Прощание с Багусями. Памяти писателя

Иллюстратор Людмила Бессонова

Дизайнер обложки Людмила Бессонова

© Иван Шульпин, 2019

© Людмила Бессонова, иллюстрации, 2019

© Людмила Бессонова, дизайн обложки, 2019

ISBN 978-5-4483-7337-4

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Прощание с Багусями

Ехал царь Петр Первый

Из истории села Багуси

Багуси – село старое. Никто, конечно, не помнит, как и когда оно образовалось. Стоит себе, как будто стояло тут с самого сотворения мира. Но так не бывает, чтобы жили люди и ни разу не задумались, почему это они живут именно здесь и как это так получилось, что поселение называется Багуси? Обязательно найдутся любопытные да дотошные, которые задумаются. Иначе и быть не может. Во-первых, самим интересно; во-вторых, всякий приезжий человек может спросить, например: почему Багуси? И стыдно будет пожимать плечами. А приезжих теперь в Багусях бывает много. То автоколонна из какого-нибудь дальнего города на уборку нагрянет, то студентов пришлют. А однажды приезжал изыскатель, землю бурил под строительство коровников, черный такой, курчавый; так тот даже напевал – Ба-агуси, Ба-агуси… И все допытывался: откуда могло произойти такое певучее название?

Обычно происхождение и странное название села любопытствующим толкует старик Сосок. А не случись старика рядом, все равно объясняют его словами:

– Ехал, стало быть, царь Петр Первый из города Петровска… А город, между прочим, в честь царя Петра так назвали… Так вот, едет царь Петр Первый – кругом глушь, безлюдье. Вдруг видит: гуси домашние писит~ ся… Петр толкнул в бок друга-приятеля Меншикова, который рядом в карете подремывал, да как закричит: « Ба, гуси!» Подъехали поближе, глядь – хозяева живут. Меншиков спрыгнул с кареты и спрашивает: «Что за поселенье?» А хозяин ему: «Живем, говорит, хлеб жуем, вот и все поселье…» А Меншиков – между прочим, озорник был – и говорит мужику: «Теперь поселье звать должно Багуси! Так сам царь Петр Лексеич повелел. Вон он в карете сидит». Так и повелось – Багу си да Багуси…

Школьники из исторического кружка рассказывают о происхождении села по-другому. Откуда-то разузнали они, что первыми появились на месте нынешних Багусей переселенцы из дальних северных краев, монастырские крестьяне. Будто пришли сюда те крестьяне, чтобы сеять на свободных приволжских землях пшеницу и отправлять ее обозами в свои монастыри, где поля были неурожайные. В доказательство школьники указывают на то, что в Багусях много живет людей светловолосых и голубоглазых, а в их речи встречаются слова, необычные для местных говоров. Например, слово НЕФЫРЬ, или, по-другому. НЕФИРИСЫЙ. Так в Багусях называют людей стеснительных, неловких в общении, диковатых. И действительно, это слово в собрании Даля помечено как вологодское.

Трудно рассудить, кто больше прав старик Сосок или школьники из исторического кружка. Скорее всего они дополняют друг друга. Никто ведь с уверенностью не скажет, что тот самый мужик, который вышел навстречу Меншикову, не был одним из монастырских крестьян. Да и сами школьники вписали рассказ старика Соска в свой альбом, хотя и оговорились, что это, мол, из фольклора.

Деревенская улица

Вечером под Новый год у егеря Константина Волкова были гости. Собрались приятели хозяина, соседи и просто люди уважаемые. Словом, без малого вся улица.

Колхозный бригадир Павел Кузьмич Корнев, мужчина в возрасте, степенный, которого худой варежкой махни – не зазовешь на выпивку, к егерю, однако, пришел, потому что любил посидеть в приличной компании, выпить стопки две-три и сыграть сообща песню. Пришел, несмотря на то что уже неделю домовничал (жена Павла Кузьмича гостила у дочери, в городе), а тут еще забота прибавилась: корова дохаживала, ждал со дня на день. И все-таки пришел.

Пара Вязовых была, Петр и Татьяна. Сам Петр – комбайнер, а в зимнее время моторист на ферме – петь-плясать мастер, никакой компании никогда не чурался и везде приходился своим человеком. Жена его, баба горластая и вздорная, на гулянках от Петра не отставала ни в пляске, ни в песне и пила с ним на равных, но на следующий день утром поднималась чуть свет и распекала еле живого с похмелья мужа, уличала в алчности к водке. Мало того – выславила его на всю округу как пьяницу, каковым на самом деле он не был.

