Андрей

По слабости, всё мешкал наш герой,

Пока настал, к тоске дворян уезда

Бобковского, печальный день отъезда.

XXIX

Андрей с утра в унылую тревогу

Весь погрузился; дедовский рыдван,

Кряхтя, придвинул к самому порогу,

Набил и запер толстый чемодан;

Всё бормотал: «Тем лучше; слава богу», –

И сапоги запихивал в карман…

Людей томит и мучит расставанье,

Как никогда не радует свиданье.

XXX

Потом он начал ящики пустые

С великим шумом выдвигать; в одном

Из них нашел он ленточки – немые

Свидетели прошедшего… Потом

Он вышел в сад… и листики сырые

Над ним шумели грустно, старый дом

Как будто тоже горевал, забвенье

Предчувствуя да скорое паденье.

XXXI

С тяжелым сердцем к доброму соседу

Андрей поплелся; но не тотчас он

К нему пришел и не попал к обеду.

Уже гудел вечерний, тяжкий звон.

«А, здравствуйте! Вы едете?» – «Я еду».

«Когда же?» – «Завтра до зари». – «Резон;

Лошадкам легче; легче, воля ваша…»

Андрей с ним согласился. Где Дуняша?

XXXII

Она сидела в уголку. Смущенье

Изобличали взоры. В темноте

Она казалась бледной. Утомленье

Ее печальной, тихой красоте

Такое придавало выраженье,

Так трогательны были взоры те,

Смягченные недавними слезами,

Что бедный наш Андрей всплеснул руками

XXXIII

С ней говорил он… как обыкновенно

Перед отъездом говорят: о том,

Что никого на свете совершенно

Занять не в состоянии; причем

Они смеялись редко, принужденно

И странно, долго хмурились потом…

Фаддей зевал до слез весьма протяжно

И, кончив, охорашивался важно.

XXXIV

Был у Дуняши садик, по старинной

Привычке русской. Садиком у нас

В уездах щеголяют. Из гостиной

Вели две-три ступеньки на террас.

Кончался сад довольно темной, длинной

Аллеей… Вечером, и в жаркий час,

И даже ночью по песку дорожки

Бродили часто маленькие ножки.

XXXV

В тот вечер, над землей, до влаги жадной,

Веселая, весенняя гроза

Промчалась шумно… Легкий сон отрадной

Волной струится мягко на глаза

Всему, что дышит, и в тени прохладной

На каждом новом листике слеза

Прозрачная дрожит, блестит лукаво,

И небо затихает величаво…

XXXVI

Во след другим, отсталая, лениво

Несется туча, легкая, как дым.

Кой-где вдали возникнет торопливо

Неясный шум – и, воздухом ночным

Охваченный, исчезнет боязливо.

От сада веет запахом сырым…

И на ступеньках редкие, большие

Еще пестреют капли дождевые.

XXXVII

И на террас они пошли все трое…

Вот, помолчавши несколько, супруг

Им объявил, что время не такое,

Чтобы гулять, и возвратился вдруг

В гостиную. Но небо голубое

Им улыбалось ласково. Сам-друг

Они присели на скамейке, рядом –

Меж светлым домиком и темным садом.

XXXVIII

Всё так очаровательно: молчанье

Кругом, как будто чутко над землей

Поникла ночь и слушает… Мерцанье

Далекой, робкой звездочки… покой

Немеющего воздуха… Желанье

В сердцах их, полных горестью, тоской,

Любовью, загоралось самовластно…

А вот луна блеснула сладострастно…

XXXIX

И, словно пробужденные стыдливым,

Медлительным и вкрадчивым лучом,

Заговорили говором сонливым

Верхушки лип, облитые дождем.

Внезапно по дорожкам молчаливым,

В кустах и на песку перед крыльцом

Взыграли тени слабые… Волненье

Скрывая, смотрят оба в отдаленье.

XL

О ночь! о мрак! о тайное свиданье!

Ступаешь робко, трепетной ногой…

Из-за стены лукавое призванье,

Как легкий звон, несется за тобой…

Неровное, горячее дыханье

В тени пахучей, дремлющей, сырой,

Тебе в лицо повеет торопливо…

Но вдаль они глядели молчаливо.

XLI

Сердца рвались… но ни глаза, ни руки

Встречаться не дерзали… При луне,

Испуганные близостью разлуки,

Они сидят в унылой тишине.

Лишь изредка порывистые муки

Их потрясали смутно, как во сне…

«Так завтра? Точно?» – «Завтра». Понемножку

Дуняша встала, подошла к окошку,

XLII

Глядит: перед огромным самоваром

Супруг уселся; медленно к губам

Подносит чашку, благовонным паром

Облитую, пыхтит, кряхтит – а сам

Поглядывает исподлобья. «Даром

Простудишься, Дуняша… Полно вам

Ребячиться», – сказал он равнодушно…

Дуняша засмеялась и послушно

XLII

Вошла да села молча. «На прощанье,

Андрей Ильич, откушайте чайку.

