Читать книгу: «Дальневосточная республика. От идеи до ликвидации», страница 3

Впрочем, самой влиятельной в регионе оказалась третья группа, большевики-«националисты», внесшие самый большой вклад в создание советского Дальнего Востока. Эта группа, в которую входил Николай Афанасьевич Кубяк, уроженец Калужской губернии, член петроградского большевистского руководства и один из командированных на российский Дальний Восток для борьбы с регионализмом, подчеркивала русскость региона. Кубяк и многие другие были непримиримыми противниками создания в 1923 году Бурят-Монгольской Автономной Социалистической Советской Республики, а в следующем году – предполагаемой корейской автономной области. Такая позиция позволила корейскому коммунисту Нам Ман Чхуну обвинить Кубяка и других дальневосточных большевистских деятелей в русском «махровом колонизаторском шовинизме»⁸³.

Кроме того, эта группа большевиков-«националистов», русских или российских в имперском смысле, многие из которых не были этническими русскими, предпочитала традиционный подход к международным отношениям (как отношениям между государствами), за который выступал Чичерин, а не транснациональную политику Льва Давидовича Троцкого. Несмотря на интерпретацию ДВР как аванпоста мировой революции и присутствие во Владивостоке восточноазиатских активистов в 1923–1924 годах, в последующие годы операции Коминтерна были выведены за пределы бывшей Российской империи⁸⁴, в то время как российскому Дальнему Востоку надлежало стать российским плацдармом в традиционном государственном смысле. Безусловно, преобладание на Дальнем Востоке большевиков-«националистов» сыграло свою роль во введении ограничений на иммиграцию китайцев и корейцев в 1926 году, а затем и в насильственных переселениях представителей обеих групп в 1930-е годы⁸⁵.

В сравнении с русским национализмом С. Д. Меркулова и других противников большевиков национализм большевиков был государственническим и популистским: он обращался к рабочим и крестьянам, подчеркивая, что именно они являются ядром русского политического сообщества, а то и этим сообществом в целом. Антиимпериалистический дискурс, прежде всего направленный против Японии, использовал слово «империализм» в двух смыслах. С классовой точки зрения он определял империализм как завершающую стадию капитализма, в соответствии с определением Ленина⁸⁶. Второе значение было национально-оборонческим и исходило из опасности иностранной экспансии на территорию суверенного государства. Эта интерпретация империализма получила широкое распространение в годы Первой мировой войны, когда союзники, в первую очередь США, изображали Германию главной империалистической силой; впоследствии эта же интерпретация была спроецирована на Японию. В своих призывах к военным-небольшевикам, интеллектуалам и предпринимателям Дальнего Востока большевики подчеркивали именно второе значение, используя наработки мобилизации в годы Первой мировой войны и приравнивая борьбу с империализмом к патриотизму⁸⁷.

Национализм С. Д. Меркулова был в большой степени этнически эксклюзивным. Хотя, руководя Приамурским государственным образованием, он допускал включение в русскую (российскую) нацию корейцев и представителей других меньшинств, его антисемитизм напоминал лозунги правой мобилизации в поздние годы империи и во время Гражданской войны на других ее театрах. Кроме того, Меркулов, восхваляя Китай в Маньчжурии как более «трудящегося, трезвого, упорного, более сплоченного в своих составных единицах» конкурента России на Дальнем Востоке и допуская присутствие корейцев – российских подданных на рынке труда, вместе с тем отрицательно относился к китайской и корейской трудовой миграции⁸⁸. Впрочем, за годы Гражданской войны национализм С. Д. Меркулова претерпел изменения и стал отличаться от официозного национализма поздней Российской империи, который он прежде разделял: он перестал быть государственническим. Уже в 1919 году Меркулов допускал японский протекторат над этнически русским населением Приморья⁸⁹.

Государственничество и классовая риторика большевистской версии русского национализма сыграли решающую роль, обеспечив им к октябрю 1922 года широкую поддержку на Дальнем Востоке. Благодаря размытости различий между политической и экономической демократией в русской революции 1917 года⁹⁰ социалистическая программа большевиков, ставшая более умеренной во время НЭПА, вытеснила идею представительного правления, удовлетворив ряд запросов прогрессивного (лево-либерального) имперского и постимперского национализма. Решительная защита единой, пусть и Советской России позволила большевикам добиться поддержки тех, кто раньше выступал на стороне умеренных социалистов, а сотрудничество оппонентов большевиков с интервенцией позволило большевистским агитаторам представить их врагами нации.