Пришел лесник Живайкин, мужик огромный, глаза навыкате, будто ему когда-то сильно стукнули по затылку. Он нюхал табак и имел привычку, подвыпив, ни с того ни с сего предлагать собравшимся какую-нибудь несуразную шутку. Вроде того: «Пойдемте бабушку Булаеву напугаем!» или: «А что, если у Соска трубу соломой заткнуть?!» – и сам же очень этому радовался.

С ним пришла жена, женщина тихая, вечно беременная, с ежечасно меняющимся цветом лица.

Была в компании молодежь – Иван Тугушев и Катя Ненашева. Иван по осени вернулся из армии и опять, как до службы, сел за руль трактора «Беларусь». Жил он через два дома от Волковых и был приглашен как сосед. Катя же приехала в Багуси после библиотечного техникума, по направлению. Сельсовет поселил ее в маленьком домике, прямо напротив егеря. Друзьями обзавестись она еще не успела, скучала; люди это понимали, старались приобщить ее – то на чай пригласят, то к телевизору. Поэтому и попала Катя в новогоднюю ночь к Волковым. Хотя не только поэтому. В улице с недавних пор стали замечать, что Иван ухаживает за библиотекаршей, и кто молча, кто вслух одобрили это: Катя всем нравилась, а Иван, ухаживая за ней, вроде образумился – неслышно стало о его проделках. Хозяйка дома хоть и недолюбливала Ивана, потому что его проделки часто касались и ее, но на праздник пригласила.

Любила егерева жена, как многие бабы, посводничать! Гости изрядно выпили, по скатерти уже был разлит вишневый компот, расплёваны семечки соленого арбуза, тарелки с маринованными грибками уже опустели, когда сияющая Кстинья, жена егеря, подала поросенка, зажаренного целиком и обложенного кругом мочеными яблоками. Гости приятно изумились, долго не решались приступить к поросенку и все расспрашивали Кстинью, у которой нос побелел от волнения, о рецепте и секретах блюда, и только после решительного поступка хозяина – он ловко подцепил вилкой половину поросячьей головы – всем скопом навалились на угощенье.

Кушайте, дорогие гостечки, кушайте, – приговаривала Кстинья. – Чем богаты, тем и рады… Кушайте, не стесняйтесь…

Галдеж, когда все говорят, и никто не слушает, с появлением поросенка утих. Компания распалась на группки, и разговор пошел со смыслом.

Ты что его заколол-то? – спросил хозяина лесник Живайкин, терзавший вторую половину поросячьей головы. – Больной он, что ль?

Бракованный. Я его у Павла Кузьмича на ферме выписал. Не растет, а только корчится. Тепла ему надо, а у меня хлев как решето.

Свинья, она тепло любит, – согласился лесник. – Хлев надо было ухетать.

Тес нужен, а из руки его не напилишь.

Ты что же, дорогу к нам забыл? – обиделся лесник. – Иль отказали бы!

Кстинья давно прислушивалась к разговору мужчин и, наконец, встряла. Да он, тютя такой, к своим людям не может приклониться! Такой уж нефырь.

Нет, уж ты будь добр, запомни: дровишками там, леском зануждаешься – ко мне. Всегда уважу, – заверил лесник.

А с дровишками у нас прямо беда, – тут же затужила Кстинья. – Повадился один друг по ночам в поленницу. Штабель на глазах тает… А этот, тютя, все ушами хлопает.

Это точно, озорует кто-то, – подтвердил Константин.

Эк, велика тайна – кто! – возмутилась Кстинья. – Помяните мое слово – Сосок! Лодырь старый, только сказочки сочиняет да наливками вас, дураков, поит, а топку, он – кто видал? – заготавливал хоть раз? То-то, не видали! А дым из трубы пускает. Это что же он – сказочки свои жгёт?..

А наливки у Соска хороши, – не разобравшись, в чем дело, ввязался в разговор Петр Вязов.

Да и не верится мне, чтоб старый человек на воровство пошел, – усомнился Константин.

А отчего же тогда у него цыпки под глазами? – спросила Кстинья. И, не дождавшись ответа, разъяснила сама: – А оттого, что всю ночь не спит, ворует – днем глаза от недосыпу слезятся и ветрят!

