество того гляди сбудется: время все более превращается в деньги. Появились такие выражения, как «запас времени», «недостаток времени».

Почему на фоне растущего материального богатства все острее ощущается «бедность временем»? Думается, главная причина – в смертности человека. Современная медицина добавила с десяток лет к 70 годам, которые отмерила человеку Библия^[4], но мы все равно вынуждены постоянно ориентироваться на окончательный дедлайн – смерть. Время коротко, время уходит, хотелось бы наполнить смыслом каждую минуту. Но если это естественный инстинкт, почему же к бегу наперегонки со стрелками часов одни цивилизации проявляют заметно бо́льшую склонность, чем другие?

Отчасти ответ связан с нашими представлениями о времени как таковом. В некоторых философиях (например, китайской, индуистской, буддистской) время циклично. Эскимосы Баффиновой Земли (Канада) одним и тем же словом uvatiarru обозначают и отдаленное прошлое, и отдаленное будущее^{14}. В таких культурах время не только уходит, но и постоянно приходит. Оно вокруг нас, оно обновляется, как воздух, которым мы дышим. В западной традиции время линейно: это стрела, неумолимо летящая из пункта А в пункт Б. Время – ограниченный, а потому драгоценный ресурс. Христианская культура потребовала от человека использовать во благо каждый момент жизни. Бенедиктинцы соблюдали строжайшее расписание, иначе, мол, «дьявол найдет работу для праздных рук». В XIX в. Чарльз Дарвин в сжатой формуле выразил одержимость нашей цивилизации, нашу потребность выжать как можно больше из каждой минуты: «Человек, способный напрасно потратить хотя бы час, не понимает смысла жизни».

В традиционной японской религии синто, которая гармонично уживается с местной формой буддизма, время циклично. Но с 1868 г. Япония прилагала прямо-таки сверхчеловеческие усилия, пытаясь нагнать Запад. Насаждалась современная капиталистическая экономика, из Америки завезли часы, превозносились пунктуальность и умение выжимать из времени максимум. Культ эффективности еще более распространился после Второй мировой войны, когда Японию пришлось поднимать из руин. Сегодня в токийском метро пассажиры сломя голову несутся к электричке, хотя интервал движения поездов составляет не больше двух минут. Наблюдая за этим, понимаешь, что японцы вполне освоились с представлением о времени как об ограниченном и драгоценном ресурсе.

Еще один мощный стимул этой гонки – консюмеризм, и он расцвел в Японии пышным цветом. Уже в 1830-х гг. французский писатель Алексис де Токвиль бранил страсть к шопингу, ускоряющую ход нашей жизни: «Тот, чье сердце всецело отдано погоне за мирским благополучием, всегда спешит, потому что ему не хватает времени, чтобы все ухватить, присвоить и насладиться этим». Сегодня этот анализ верен как никогда: весь мир – универмаг, и люди в нем покупатели. На каждом углу нас соблазняют, щекочут, мы пытаемся впихнуть в нашу жизнь как можно больше потребления и «впечатлений». Нам мало блистательной карьеры – подавай еще курсы рисования, тренажерный зал, газету и все книги из списка бестселлеров; хочется посидеть с друзьями в кафе, обойти все клубы, попинать мячик, часами валяться перед телевизором, слушать музыку, проводить досуг с семьей, скупить все новомодные аксессуары и гаджеты, сходить в кино, насладиться близостью и замечательным сексом, слетать на край света в отпуск, а может быть, и волонтером послужить какому-нибудь общеполезному делу. И нас гложет разительное несовпадение между тем, чего мы хотим от жизни, и тем, что мы можем получить. Вот откуда мучительное ощущение нехватки времени.

В эту схему вполне укладывается и моя жизнь. Детям требуется много внимания: чтобы выполнять родительские обязанности, приходится вычеркивать из ежедневника какие-то другие дела. Но я никак не соглашался, я хотел всего и сразу. Я не отказался от своих хобби и увлечений, а впихивал их в график, и без того трещавший по швам. Выкраивал время поиграть в теннис, а потом весь день наверстывал эти два часа. Быстрее гнал машину, бежал чуть ли не бегом и сводил к минимуму сказку на ночь.