ИСТОЧНИКИ

Материал для этой книги был собран в российских, американских, японских и финских архивах и библиотеках. Основные архивные источники были найдены в Российском государственном историческом архиве Дальнего Востока (РГИА ДВ, Владивосток), Государственном архиве Хабаровского края (ГАХК, Хабаровск), Государственном архиве Российской Федерации (ГАРФ, Москва), Российском государственном архиве социально-политической истории (РГАСПИ, Москва) и Государственном архиве Республики Бурятия (ГАРБ, Улан-Удэ). Кроме того, исследование опиралось на опубликованные тематические сборники документов из российских⁹¹ и американских⁹² архивов. Эти документы оказались поистине бесценными для понимания широкого контекста, официальных позиций правительств в Петрограде/Москве, Вашингтоне и Токио, а также Коминтерна и других важных организаций и отдельных ведомств.

Постсоветские и американские сборники документов могут считаться надежными. В публикациях документов советского времени тоже не было обнаружено никаких намеренных фальсификаций. Точными оказались цитаты в хронике Гражданской войны⁹³, составленной из газетных вырезок и официальных документов. Хотя проверить всю эту книгу целиком не представляется возможным, большинство из упомянутых в ней событий подтверждается другими источниками. Кроме того, она оказалась бесценной для изучения советской власти на Дальнем Востоке в 1918 году: опубликованные в ней источники сообщают дополнительные подробности о действиях важных акторов и ключевых событиях. Два других сборника вызвали определенные сомнения. Вышеупомянутый сборник, посвященный японской интервенции⁹⁴, включает ссылки на единицы хранения в архивах только в предисловии, что делает сложной проверку его содержания, поэтому лишь два документа из этого сборника были использованы в настоящей книге как дополнительные материалы по фактам, упоминающимся в других источниках. В другом сборнике, посвященном раннесоветской политике на российском Дальнем Востоке⁹⁵, часть текста в опубликованных документах опущена, но сами ссылки на документы вполне корректны.

В числе основных документов, архивных и опубликованных, – резолюции, протоколы и стенографические отчеты органов владивостокского Временного правительства Дальнего Востока, ДВР, Приамурского государственного образования и других правительств, существовавших в регионе между 1917 и 1922 годами; документы Дальневосточного бюро (Дальбюро) и других органов большевистской партии; информационные сводки органов Коминтерна; доклады спецслужб; военная и гражданская корреспонденция. Документы партийных органов оказались исключительно ценным источником: они позволяют увидеть, как большевики воспринимали политическую ситуацию, а также очень точно показывают стратегию отдельных организаций и процесс принятия решений. Источники Временного правительства Дальнего Востока содержат информацию о важнейших политических дискуссиях и о позициях небольшевистских акторов. Документы официальных органов ДВР и Приамурского государственного образования отражают образы большевиков и их оппонентов, которые они пытались внушить общественности, но вместе с тем и реальные финальные резолюции по тем вопросам, которые обсуждались в ходе документированных дискуссий внутри партии большевиков или недокументированных среди их оппонентов.

Большинство протоколов Дальбюро, документов различных правительств региона (в том числе документов отдельных министерств ДВР), информационных сводок органов Коминтерна, стенографических отчетов различных парламентских органов и ряд других документов, сыгравших важную роль в настоящем исследовании, никогда не были опубликованы, а многие из них, вероятно, никогда не изучались другими историками.

Дополнительные материалы из Национального архива США (USNA) и Японского центра документов по истории Азии (JACAR) были изучены удаленно; в их число входили документы, созданные или собранные ведомствами американского и японского правительств. Стенографические отчеты Государственной думы Российской империи были изучены в онлайн-хранилище Российской национальной библиотеки (Санкт-Петербург). Источниками фотоматериалов стали Музей истории Дальнего Востока имени В. К. Арсеньева (МИДВ, Владивосток), Хабаровский краевой музей имени Н. И. Гродекова (ХКМ), ГАКХ и частные коллекции Акиры Саиды и других.