А чем докажешь? На лбу-то у него не написано, что он воровал, – не согласился Константин. Но про себя подумал: «Вот камфара! Как следователь».

А ты докажи, – настаивала Кстинья, – не поспи ночку да выследи. Возьми ружьишко да посиди ночку. Вот и докажешь.

– Да ведь так замерзнешь к ядрене-матрене! – удивился Петр Вязовов который кое- что понял из разговора.

Ничего, вы, когда лисы мышкуют, сутками в ометах просиживали, а тут за свое добро ночку боитесь.

Стоп-стоп-стоп! – заорал вдруг лесник. – Сейчас все обладим! И ночь не надо мерзнуть… Неси, Кстинья, полено потолще и бурав.

– Зачем?

– Неси, говорю, сами все увидите…

Кстинья, ничего не понимая, принесла чурак и бурав. Лесник поставил полено на попа, попросил Кстинью придерживать его, а сам стал сверлить в торце отверстие. Загнав бурав сантиметров на двадцать, он вытряхнул стружку, захлебываясь от удовольствия, объявил:

– Теперь насыпем в дыру пороху и заткнем пробкой! Я в книжке недавно про такую штуку вычитал… А завтра утром у кого горшки из печи вылетят – тот и вор!

Лесник довольно засмеялся, женщины ничего не поняли, а Павел Кузьмич попытался возразить:

– Так ведь можно человека до смерти напугать…

– Ничего, – сказал лесник, – в Европе, говорят, ворам руки отрубают, потому без замков живут. А за испуг не бьют!

Кстинья отнесла чурак в поленницу и, вернувшись в дом, прямо от порога затянула:

 
Однажды морем я плыла
Ны па-рохо-оди то-ом,
Погода чудная была,
И вдруг начался шторм!
 

И сразу ожила, заголосила беременная лесничиха, дружно взялись Вязовы, послышался бас Павла Кузьмича.

 
A-а, а-а, в глазах туман,
Кружится голова.
Едва стою я на ногах,
Но я ведь не пьяна…
 

И Иван Тугушев озорно горланил, подмаргивая лесничихе, намекая на ее живот, и особенно налегал на слова припева:

 
А кто же в этом виноват?
Конечно, капитан!
 

Только Катя Ненашева вначале молчала. Слов она не знала, а ритм, в котором компания исполняла песню, разухабистый, с длиннущими затяжками, пугал ее. Но и она, чтобы не привлечь к себе внимания, вскоре зашевелила губами, стала робко подтягивать запомнившиеся повторы.

Однако Кстинья заметила смущение молоденькой гостьи и подсела к Кате.

– А ты, миленькая, не тушуйся, мы люди простые. Пой веселей! А песни наши не знаешь – так закуси. Ешь, не стесняйся. У нас все свое, не покупное, как в городе… Ешь, ешь, миленькая, да приглядывайся, как люди на стол готовят, учись. С такой красотой тебе не долго в девках ходить, – Кстинья игриво подтолкнула Катю локтем и указала взглядом на Ивана, – вон как постреливает!..

Песню меж тем допели.

Лица у певцов были еще бурые с натуги, и белки глаз на них выделялись неестественно ярко, но на мужской половине стола уже затевался разговор. Подтрунивали над хозяином: дескать, охотник-охотник, даже егерь, а дичинки на столе не видно.

– Какая теперь дичь, – оправдывался Константин, – на каждого зайца по десять стрелков. Лоси было появились, прижились в гаю, но – не уследил – и до них какой-то ухарь добрался. Обоих взрослых завалили…

– Сразу обоих! – ахнул лесник, суетливо достал табакерку, втянул в нос щепоть табаку и так сморщился, что слезу из глаз выдавил. – Сразу обоих, эт надо…

– А теленок остался, – продолжал Константин, – то ль не разглядели его, то ль второпях забыли. Я ему в зиму две копны сена оставил на прокорм. Сначала вплотную подпускал, теперь подрос – дичится. А от сена не уходит.

Дослушав рассказ егеря, Павел Кузьмич засобирался. Константин своей историей напомнил ему о корове, надо было за ней присматривать, да и время позднее. Павел Кузьмич поблагодарил хозяев, поздравил всех еще раз с Новым годом и, несмотря на уговоры, ушел. За ним вскоре поднялись и остальные. Только Петр Вязов попытался было затеять новую песню. Но Татьяна нахлобучила на него шапку и подтолкнула к двери.