Позвольте небольшое замечанье…

(Андрей меж тем прижался к уголку.)

Ваш родственник оставил завещанье?»

«Оставил». – «Он… в каком служил полку?»

«В Измайловском». – «Я думал, в Кирасирском.

И жизнь окончил в чине бригадирском?»

XLIV

«Да, кажется…» – «Скажите! Впрочем, что же

Вам горевать? Покойник был и глух,

И стар, и слеп… Тем лучше для него же.

Хотите чашечку?» – «Я больше двух

Не пью». – «Да; как подумаешь, мой боже,

Что наша жизнь? Пух, совершенный пух;

Дрянь, просто дрянь… Что делать? участь наша…

Эх!.. Спой нам лучше песенку, Дуняша.

XLV

Ну не ломайся… ведь я знаю, рада

Ты петь с утра до вечера». Сперва

Ей овладела страшная досада…

Но вдруг пришли на память ей слова

Старинные… Не поднимая взгляда,

Аккорд она взяла… и голова

Ее склонилась, как осенний колос…

И зазвучал печально-страстный голос:

«Отрава горькая слезы

Последней жжет мои ресницы…

Так после бешеной грозы

Трепещут робкие зарницы.

Тяжелым, безотрадным сном

Заснула страсть… утихли битвы…

Но в сердце сдавленном моем

Покоя нет – и нет молитвы.

А ты, кому в разлучный миг

Я молча сжать не смею руки,

К кому прощальных слов моих

Стремятся трепетные звуки…

Молю тебя – в душе твоей

Не сохраняй воспоминанья,

Не замечай слезы моей

И позабудь мои страданья!»

XLVI

Она с трудом проговорила строки

Последние… потупилась… У ней

Внезапно ярко запылали щеки…

Ей стало страшно смелости своей…

К Андрею наклонился муж: «Уроки

Она, сударь, у всех учителей

В Москве брала… Ну, Дунюшка, другую…

Веселенькую, знаешь, удалую!»

XLVII

Она сидит, задумчиво впадая

В упорную, немую тишину.

Часы пробили медленно. Зевая,

Фаддей глядит умильно на жену…

«Что ж? Пой же… Нет? Как хочешь… – и, вставая, –

Пора, – прибавил он, – меня ко сну

Немного клонит. Поздно. Ну, прощайте,

Андрей Ильич… и нас не забывайте».

XLVIII

Кому не жаль действительных борений

Души нехитрой, любящей, прямой?

Дуняша не была в числе творений,

Теперь нередких на Руси святой –

Охотниц до «вопросов» и до прений,

Холодных сердцем, пылких головой,

Натянутых, болезненно болтливых

И сверхъестественно самолюбивых…

XLIX

О нет! она страдала. Расставанье

Настало. Тяжело в последний раз

Смотреть в лицо любимое! Прощанье

В передней да заботливый наказ

Себя беречь – обычное желанье, –

Всё сказано, всему конец… Из глаз

Дуняши слезы хлынули… но тупо

Взглянул Андрей – и вышел как-то глупо.

L

А на заре, при вопле двух старушек

Соседок, тронулся рыдван. Андрей

В нем восседал среди шести подушек.

Ну с богом! Вот застава! Перед ней

Ряды полуразрушенных избушек;

За ней дорога. Кучер лошадей

Постегивал и горевал, что грязно,

И напевал задумчиво-несвязно…

LI

Три года протекло… три длинных года.

Андрей нигде не свил себе гнезда.

Он видел много разного народа

И посетил чужие города…

Его не слишком тешила свобода,

И вспоминал он родину, когда

Среди толпы веселой, как изгнанник,

Бродил он, добровольный, грустный странник.

LII

Он испытал тревожные напасти

И радости скитальца; но в чужой

Земле жил одиноко; старой страсти

Не заменил он прихотью другой.

Он не забыл… забыть не в нашей власти!

В его душе печальной, но живой,

Исполненной неясного стремленья,

Толпами проходили впечатленья…

LIII

Однажды пред камином на диване

Андрей сидел и думал о былом.

(Он жил тогда в Италии, в Милане.)

Андрей на чай в один «приятный» дом

Был позван и скучал уже заране…

Его хозяйка в комнату с письмом

Вошла… «Рука Дуняши!», – закричал он. –

И вот что, содрогаясь, прочитал он:

«Признайтесь… Вы письма не ждали

Так поздно и в такую даль?

Вам прежних радостей не жаль?