Февральская революция 1917 года и демократический режим во Владивостоке в 1920–1921 годах были, вероятно, лучшим временем для дальневосточной прессы, практически полностью свободной от любой цензуры. Социалистические газеты «Известия Владивостокского Совета» (Владивосток), «Воля» (Владивосток) и «Дальневосточное обозрение» (Владивосток); леволиберальные «Приамурские известия» (Хабаровск), «Вечер» (Владивосток); умеренно националистические «Дальний Восток» (Владивосток) и «Голос Родины» (Владивосток); консервативное «Уссурийское слово» (Никольск-Уссурийский), прояпонское «Владиво-Ниппо» («Ежедневные новости Владивостока»), публиковавшееся под надзором японского командования во Владивостоке, и другие газеты изучаемого периода позволили проследить ход ключевых общественных дискуссий в регионе в революционный период. Большинство газет были изучены в Национальной библиотеке Финляндии (Хельсинки), Российской государственной библиотеке (Москва) и РГИА ДВ. Кроме этого, настоящее исследование опиралось на две репрезентативные тематические коллекции газетных вырезок, опубликованные Н. А. Троицкой⁹⁶.

«Нью-Йорк таймс», «Вашингтон пост», «Крисчен сайенс монитор», «Осака майнити синбун», «Норт чайна стандард» и другие международные газеты позволили посмотреть на события в регионе с транснациональной перспективы. Российские эмигрантские газеты из собрания Государственной публичной исторической библиотеки (Москва) были использованы для реконструкции взглядов оппозиционных большевикам групп на события, происходившие на Дальнем Востоке.

Большинство событий, упомянутых в газетах, были проверены и помещены в более широкий контекст при помощи архивных документов и других источников. В целом информация о событиях в регионе, опубликованная в «Приамурских известиях», «Воле», «Дальнем Востоке», «Голосе Родины» и «Известиях Владивостокского Совета» (до конца 1917 года), оказалась достоверной, хотя эти газеты иногда и допускали ошибки в именах и датах. Слухи и мнения изучались исключительно как слухи и мнения и служили источниками только для реконструкции индивидуальных реакций на исторические события. В официальных газетах правительств и организаций, в первую очередь в «Приамурских известиях», которые издавал в 1917 году комиссар Временного правительства по делам Дальнего Востока Александр Николаевич Русанов, печатались важнейшие документы, которые в оригинале обнаружены не были. Большинство дат и имен были проверены по нескольким источникам, но некоторые оставлены в газетном варианте, поскольку другие источники содержали недостаточно информации. Новости о ДВР в газетах, издававшихся за пределами региона, оказались в основном недостоверными, а потому они были использованы лишь для установления мнений и событий вне региона.

Настоящее исследование в малой степени использовало такие личные документы, как письма и мемуары, ввиду их общей ненадежности. Тем не менее автобиографические труды некоторых ключевых действующих лиц позволили реконструировать их личные взгляды на основные события. Особенно ценными оказались несколько книг, написанных как прямыми участниками событий, так и менее вовлеченными в них наблюдателями. Кроме того, мемуары большевика Никифорова⁹⁷, либерала Льва Афанасьевича Кроля⁹⁸, консерваторов Георгия Константиновича Гинса⁹⁹ и Владимира Петровича Аничкова¹⁰⁰, а также монархиста Сергея Петровича Руднева¹⁰¹, мемуары и интервью с антибольшевистскими военными лидерами¹⁰² и мемуары американских и чехословацких офицеров¹⁰³ стали источником уникальной фактической информации, которую отчасти удалось проверить при помощи других источников, но в большинстве случаев она была включена в примечания, а не в основной текст.

Имеющиеся документы, а также сообщения ежедневных газет, представляющих весь политический спектр, позволили разобраться в хитросплетениях имперского кризиса и имперской трансформации, изучить особенности имперского и революционного дискурсов и реконструировать интеллектуальную и политическую историю ДВР от идеи до ликвидации.