Кстинья, провожая гостей, звонко чмокала женщин в щеки и приговаривала:

– Не забывайте, гостечки дорогие, нас. Всегда рады, всегда найдется, чем встретить… Константин разносил мужчинам «на посошок», ходил по комнате со стопками в обеих руках и нечаянно расплескивал на пол наливку.

Уже на улице, обнимая Константина, лесник Живайкин укоризненно спросил:

– Вот я лесник, а вроде бы леса своего не знаю: ума не приложу – где ты лосенка спрятал?

– Э-э, нет, брат! Секрет! – скрытничал егерь. Но недолго. Вскоре с гордостью признался: – А в долу, у Пудова родника. Туда зимой ни одна душа не заходит!

Когда гости разошлись, Константин пошел с фонариком в сарай, где была сложена поленница, намереваясь найти и разрядить полено. Но никак не мог его отыскать: ворошил-ворошил дрова, набил себе шишку на лбу, плюнул и вернулся в дом.

– Достань мне спальный мешок, пойду дрова караулить.

– Что это вдруг озаботился? – удивилась Кстинья.

– Нельзя так людей пугать.

– Ишь, какой сердобольный…

Егерь взял ружье, спальный мешок и вышел. В сарае он забрался на подловку, где было сено, и прилег…

* * *

Иван Тугушев проснулся рано, часов в семь. И сразу обуяла его радость, еле сдерживаемое ликование: вспомнился вчерашний вечер, ночь… Рядом, уткнувши голову между подушками, посапывала Катя. Все было призрачно в маленьком Катином доме: едва угадывалось зашторенное окно, смутно белела колонна голландки.

Уж очень просто все получилось, так просто, что теперь Ивану и не верилось…

Вчера Катя стала вдруг безразлично-податливой, смирной. Потом то тихо плакала, то ласкала Ивана. Ивана же раздирал восторг, Иван смеялся, и Катя глядела на него испуганно.

– Я люблю тебя, – говорил Иван.

– И я, – одними губами отвечала Катя.

– Теперь ты моя жена, правда? – шептал он и пугался своего голоса, непривычных слов. – Завтра же попрошу у Павла Кузьмича лошадей. В сельсовет на тройке поедем, пусть будет, как в старину, – весело, с колокольчиком! Поедешь на лошадях? Коренным пустим бригадирского Ворона, а пристяжными двух белых, молодых. Ух!..

Неужто несколько часов назад все это было? Не верилось. Ивану не терпелось дождаться дня.

Он осторожно выскользнул из-под одеяла и мягко попрыгал по обжигающе-холодному полу, несколько раз присел, наклонился туда-сюда, помахал руками. Холодок выстывшей за ночь избы приятно студил кожу, а изнутри ощущался приток тепла. Хорошо было Ивану.

Сдвинув шторку, Иван подышал на затянутое тонким узором льда стекло и заглянул в протаявший глазок. Прямо за палисадником начинался пологий спуск к речке, дальше бугром поднимался другой берег, а еще дальше виднелись избы соседней улицы, из которой вырастала высокая пожарная каланча, облепленная вчерашним инеем. Утро еще еле- еле угадывалось по тайным переменам в тенях снежных сугробов, в самом воздухе, но была ясность, в которой не могло остаться незамеченным ни одно движение: белый снег, белые звезды и белая луна, черная блестящая щетина тальника вдоль речки.

– Иван, – тихо и испуганно позвала Катя.

– Я тут, – он отошел от окна и присел на кровать.

– Иван, уже утро? Все встали, да? Как ты пойдешь? Тебя увидят, мне будет неудобно…

– А так вот и пойду. Выйду сейчас на крыльцо и закричу на всю улицу: эй-эй-эй, земляки! Кончай ночевать!.. И пойду себе. Да еще ручкой тебе помашу…

Катя молчала. И было в ее молчании что- то от беспомощного укора, была растерянность.

– Ну что ты? Вспомни… – Иван приподнял ее голову, поцеловал Катю в глаза и почувствовал губами слезы в ямочках у переносицы. – Я люблю тебя.

Катя молчала, но Иван услышал, как упали на его плечо холодными каплями ее пальцы, как вся она зябко дрожала.

– Тебе холодно?

– Нет.

– Я сейчас растоплю печку. Потом пойду домой на работу, а к вечеру вернусь.