Я, как и все, надеялся, что новые технологии помогут сэкономить время и я перестану так отчаянно спешить. Но технологии – коварный помощник. Они вроде бы и сберегают время, но тут же портят все, порождая еще больше обязанностей и потребностей. Скажем, в начале ХХ в. стиральная машина избавила домохозяйку от многих часов утомительного ручного труда. Но с годами и требования опрятности возросли, мы стали стирать одежду гораздо чаще. Результат: переполненная корзина для стирки – столь же привычная примета современного дома, как и стопка счетов на тумбочке в коридоре. Или взять электронную почту. Плюс: чрезвычайно упростилось и ускорилось общение. Минус: именно эта простота и побуждает всех и каждого чуть что нажимать кнопку «Отправить». Ежедневно по миру разносится 5 млрд электронных писем, в том числе совершенно лишние меморандумы, пошлые анекдоты, спам. И эту гору информации каждому из нас ежедневно приходится разгребать.

Перед таким натиском едва ли устоит самый преданный апостол неспешности. Сатиш Кумар, бывший монах-джайнист, в 1960-е гг. прошел пешком из родной Индии в Великобританию, затем обошел еще много стран. Ныне он живет на юго-востоке Англии, в Девоне, издает журнал Resurgence, идеология которого во многом близка Медленному движению. Я повстречался с Кумаром дивным летним вечером в Гайд-парке. Маленькая худая фигурка в льняном костюме медленно передвигалась в потоке бегунов, торопливых пешеходов и молодежи на роликах. Мы пристроились в тени под деревом, Кумар снял обувь и носки, погрузил свои натруженные стопы в густую траву. Я спросил, страдает ли он «недугом нехватки времени».

– Это западная болезнь: сперва тут решили, что времени мало, затем принялись навязывать скорость всем сферам жизни, – ответил он. – Мама говорила мне: «Времени Бог дал вдоволь» – и она была права.

Но мать Кумара прожила всю жизнь в Индии, в сельской местности. В современном мире едва ли возможно освободиться от давления времени, от необходимости следить за стрелкой часов.

– Отчасти это верно. Живя здесь, я тоже поддаюсь суете и спешке. Порой приходится, иначе не сдать журнал. Живя на Западе, все силы кладешь на то, чтобы не позволить часам одержать над тобой верх.

Над головой жалобно жужжал самолет. Кумар глянул на часы. Через 15 минут – очередное дело, презентация книги.

– Пора идти, – слегка улыбнулся он. – Опаздывать нежелательно.

Но «нехватка времени» может быть симптомом более глубокого и опасного заболевания. На последней стадии перед выгоранием человек зачастую ускоряется пуще прежнего, лишь бы не вглядываться в себя и не признавать, что все идет наперекосяк. Кундера говорит, что скорость помогает нам не замечать ужаса и пустоты современного мира. «Наша эпоха одержима желанием забыть и во имя этого предается демону спешки. Она все ускоряет шаги, демонстрируя нам, что не желает запоминаться, что устала от самой себя, изнемогла от себя, что она хочет задуть крошечное колеблющееся пламя памяти».

Кто-то видит в ускорении попытку уйти не от жизни, а от смерти. Марк Кингуэлл, профессор философии университета Торонто, в своих работах переосмысливает значение культа скорости. Мы побеседовали за чашечкой кофе – он уводил разговор в сторону от космических кораблей и широкополосного Интернета.

– На самом деле скорость порождается отнюдь не только современными технологиями, – рассуждал он. – Тут все гораздо серьезнее и глубже, это связано с жаждой бессмертия. Нам трудно принять факт, что когда-нибудь мы умрем, об этом даже думать неприятно, вот мы и придумываем способы отвлечься от осознания своей смертности. Скорость перегружает наши органы чувств и мозг – это отличный способ отвлечься.

Хотим мы того или нет, но человеческий мозг настроен на быструю реакцию. Нас возбуждает опасность, грохот и шум, пульсация, стремительный поток впечатлений при наращивании темпа. Скорость стимулирует выброс двух гормонов: адреналина и норадреналина. Уровень именно этих двух гормонов повышается во время секса. Кундера совершенно справедливо говорит об «оргазме скорости».

Мало того, что мы получаем удовольствие от гонки – мы еще и привыкаем к ней, хотим еще и еще. Когда только выезжаешь на шоссе, радуешься дозволенным 120 км/ч. Но через несколько минут это уже медленно и скучно. А если придется свернуть на проселок, сбрасываешь до 50 км/ч и невольно скрипишь зубами. Появился даже термин «велоцитизация»: чем быстрее движешься, тем больше хочется ускориться^{15}. Когда привыкаешь к скорости 120 км/ч, возникает желание еще чуть-чуть поддавить на газ, загнать стрелку спидометра на 130 км/ч, а то и на 140 км/ч. В 1899 г. бельгийский инженер создал первый автомобиль для скоростных рекордов. Торпедообразная машина с двумя электрическими моторами получила название, вполне соответствующее нашей неутолимой потребности гнать все быстрее: La Jamais Contente («Не знающая удовлетворения»).