Глава 1
Леволиберальный национализм и самоорганизация к востоку от Байкала, 1905–1916 годы

На первом этапе имперской трансформации, с момента начала Первой русской революции (1905–1907 гг.) и до падения царского правительства в феврале – марте 1917 года, в политических дискуссиях империи центральное место занял леволиберальный национализм. Этот разнородный дискурс распространился среди широких общественных кругов, хотя и был по-прежнему локализован в первую очередь в городах. Оппозиционная общественность приветствовала идею самоорганизованной (или самодеятельной) имперской нации. Леволиберальный национализм был инклюзивным и провозглашал равенство различных этнических, религиозных, региональных и иных социальных групп империи, однако в некоторых его вариантах оставалось место для имперских иерархий. Единого мнения о том, как именно будет выглядеть распределение всеобщих и особых прав, среди его сторонников не было. Бурят-монгольские, корейские, украинские, еврейские и другие националисты, регионалисты и сторонники иных партикуляристских идей принимали участие в дискуссиях, но вопросы автономии и политического представительства остались неразрешенными. Более того, несмотря на свои ярко выраженные гражданские и прогрессивные установки, леволиберальный национализм оставался этатистским: в число его идеалов входило благо Российского государства. Две масштабные современных войны, Русско-японская (1904–1905 гг.) и Первая мировая (1914–1918 гг.), показавшие неэффективность царской власти в деле защиты Российского государства, привели к консолидации леволиберального национализма как гетерогенного оппозиционного и патриотического дискурса, а также программы имперской самоорганизации. Именно в этом контексте произошла консолидация российского Дальнего Востока как нового имперского региона. Интересы Дальнего Востока не противоречили единству российской имперской нации. Дальневосточные регионалисты, следуя в русле леволиберального националистического дискурса, считали самоорганизацию средством разрешения проблем региона, проистекавших из неэффективности централизованной системы управления.

С точки зрения многих наблюдателей, как российских, так и иностранных, Русско-японская война продемонстрировала кризис самодержавия как политической системы и доказала эффективность реформированной Японской империи¹⁰⁴. Военные неудачи, вкупе с социальным неравенством, угнетением этнических и религиозных меньшинств и чрезмерной централизацией, способствовали распространению убеждения в том, что только самоорганизация российской имперской нации «снизу» сможет сделать государство эффективным. Многие представители образованных слоев империи были сторонниками самоорганизации, но подходили к этой идее по-разному. Либералы, объединившиеся вокруг Союза земцев-конституционалистов и Союза освобождения, считали, что парламентаризм и демократия (в политическом смысле) позволят пересобрать Российское государство. Представители земств предпринимали организованные усилия по помощи государству в условиях войны, но первый легальный Земский съезд (Петербург, 6–9 ноября 1904 г.) выдвинул политические требования, в том числе введение гражданских свобод и созыв парламента («народного представительства»)¹⁰⁵. Во второй раз после 1895 года местные деятели озвучили подобные требования. На этот раз царь прислушался к ним в большей степени, чем девять лет назад. 12 декабря 1904 года Николай II выразил свою заинтересованность в реформах: речь шла о том, чтобы расширить права органов самоуправления, улучшить положение рабочих, увеличить религиозную терпимость, улучшить положение этнических меньшинств, ослабить цензуру и политические репрессии. Но возобладало насилие. Расстрел мирного шествия в Петербурге 9 января 1905 года, известный как Кровавое воскресенье, стал символическим началом Первой русской революции¹⁰⁶.

Союзное движение (то есть создание различных союзов и прочих организаций), начавшееся с земского движения, превратилось на протяжении 1905 года в главную форму политической самоорганизации. Хотя в 1906–1907 годах революционные выступления и беспорядки были подавлены силой, революция повлекла за собой серию реформ, в результате которых Россия превратилась в конституционную монархию. Октябрьский манифест, пожалованный 17 октября 1905 года, даровал российским подданным гражданские свободы. Основные государственные законы Российской империи, принятые 23 апреля 1906 года, стали конституцией. Государственная дума, которая была учреждена в августе 1905 года как законосовещательное учреждение, а по Октябрьскому манифесту получила законодательные права, стала нижней палатой имперского парламента, а реформированный Государственный совет – верхней. Первая дума, открывшаяся 27 апреля 1906 года, стала форумом для оппозиционных политиков, но оказалась недолговечной. 8 июля 1906 года в ответ на решительную критику со стороны леволиберального (либерального и умеренно социалистического) большинства Думы царь ее распустил. Но Вторая дума, собравшаяся 20 февраля 1907 года, оказалась не менее оппозиционной. Продолжающаяся критика правительства и обсуждение законопроекта о гражданских правах¹⁰⁷ стали поводом для нового конфликта, и 3 июня 1907 года царь вновь распустил нижнюю палату парламента. Роспуск Второй думы, сопровождавшийся принятием более жесткого избирательного закона, стал известен как «третьеиюньский переворот» и обозначил символическое окончание революции¹⁰⁸.