Вышел Иван от Кати в восемь часов. В кухонных окнах домов уже горели огни. То там, то тут хлопали двери. Но Иван не стал крадучись пробираться по задворкам к своему дому, а пошел напрямик через улицу. Сначала прошел по целику от Катиного дома к Сосковой избенке, нарочно загребая ногами снег, чтобы оставить широкий, издалека приметный след, а от Соска к своему дому направился по тропинке, им самим протоптанной.

Дома уже встали. Брат Ивана, Анатолий, сидел за столом, завтракал, а его жена хлопотала у печки. Оба встретили Ивана удивленно-вопросительными взглядами.

– Женюсь! – сказал Иван с порога.

– Ну и, слава богу, – одобрила братнина жена.

Анатолий понимающе улыбнулся.

Наскоро позавтракав, Иван завел трактор, стоявший у двора, и покатил вдоль улицы. Напротив дома егеря из-под самых колес Иванова трактора метнулось что-то, похожее на черта: то ли куцая собака, то ли козел…

* * *

Чуть только развиднелось, окна поголубели, избяной сумрак стал сжиматься по углам.

Павел Кузьмич, в исподнем, босой, стоял у окна и глядел в лунку проталины. Утро лишь угадывалось по водянистой зелени востока. Из труб восходили к небу крутые дымы. Улетали людские сны из теплых изб. Там вон топят дровами: дым невесомый, призрачный – сны мальчишечьи, без забот и печалей. А там жгут уголь: непроглядный, багрово подкрашенный в вышине столб – сны взрослых. И все о том: а что готовит год новый, что сулит?.. Все о том.

Опомнившись, Павел Кузьмич быстро оделся и вышел в сенцы, долбанул кулаком по льду в умывальнике, покрутил пристывший клапан и умылся. Потом замешал болтанку из отрубей, проскрипел по двору и нырнул в утробное тепло хлева. Корова Румянка ткнулась мордой в его плечо.

– О чем только думаешь? – ворчал Павел Кузьмич на корову. – На привязи, что ли, около тебя сидеть?..

Бранил он Румянку за то, что все сроки вышли, а она, казалось, и не думала телиться, будто не в тягость ей такое бремя, такой кошель. Павел Кузьмич пощупал жилы коровы и вздохнул: нет, не обмякли, не опустились. Вздохнул и покаялся, что взялся держать корову один. Была бы двухдворка, как прошлый год, – и тоска пополам. Свел бы ее сейчас на два дня к Дашке, и пусть Дашка пождет, покараулит. Дернуло дурака одному впрягаться!

– А все тебя пожалел! – Павел Кузьмич ткнул кулаком в тугой бок Румянки.

Конечно, пожалел. Держали-то на двоих, но он, Павел, кормил, ползал круг коровы, а Дашка только молоко тянула. От него на веревке ведут – упирается, а от Дашки только выпусти – сама бежит. Хоть и кричала Дашка вслед с обидой: «Кинулась! Всю свеклу пожрала и кинулась!» А свеклы, помнится, летом всего две-три в огороде лопушились. А кричала: «Весь погреб свела!» Ну и балаболка! Сама даже кур своих так кормит: платочком со стола потрясет – и будь здоров, вспомнил жену свою. Некстати в город унесло! К дочери, внучат караулить, пока сами Новый год справят.

Крутись тут один.

Павел Кузьмич еще раз пощупал жилы, вздохнул и вышел из хлева. Пора на наряд. Бригадир Павел Кузьмич, бригадир… Вот уже и голуби со школы в сторону фермы потянулись, на кормежку. Иней с проводов осыпается. Пора, пора…

Бригада сходилась на наряды и на собрания в избу кузнеца Дашкова. Платило ему за это правление пятнадцать рублей в месяц, и называлась изба бригадной. Была она до черноты прокурена, смешались в ней и сжились запахи многих изб.

В бригаде никого еще не было.

Павел Кузьмич сел в угол к столу и стал прикидывать на бумажке, куда сколько человек нужно: сколько за фуражом, сколько на силосный курган, сколько на переброску молодняка в утепленное помещение…

Немного погодя стал собираться народ.

– Ну, вот что, – сказал Павел Кузьмич из своего угла, сказал громко, чтобы слышали все, – вот что: попраздновали – и за дело.

– Дело – его не переделаешь! – тут же выпялился Тимка Амосов. – Хоть на праздник погулять с простору. Вкалываешь, вкалываешь!..

И поехал, и понес.

