Андрей

Губами – крепко, крепко стиснул руки.

Движенья головы его, плечей

Изобличали силу тайной муки…

Дуняша вся затрепетала… В ней,

Как дружные торжественные звуки

Среди равнин печальных и нагих,

Любовь заговорила в этот миг.

LVII

Ей всё понятно стало. Яркий свет

Вдруг озарил ее рассудок. Страстно

Они друг друга любят… в этом нет

Теперь уже сомнений… Как прекрасно

Блаженства ждать и верить с ранних лет

В любовь, и ждать и верить не напрасно,

И тихо, чуть дыша, себе сказать:

Я счастлив – и не знаю, что желать!

LVIII

Как весело гореть таким огнем!

Но тяжело терять напрасно годы,

Жить завтрашним или вчерашним днем,

И счастья ждать, как узники – свободы…

Упорно, как они, мечтать о нем

И в безответных красотах природы

Искать того, чего в ней нет: другой

Души, любимой, преданной, родной.

LIX

В Дуняше кровь вся к сердцу прилила,

Потом к лицу. Так хорошо, так больно

Ей стало вдруг… бедняжка не могла

Вздохнуть, как бы хотелось ей, довольно

Глубоко… кое-как она дошла

До стула… Слезы сладкие невольно,

Внезапно хлынули ручьем из глаз

Ее… Так плачут в жизни только раз!

LX

Она не вспомнила, что никогда

С Андреем ей не жить; что не свободна

Она, что страсти слушаться – беда…

И что такая страсть или бесплодна,

Или преступна… Женщина всегда

В любви так бескорыстно благородна…

И предаются смело, до конца,

Одни простые женские сердца.

LXI

Дуняша плакала… Но вот Андрей,

Услышав легкий шум ее рыданья,

Дверь отворил и с изумленьем к ней

Приближился… вопросы, восклицанья

Его так нежны были, звук речей

Дышал таким избытком состраданья…

Сквозь слезы, не сказавши ничего,

Дуняша посмотрела на него.

LXII

Что было в этом взгляде, боже мой!

Глубокая, доверчивая нежность,

Любовь, и благодарность, и покой

Блаженства, преданность и безмятежность

И кроткий блеск веселости немой,

Усталость и стыдливая небрежность,

И томный жар, пылающий едва…

Досадно – недостаточны слова.

LXIII

Андрей не понял ровно ничего,

Но чувствовал, что грудь его готова

Внезапно разорваться, – до того

В ней сердце вдруг забилось. Два-три слова

С усильем произнес он… на него

Дуняша робко посмотрела, снова

Задумалась – и вот, не мысля зла,

Ему тихонько руку подала.

LXIV

Он всё боялся верить… Но потом

Вдруг побледнел… лицо закрыл руками

И тихо наклонился весь в немом

Восторге… Быстро, крупными слезами

Его глаза наполнились… О чем

Он думал… также выразить словами

Нельзя… Нам хорошо, когда в тупик

Приходит описательный язык.

LXV

Она молчала… и молчал он сам.

О! то, что в это дивное мгновенье

Их полным, замирающим сердцам

Одну давало жизнь, одно биенье, –

Любовь едва решается речам

Себя доверить… Нужно ль объясненье

Того, что несомненней и ясней

(Смотри Шекспира) солнечных лучей?

LXVI

Он руку милую держал в руках

Похолодевших; слабые колени.

Дрожа, под ним сгибались… а в глазах

Полузакрытых пробегали тени.

Он задыхался… Между тем, о страх!

Фаддей (супруг) входил в пустые сени…

Известно вам, читатели-друзья,

Всегда приходят вовремя мужья.

LXVII

«Я голоден», – сказал он важно, вдруг

Шагнувши в комнату. Дуняша разом

Исчезла; наш Андрей, наш бедный друг

(Коварный друг!) глядел не то Фоблазом,

Не то Маниловым; один супруг

Приличье сохранил и даже глазом

Не шевельнул, не возопил «о-го!»

Как муж – он не заметил ничего.

LXVIII

Андрей пробормотал несвязный вздор,

Болезненно зевнул, стал как-то боком,

Затеял было странный разговор

О Турции, гонимой злобным роком,

И, наконец, поднявши к небу взор,

Ушел. В недоумении глубоком

Воскликнул муж приятелю во след:

«Куда же вы? Сейчас готов обед».

LXIX

Андрею не до кушанья. Домой

Он прибежал и кинулся на шею

Сперва к хозяйке, старой и кривой,

Потом к оторопелому лакею…

Потом к собаке. С радостью большой

Он дал бы руку своему злодею

Теперь… Он был любим! он был любим!

Кто мог, о небеса, сравниться с ним?

LXX

Андрей блаженствовал… Но скоро в нем

Другое чувство пробудилось. Странно!

Он поглядел задумчиво кругом…

Ему так грустно стало – несказанно.

Глубоко грустно. Вспомнил он о том,

Что в голове его не раз туманно

Мелькало… но теперь гроза бедой,

Неотразимой, близкой, роковой

LXXI

Ему представилась. Еще вчера

Не разбирал он собственных желаний.

При ней он был так счастлив… и с утра

Тоской немых, несбыточных мечтаний

Томился… Но теперь – прошла пора

Блаженства безотчетного, страданий

Ребяческих… не возвратится вновь

Прошедшее. Андрей узнал любовь!

LXXII

И всё предвидел он: позор борьбы,

Позор обмана, дни тревог и скуки,

Упрямство непреклонное судьбы,

И горькие томления разлуки,

И страх, и всё, чем прокляты рабы…

И то, что хуже – хуже всякой муки:

Живучесть пошлости. Она сильна;

Ей наша жизнь давно покорена.

LXXIII

Он не шутя любил, недаром… Он,

В наш век софизмов, век самолюбивый,

Прямым и добрым малым был рожден.

Ему дала природа не кичливый,

Но ясный ум; он уважал закон

И собственность чужую… Молчаливый,

Растроганный, он медленно лицо

Склонил и тихо вышел на крыльцо.

LXXIV

На шаткую ступеньку сел Андрей.

Осенний вечер обагрял сияньем

Кресты да стены белые церквей.

Болтливым, свежим, долгим трепетаньем

В саду трепещут кончики ветвей.

Струями разливается с молчаньем

Вечерним – слабый запах. Кроткий свет

Румянит облака свинцовый цвет.

LXXV

Садится солнце. Воздух дивно тих,

И вздрагивает ветер, словно сонный.

Окошки темных домиков на миг

Зарделись и погасли. Отягченный

Росой внезапной, стынет луг. Затих

Весь необъятный мир. И благовонный,

Прозрачный пар понесся в вышину…

И небо ждет холодную луну.

LXXVI

Вот замелькали звезды… Боже мой!

Как равнодушна, как нема природа!

Как тягостны стремительной, живой

Душе – ее законная свобода,

Ее порядок, вечность и покой!

Но часто после прожитого года

В томительной мучительной борьбе,

Природа, позавидуешь тебе!