Гражданские свободы по-прежнему нарушались, большинство населения так и не получило возможности принять участие в выборах, а парламент не оказывал фактически никакого влияния на кабинет министров: все это способствовало сохранению оппозиционных настроений. Тем не менее революция и Дума, в которой заседали в том числе и представители меньшинств и крестьянства, способствовали переменам в имперской политике: дискуссии, которым прежде предавалась лишь горсточка нелегальных и полулегальных организаций, многие из которых существовали в эмиграции¹⁰⁹, теперь стали открытыми. В ходе этих дискуссий социалисты, либералы и беспартийные прогрессивные интеллигенты соглашались, что именно демократия позволит пересобрать империю. Хотя слово «демократия» имело множество разнообразных значений, среди которых были гражданские свободы, представительное правление, социальная справедливость, децентрализация и национальное самоопределение, идея самодеятельности (самоорганизации) отдельных людей или групп была ключевой. Самоорганизация общества противопоставлялась государственной опеке¹¹⁰.

Революция принесла эти дискуссии в Приамурское генерал-губернаторство, по-прежнему считавшееся частью Сибири, как и на другие окраины империи. Несмотря на все противоречия и растущее соперничество трех главных оппозиционных партий – либеральной Конституционно-демократической партии (кадетов), Российской социал-демократической рабочей партии (РСДРП, или С.-Д., эсдеков) и Партии социалистов-революционеров (С.-Р., эсеров), к востоку от Байкала среди городской интеллигенции, а также активистов из рабочих, меньшинств и даже крестьян царил консенсус по вопросу о демократической самоорганизации. За вычетом военных бунтов во Владивостоке и Харбине и небольших стычек революция к востоку от Байкала была, по большому счету, ненасильственной; здесь не было погромов или крестьянских волнений. Более того, власти региона, как правило, не подавляли местные движения; царь и председатель Совета министров Сергей Юльевич Витте были вынуждены отправить на Дальний Восток специальные карательные экспедиции.

Сибирское областничество, бурят-монгольский национализм и другие партикуляристские проекты, казалось, прекрасно вписываются в схему революционной самоорганизации, в рамках которой автономные единицы должны были превратиться в строительные блоки нового имперского государства. Первая и Вторая думы способствовали налаживанию связей между различными региональными, социальными, религиозными и этническими группами империи. Формирование казачьей, сибирской, мусульманской и других парламентских групп, а также программы трех главных оппозиционных партий позволили наметить формы самоорганизации¹¹¹. Хотя Приамурское генерал-губернаторство не было представлено в двух первых думах, его представители, а также представители Забайкальской области¹¹² в Третьей и Четвертой думах быстро взяли на вооружение язык самоорганизации, периодически называя себя дальневосточниками. Хотя избирательным правом обладал только имущий класс, все девять дальневосточных депутатов (забайкальские, амурские и приморские) принадлежали к леволиберальной оппозиции и блокировались с кадетами, Трудовой группой (трудовиками) и социал-демократами.