«Ну что за гонор в мужичонке! И трезвый ведь, и пить не собирается, и работать будет, – а других подначивает. Обязательно человеку покуражиться, понедовольничать. С таким лучше не встревать. Говори, говори… Врешь, подлец, угомонишься!»

– Ефремыч с Костей, запрягайте и на мельницу за дробленной. Возить прямо на ферму. Кладовщик примет… – начал Павел Кузьмич, не обращая внимания на куражливого Тимку.

Так бы и начался год новый – не совсем складно, но, в общем-то, по-деловому, мирно, если бы не заметил Павел Кузьмич в самый ход наряда парнишку у порога. Стоял парнишка и шмыгал носом.

«Вязов малый, – узнал бригадир. – Оборони и избавь…»

– Что это ты, Сань? – притворно ласково спросил Павел Кузьмич. – Не подмогнуть ли собрался?

– Мамка сказала, папка не выйдет, подменяйте…

– Как не выйдет?! Ты что плетешь, Сань?..

– Хворает папка.

– Нет, вы слыхали! Хворает папка! Я ему покажу, как хворать! Ты, Федор, – обратился он к помощнику, – расставь людей. Я к Вязову.

Павел Кузьмич спешил. За ним мелко поскрипывал Санька.

«Ну не сукин ли сын! Видали такого? Ему праздник, а скотина с голоду дохни…»

Вообще-то, Павел Кузьмич уважал Петра Вязова. Мужчина он работящий и не сказать чтобы пьющий. Но размашистый.

– Ты гулять гуляй, но дело за собой помни! – на ходу сказал бригадир. Санька испуганно приостановился.

Петр Вязов работал мотористом на ферме – качал воду. Обычно Павел Кузьмич в праздничные или свадебные дни держал кого-нибудь на подхвате, зная слабость Петра. А вчера не учел.

– С Новым годом, с новым счастьем! – пропустив в дверь парнишку, поздоровался бригадир. – Где тут болящий?

– Вагой твоего болящего не поднимешь! Ни стыда, ни совести! Все кулаки оббила! У людей и мужики-то как мужики, а тут, будто в наказанье всучили, – замолотила, видимо, не утихавшая еще Татьяна.

«Вот это похмелье Петру! – весело подумал Павел Кузьмич. – Ну и баба!»

Моторист лежал на диване под полушубком.

– Вставай, вставай! – затормошил его Павел Кузьмич. – Хватит дурака валять!

– Не могу… – только и простонал Вязов.

– Подымайся, весь год, говорю, хворать будешь. – Павел Кузьмич сдернул с него» полушубок. – Видишь, ты и в сапогах уже…

– Уже! Ночевал в них! – тут же взялась Татьяна. – Натопался, что лапы распухли! Вдвоем с Санькой не стащили…

– Да, чу, ты! И так голова трещит, – притворно поморщился Павел Кузьмич.

– Сильней, сильней вам надо! Чтоб совсем полопались!

– Старуха-то моя в городе, – бригадир подсел к столу, – и поправить некому…

– Давно бы от вас сгинуть куда глаза глядят!

– У тебя, может, есть там чего?.. – спросил Павел Кузьмич и покашлял в кулак.

– Есть, да не про вашу честь…

Татьяна юзом пустила стакан по столу и с маху плеснула в него из бутылки.

– Может, и над своим сжалишься? Не помирать же человеку…

Петр тяжело встал, подсел к столу и уронил голову на руки.

– Чего по столу-то размазался? – не унималась жена. Но стакан подала…

– Ну, вот что, – сказал Павел Кузьмич, – давай на ферму. По дороге отмякнешь.

Во дворе он проворчал мотористу:

– Меру надо знать!

Вязов виновато развел руками.

– Тьфу! – круто под ноги сплюнул бригадир.

* * *

Разбудил Константина Волкова странный звук: неподалеку глухо, как толовая шашка в омуте, ухнуло. Стряхнув с лица волглый от дыхания пучок сена, егерь наполовину выбрался из спального мешка и заглянул вниз. Там никого не было. Егерь, еще туго соображая спросонок, пошарил около себя: рядом лежало ружье… Константин припомнил вчерашнюю гулянку, затею лесника и то, что он, Константин, сторожил всю ночь дрова…

«Уж не выстрелил ли я со сна-то? – подумал Константин. – Эк ведь садануло!»

Егерь понюхал оба ствола, но не доверил обонянию и переломил двустволку, выдернул патроны. Они были заряжены.