Проклятие велоцитизации действует не только на дорогах. Что творится в Интернете? Никого не устраивает скорость трафика. Когда я впервые подключился к Сети с помощью широкополосного модема, мне казалось, Интернет летает. А теперь он стал медленным; подтормаживает, что ли? Веб-страница загружается целых две секунды; мое терпение на исходе. За эти два мгновения я успеваю несколько раз щелкнуть мышкой: «Давай же, пошевеливайся! Нужно срочно менять провайдера!»

Чем более мы ускоряемся, тем более сложными и невротическими становятся наши отношения со временем. В любом учебнике можно прочесть, что озабоченность мельчайшими деталями – клинический признак невроза. Потребность делить время на все более короткие отрезки (кстати говоря, на щелчок пальцами уходит 500 млн наносекунд^{16}) вынуждает нас еще внимательнее следить за ходом времени, еще усерднее стараться выжать из него все; делает нас еще в большей степени невротиками.

Кажется, будто изменилась сама природа времени. В былые времена Библия учила: «Всему свое время, и время всякой вещи под небом: время рождаться, и время умирать…» (Еккл. 3:1). Время исцелять, плакать, смеяться, любить и т. д. В «Дон Кихоте» Сервантес замечает: «No son todos los tiempos unos» («Не все времена одинаковы»). Но в мире, где мы приучены крутиться 24 часа в сутки семь дней подряд, все времена одинаковы: мы платим по счетам в субботу, занимаемся шопингом в воскресенье, укладываемся в постель с ноутбуком, работаем по ночам, весь день перекусываем. Мы смешали времена года и зимой едим привозную клубнику, круглый год лакомимся куличами, некогда особым пасхальным угощением. Мобильные телефоны, смартфоны, пейджеры и Интернет обеспечивают доступность всего каждому и ежеминутно.

Говорят, правда, что такая круглосуточная культура снимает стресс, потому что человек может работать или заниматься всякими бытовыми делами, когда ему удобнее, но это разве что в мечтах. Стоит стереть границы между различными частями суток, и конкуренция, жадность, страх побудят нас распространить принцип «время – деньги» на каждый миг и дня, и ночи. Даже сон уже не служит спасительным прибежищем. Множество людей приспособилось готовиться к экзаменам, изучать иностранные языки, оттачивать свои менеджерские навыки, слушая в полудреме записи. На сайте Sleeplearning.com («Учение во сне») покушение на единственное время, когда мы имеем полное право замедлиться, не ощущая при этом вины, подается в качестве отличной возможности усовершенствоваться: «Часы сна, целая треть жизни, остаются непродуктивными. Используйте этот замечательный потенциал для укрепления своей карьеры, здоровья и счастья!»

Невроз времени так настойчив, что возникла необходимость в узких специалистах для его лечения. Появились гуру тайм-менеджмента. Некоторые советы, рассыпанные по бесчисленным книгам и лекциям, имеют определенный смысл. Иногда они даже рекомендуют делать меньше, чтобы сделать лучше, – и в этом вполне совпадают с философией неспешности. Но до корня проблемы – навязчивой потребности экономить время – мало кто добирается. Да что там: они чаще усугубляют проблему. В 2000 г. Дэвид Коттрелл и Марк Лейтон опубликовали книгу «175 способов сделать больше за меньший срок» (175 Ways to Get More Done in Less Time) – пособие по ускорению и максимальной эффективности написано чрезвычайно деловитой прозой. Особенно хорош совет № 141: «Делайте все быстрее».

В этих трех словах – диагноз современного мира. Задумайтесь хоть на миг: «ДЕЛАЙТЕ ВСЕ БЫСТРЕЕ». Что, в самом деле будем ускоренным методом читать Пруста, постараемся вдвое сократить супружеское соитие, готовить будем исключительно в микроволновке? Не хотелось бы, но сам факт, что человеку приходит в голову дать нам такую заповедь, показывает, как далеко мы отклонились от нормального пути. Давно пора задуматься и выправить свою жизнь. Еще не поздно научиться делать все правильно. Даже в эпоху сказок-одноминуток найдется альтернатива привычке делать все быстро и еще быстрее. И напоследок парадокс: Медленное движение растет быстро.