Дума так и не превратилась в реально функционирующий парламент; царь и кабинет министров принимали решения в одностороннем порядке. Но парламентские дискуссии позволили определить российский Дальний Восток – Забайкальскую, Амурскую и Приморскую области – как единую территорию, объединенную общими проблемами и общими интересами. Камчатская и Сахалинская области, отделенные от Приморской области в 1909 году и не имевшие представителей в парламенте, тоже считались частью региона. Впрочем, этот самоорганизованный имперский регион не включал Зону отчуждения КВЖД (тоже не представленную в Думе). Дальневосточные депутаты не только выступали против официальной позиции, выразившейся в объединении Приамурского генерал-губернаторства с маньчжурскими владениями в Дальневосточное наместничество в 1903–1905 годах, но и противопоставляли Маньчжурию российскому Дальнему Востоку. Маньчжурия была конкурентом Приморья и Приамурья и воплощением связанных с самодержавием проблем. До Русско-японской войны правительство развивало КВЖД и маньчжурские порты – Порт-Артур и Дальний (Далянь или Дайрен), утраченные в 1905 году вместо того, чтобы строить железную дорогу вдоль Амура и вкладывать деньги в порты на российской (а не арендованной) территории. Непродуманная внешняя политика Петербурга угрожала безопасности переселенцев. Отмена порто-франко (режима беспошлинной торговли) на российском Дальнем Востоке нанесла еще один удар по интересам региона, снизив конкурентоспособность Владивостока относительно маньчжурских портов. При этом, однако, интересы Дальнего Востока не противопоставлялись интересам Сибири. Все дальневосточные депутаты примкнули к сибирским в вопросе введения земского самоуправления в Северной Азии, тем самым поддержав лозунги сибирского областничества¹¹³.

Первая русская революция была подавлена, а Дума так и не сумела стать проводницей реформ, но это не означало, что политическая активность на местах угасла. Гражданское общество империи пережило «годы реакции» (1907–1917 гг.)¹¹⁴. Борьба с оппозицией привела к росту числа ссыльных в Северной Азии; многие из этих ссыльных придерживались радикальных социалистических взглядов. Эсеры, действовавшие на местном уровне, а до 1910 года и в Японии, создали по всему региону партийные ячейки. Своя сеть в регионе появилась и у социал-демократов: ее центром была Чита. Сибирские областники в большинстве своем придерживались умеренных взглядов, что привело к конфликтам с радикальными ссыльными¹¹⁵. Но идеи Григория Николаевича Потанина и его единомышленников оставались популярны и привлекали новых сторонников, в том числе и бывших социал-демократов. Кроме того, новый виток подавления социалистических организаций в 1910 году закрыл им доступ к публичным дискуссиям, предоставив преимущество умеренным оппозиционерам.

Аграрные реформы 1906–1911 годов увеличили число переселенцев. С 1908 по 1917 год около 300 тысяч переселенцев (в основном бедные крестьяне из европейской части империи) переехали в Приамурское генерал-губернаторство. После японской оккупации и аннексии Кореи в 1905–1910 годах выросла численность и корейских переселенцев, и политических иммигрантов. Примерная общая численность корейцев в Приморье выросла с 24 тысяч в 1900 году до 64 тысяч в 1914 году¹¹⁶. В 1914 году общая численность населения Забайкальской (945 700), Амурской (250 400), Приморской (606 600), Камчатской (40 500) и Сахалинской (33 500) областей достигла 1 802 700 человек – почти вдвое больше, чем в 1897 году, когда на этой же территории жили 1 043 792 человека¹¹⁷. Массовое переселение противоречило земельным интересам коренных народов и переселенцев-старожилов (в том числе и казаков). Отчуждение бурят-монгольских земель в пользу переселенцев стало ключевым фактором, подтолкнувшим их национальное движение к дальнейшему развитию.

Бурят-монгольский национализм и национальные движения других меньшинств, активно развивавшиеся в период с 1905 по 1917 год, следовали за имперской тенденцией, которую заложила Первая русская революция и общение представителей оппозиции в Первой и Второй думах. Студенты Владивостокского Восточного института и другие интеллектуалы создали в 1907–1911 годах первые украинские организации на российском Дальнем Востоке¹¹⁸. Корейские, китайские и японские общества стали связующим звеном между самоорганизацией в Российской империи и аналогичным движением в Японской и Цинской империях. Корейские партизаны и политические активисты использовали российский Дальний Восток как базу для операций против Японии, установив тем самым связь между регионом и корейским национальным движением в целом. Подобным же образом бурят-монгольские интеллектуалы, сотрудничавшие с правительством автономной Внешней Монголии, после крушения Цинской империи внесли свой вклад в создание общемонгольского политического сообщества. Элбек-Доржи Ринчино и другие бурят-монголы также принимали участие и в сибирском областническом движении¹¹⁹.