«Не гром же среди зимы?..»

Но не успел Константин что-либо еще предположить, как избяная и сенная двери хлопнули одна за другой, дуплетом, проскрипел снег, дверь сарая с визгом растворилась – и вбежала Кстинья,

– Ты что же, мать твою так, блаженных на свет производить вздумал?! – заикаясь, прошипела она. И вдруг заорала: – Убью! Убью, изуит! – и принялась швырять поленья на подловку. – Все перекидаю, а убью! Пришибу… Убью… Убью…

Константин натянул на себя мешок и ткнулся головой в сено. «Голову проломит, камфара», – подумал он испуганно. Поленья перелетали через егеря и глухо ударялись в стропила и решетник где-то в глубине подловки.

Обессилев, Кстинья разревелась и ушла в дом.

Константин, спотыкаясь о разбросанные поленья, спустился с подловки и пошел следом за женой. Он никак не мог понять, в чем дело…

Опасливо заглядывая в избу, егерь увидел: жена сидела, уронив голову на столик швейной машинки, и ударяла в голос; на полу перед печью дымились угли, обгорелые поленья, валялся чугунок, была разлита не успевшая развариться гречка…

Заслышав мужа, Кстинья опять начала приговаривать:

– Убью… Убью… – и стала медленно подниматься.

Егерь прикрыл дверь и выскочил на улицу.

Выло еще сумеречно. Константин увидел желтый соломенный дым над избушкой Соска и направился к старику.

Хибарка Соска притулилась под двумя широченными вязами. Стояла она особняком, посреди улицы, как раз там, где в старые времена люди зажиточные ставили выхода и амбары. Одна из таких построек и досталась когда-то Соску, стала его жильем. Ранний гость нашарил скобу и приоткрыл дверь.

– Егор Петров… встал, что ль?

– А, это ты, Константин, – угадал по голосу Сосок. – Заходи, заходи. Я уж, стало быть, гадаю: кто там пораньше в дверь скребется. Да…

– Выжила, камфара, из дома чуть свет! – пожаловался егерь.

– Кстинья, что ль? В чем же ты перед ней в такую рань опрохвостился?

– А-а! – махнул рукой егерь. – И нос ведь у камфары, как локоть, торчит, а помеченный чурак не разглядела. Сунула в печь чурак, который с подвохом… A-а!.. У тебя там стопочки не найдется, Егор Петров? Внутри все трясется…

– Найдется по такому случаю. – Старик достал из-под кровати склянку и налил в стакан. – На солодском корню настояна – духом приятна. На-ка, злобу как рукой сымает.

Сосок открыл дверцу печки и стал подбрасывать в огонь щепу и солому. Дрожащий красный свет освещал старика. Был он очень мал, сухощав и лыс. К тому же шея, лицо и даже лысина его морщились множеством складок. Поэтому и дали ему в улице прозвище – Сосок. Но старик не обижался. Егерь для деликатности поставил стакан на стол и поинтересовался:

– Ты что же это впотьмах сидишь?

– Небось, мимо рта не пронесешь, – пошутил Сосок. – Керосин в лампе кончился. Утром встал, покачал лампу, а она пустая, как звон.

– Давно бы свет пора провести.

– Они ведь, проводники-то, говорят, вяз мой надо обрубать, чтобы проводам не мешал. А мне его жалко: я под ним, стало быть, жизнь прожил… Ты пей, пей. Чего мнешься?

– Ну, с Новым годом, тебя, Егор Петров! Может, тоже за компанию выпьешь?..

– Какой из меня питух… Нет, Константин, доживу уж с лампой. Оно, между прочим, и жизни-то с гулькин нос осталось… Тут вот даже история со мной вышла…

Константин выпил. Крепкая настойка подействовала быстро.

– У тебя как с дровишками-то? – заботливо спросил егерь.

– Есть пока, есть… Так вот, говорю, забава, какая со мной вышла…

– А то смотри, в случае чего – ко мне. У меня все лесники друзья. Чего-чего, а дров тебе всегда.

– Добро, Константин, добро. Так вот я тебе историю одну хочу рассказать…

– Ну ладно, давай. Я тебя давно не слушал.

– Это накануне Нового года было, перед большим снегом. Да… Сижу я один, хомутишко штопаю; к вечеру дело. Вдруг слышу: тук-тук-тук! – не то в оконную раму, не то в стену. Немного погодя опять – тук-тук-тук! Ну, думаю, мальцы шуткуют: картошку к наличнику подвесили и дергают за нитку. Выхожу – сидит на углу, как красноармеец с красным лоскутом на голове, дятел! И опять – тук-тук-тук! А это, скажу я тебе, верная примета – гроб готовит; Раз дятел угол долбит – умирать кому-то в доме. А кому еще на моем углу гроб стучать? Мне!.. Но я в таких делах не промах, я ему сразу: «Кыш, заботник! Я сам плотник…» Он и пропал, как не было…

– Ну и горазд же ты выдумывать, Егор Петров! – удивился егерь. – Откуда только берешь?

– Вот какая история, – подытожил Сосок. – Доживу уж с лампой, Константин. Может, не долго дятлов шугать приведется.

– Эт ты брось хреновину городить, – серьезно предупредил старика егерь. – Помирать тебе никак нельзя: прореха в улице образуется. И зайти не к кому будет. И вообще все эти твои дятлы, нечистая сила – выдумка. Выдумываешь, себя пугаешь и людям мозги туманишь.

– Эт я-то вру?! Зелен ты еще, Константин. Такое ли я на своем веку видал! Ахнешь!.. Вот послушай, я тебе расскажу одну быль…

– Нет, пошел я. – Егерь встал из-за стола. – Тебя не переслушаешь. А если этот дятел еще прилетит – шумни меня, я его из ружья в пух пущу. Нашел вещуна…

– Погодь, погодь, Константин. Куда в такую рань? – засуетился Сосок. – Выпей еще стаканчик. Хошь – полынковой угощу? Ох и крепка, собака! Егерь замешкался.

– И Кстинья опять же возьмется, – добавил Сосок.

– Камфара, – зло согласился Константин и вернулся к столу. – Давай, рассказывай, какой там у тебя случай.

– Да-a… Так вот, стало быть, такой случай. Потеха!.. Да-авно дело было. Может, году в пятнадцатом, а то и раньше. Гафон Маркыч сына женил, Ефремку, ровесника моего…

Но рассказать ему не дали. В сенцах спешно, не обивая снега с валенок, прошли, дверь распахнулась, и на пороге появилась Кстинья. Длинный нос ее то ли от быстрой ходьбы, то ли от злости побелел и казался на лице чужим.

– Вот ты где… Нашел, где водопой отлогий… И думаешь, спрятался!

– Ты, Кстинья, поздоровалась бы, – вступился было Сосок.

– А ты, старый… тоже получишь! Ишь моду взял всех шатущих привечать, сказочками ублажать! Ныне же в сельсовет пойду! Иль и там у тебя клиенты? А? Я выше дойду!

– Ну что ты меня заклевала? – взмолился Сосок. – Что я тебе сделал?

– Я те покажу! Ишь, какой непричемный выискался!..

Константин тем временем взял шапку и – бочком-бочком – вышмыгнул за дверь. Пока Кстинья отчитывала Соска, егерь забежал домой, взял ружье, патронташ и огородами ушел к лесу. Решил заодно и обход сделать, и голову проветрить.

* * *

После Иванова ухода Катя еще долго лежала в постели. Некуда было торопиться и незачем. Она снова и снова вспоминала прошедшую ночь. От этих воспоминаний ей вдруг становилось жарко, так жарко, что, казалось, вот-вот на голове зашипят и свернутся волосы. И Иван представлялся ей жарким, обжигающим. Катя сбрасывала с себя одеяло… Но проходила минута-другая, и появлялась тревога, начинало казаться, что произошло непоправимое и вся ее жизнь с нынешней ночи будет другой. Какой она будет, эта другая жизнь, – Катя не могла себе представить, неизвестность тревожила ее. Зато прежняя жизнь представлялась теперь такой милой, такой вдруг далекой, что делалось грустно. Она опять закутывалась в одеяло и плакала…

Уже рассветало, когда Катя поднялась. Накинув на плечи шубу, она подсела к окну и стала глядеть на улицу.

За низенькой горкой небо сделалось розовым и мутным от печных дымов, которые поднимались столбами и расплывались в вышине. Туда, к горке, на ферму, летели со школы стайками голуби, а из-за Катиного дома, из леса тянулись хмурые вороны и длиннохвостые сороки. Кое-где с деревьев и проводов стал осыпаться иней. На ветках он висел лохмотьями, а на проводах белой изоляцией…