В годы Первой мировой войны приток поселенцев из европейских губерний сократился. Многие российские подданные, в том числе бурят-монголы и корейцы, были призваны на фронт или на тыловые работы. Значительная доля жителей Дальнего Востока оказалась в армии (на 1917 год 13 % всего населения Забайкальской области, 10,8 % населения Приморской области и 12,5 % населения Амурской области), что привело к нехватке рабочих рук¹²⁰. При этом спрос на них продолжал расти: после того как Германия и ее союзники фактически установили контроль над Балтийским и Черным морями, Владивосток остался единственным крупным российским портом, принимавшим военные и гражданские грузы. Война привела к развитию не только транспортной отрасли, но и военной и угольной промышленности¹²¹. Спрос на рабочие руки должны были удовлетворить новые мигранты из Кореи и Китая. В 1916 году на территорию Приамурского генерал-губернаторства прибыли 50 тысяч китайцев, и общая численность иностранных подданных на его территории выросла до 150 тысяч. Экономика военного времени повлияла и на социальную структуру населения. Хотя общая численность населения Приамурского генерал-губернаторства с 1914 по 1916 год выросла всего на 1 %, доля городского населения увеличилась до 32 % в 1917 году¹²². Как и в других частях Российской империи, на Дальнем Востоке существовало недовольство растущими ценами и нехваткой товаров, но здесь, благодаря значительному присутствию иностранной рабочей силы и преобладанию временного наемного труда, это недовольство так и не переросло в организованное движение. Число забастовок тем не менее выросло с шести за период с июля 1914 по конец 1915 года до двадцати в 1916 году¹²³.

В годы Первой мировой войны многие либералы, задействованные в земских и городских самоуправлениях по всей империи, выступили за сотрудничество с умеренными социалистами и, принимая во внимание недостатки Думы, выражали все больший интерес к внепарламентской демократии. Самоорганизация на базе земств, городских самоуправлений, военно-промышленных комитетов, кооперативов (кредитных, потребительских и производственных), организаций крестьян, рабочих, торговцев и представителей национальных меньшинств следовала лекалам союзного движения Первой русской революции и ставила своей целью укрепление российской имперской нации ради победы в войне. Такая самоорганизация вполне соответствовала идеям анархистов и социалистов о выстраивании организации общества снизу вверх. Но, в отличие от радикалов, многие российские либералы были сторонниками системы неравного представительства, предоставлявшей имущему классу непропорциональное влияние на принятие решений¹²⁴. Впрочем, ни это противоречие, ни другие разногласия, существовавшие между либералами и социалистами, не помешали формированию широкого леволиберального национального консенсуса, направленного против самодержавия. Политическая фрагментация обозначилась лишь в ходе революции 1917 года.

ПЕРВАЯ РУССКАЯ РЕВОЛЮЦИЯ, 1905–1907 ГОДЫ¹²⁵

В Северной Азии Первая русская революция в основном ограничилась городами и территориями вблизи железной дороги. Благодаря сравнительному изобилию пахотных угодий, а также отсутствию наследия крепостного права и крупного землевладения здесь не было масштабного крестьянского движения, как в европейских губерниях империи. Вместе с тем революция продемонстрировала, что недовольство имперской централизацией и стремление к экономическим и политическим реформам широко распространены. Железнодорожные рабочие и служащие, телеграфные служащие, ссыльные, интеллигенты (в том числе находящиеся в Японии) и военнослужащие стали главными участниками революции к востоку от Байкала. Партийные ячейки эсдеков и эсеров, а также бурят-монгольская интеллигенция способствовали политической мобилизации, но ситуация вдоль железной дороги по-настоящему обострилась из-за затяжного передвижения войск на запад, которое началось после Портсмутского мирного договора 23 августа 1905 года и стало символом неэффективности государства. Осенью-зимой 1905 года многие рабочие, горожане и некоторые крестьяне приняли участие в митингах и съездах. Так Первая русская революция возвестила начало массовой политики в Приамурском генерал-губернаторстве.