Ярко-огненное, но холодное зимнее солнце низко стояло над обрамленными снегом садами Замоскворечья, когда бойкая савраска Дашутки, вся в инее, подкатила к церкви Николая Чудотворца на Берсеневке.

Напротив этой церкви на Москве-реке, на льду, почти во все прошлое столетие обыкновенно происходили кулачные бои. Сo всех сторон Москвы в полдень, после обеда, по воскресеньям и праздникам, а нередко и в будни собирались удалые молодцы, чтобы потешить себя кулачным боем, поразмять свои косточки да и чужих не пожалеть.

Собирались к бою удалые молодцы, старые и молодые, да и подростки как будто нечаянно, как будто мимоходом, на скорую руку. «Иду, мол, Москвой-рекой, вижу – народ сволочился, греться собирается. Отчего, мол, и мне не побаловать маленько, не погреться-то?» И для подобного грения собиралось иногда народу тысячи по три, по пяти, причем немало было и просто глазеющих людей, и людей из высшего круга, да немало и женщин, любовавшихся боем большею частью из своих закрытых ковровых возков с медвежьими полстями. Не упускали случая побывать «на боях» и молодые девушки. Вообще кулачный бой был для всех самой обыкновенной и притом самой любимой забавой.

Несколько ранее, до Петра и при Петре, кулачные бои имели даже довольно мрачный характер. В то время любители боев обыкновенно собирались в партии, летом на широких перекрестках, а то и просто на обширных дворах домов, зимой – непременно на льду, и таким образом составлялись две враждебные стороны. По данному знаку свистком обе стороны бросались одна на другую с криками «бережись!» – и начиналась общая свалка, причем для возбуждения храбрости в охотниках особенные музыканты громко били в бубны и лихо играли на гудках и свирелях. Бойцы поражали друг друга в грудь, в лицо, в живот, поражали неистово и жестоко, и очень часто многие уходили с боя калеками, а других выносили мертвыми.

Нередко вместо кулаков начинали драться палками, и эти бои имели подобие каких-то своеобразных турниров, сопровождавшихся еще чаще кулачных боев убийствами. Не быть хоть раз в жизни хорошенько битым считалось даже для «добра молодца» своего рода позором.

И в самом деле, могли ли быть срамом побои в те времена, когда все дралось сверху донизу и хвалилось дракой как доблестью, и хвалилось крепостью своих боков с синими пятнами, как природным панцирем! Всякому мужчине со здоровым телом и здоровым кулаком хотелось быть богатырем своей земли, и он не боялся ничего, ни перед чем не падал духом, не клонил своей удалой головы, и народные сказания о мощности богатырских ударов и богатырской устойчивости в перенесении тех ударов являлись с двумя венками: один надевался на нападающего, который сразу ломал ребра и разбивал челюсти супротивника, а другой – на того, кто молча, без стона выносил подобные увечья. Русское молодечество уже с детского возраста было помешано на таких картинах, на картинах беззаветного отчаяния и славы. Бесшабашные удальцы если и не верили в свои сверхъестественные удары – разбей, мол, череп, – зато крепко верили в молчаливое перенесение тяжких побоев, да и смерть им геройской казалась. Они знали, что ежели кому из них суждено лечь насмерть в честном бою, где он пробовал свою железную силу и свое железное терпение, то на похороны его будут смотреть из своих слюдяных окон боярыни с любовью, красны девицы с грустью, горожанки из калиток с печалью, и все на разные голоса промолвят: «Ай да ясный сокол! И стоял – не пятился, и упал – не кручинился, и идет на смертный одр – не охает!»

Так бывало после кулачных боев в сумерки. А вечерком у каждой, может быть, зажженной лучины или у свечки воску ярого молва вела речь о таких чудесах на бою, каких чудес в бою и не бывало, но молве верили на слово и не смели ей не верить. Не боялся такой молодец, коли провинится. И кнута жгучего не боялся, коли не был виновен, и стать перед грозные очи царевы не боялся, и дерзко упорствовал, коли не хотел выдать своих воров-товарищей.

Вот он идет, подобный упорный вор-молодец, из Кремля, из Кремля – крепка города. И народная песня того времени повествует нам о таком удальце-молодце, о таком царском изменнике в таких выражениях:

Как ведут казнить добра молодца,
Добра молодца, большего боярина,
Что и свет атамана стрелецкого,
За измену супротив царя-батюшки.
Перемог боярин кнутья застеночны.
Измочалил спинушкой ремни моржовые,
Не потешил он стоном допросчиков,
И идет теперь, молодец, не оступается.
Он и быстро на весь народ озирается,
Царю-батюшке не покоряется.
Перед ним идет грозен палач,
В руках он несет остер топор.
А идут за ним отец и мать,
Отец и мать, и молода жена.
Они плачут, как река бежит,
Возрыдают, как ручьи шумят:
«Ты, дитя наше милое, кровное!
Покорись ты царю-батюшке,
Выдай своих воров-товарищей!
Авось тебя Бог помилует,
Государь-царь пожалует!»
Молча идет удалой стрелец,
Не простой стрелец, атаманушка.
Закаменело его сердце молодецкое:
Он противится царю, упрямствует,
Отца, матери не слушает,
Над молодой женой не сжалится,
Малых детушек не болезнует.
Привели его на площадь Красную,
Отрубили буйну головушку,
Что по самые плечи по могучие!

Понятно, что такой молодец-удалец и жить хотел, умереть был не прочь да и семью свою любил особой богатырской любовью. Но в день казни что же ему напоминала его кровная, дорогая семья? Какие картины пробегали в его голове по дороге на плаху? Несомненно, грезилось ему его младенчество, когда он сидел на коленях у матери и смотрел в окно слюдяное. А мимо несли под руки насмерть убитого молодца с боя кулачного. А родимая его матушка словно теперь кричит ему на ухо, как тогда кричала, в окошечко: «Ай да ясный сокол, боец-сорванец! И стоял он – не пятился, и упал – не кручинился, и идет на смертный одр – да не охает!» В отрочестве то же участливое восклицание он слышал у калитки. Возмужав, он сам ломал ребра товарищам. В зрелом возрасте за чаркой меда или браги он слушал подобные же речи: «Не бойся, мол, пытки – бойся измены товарищам! Не жалей тела – жалей слова! Да и знай, что у молодца жизнь – копейка, а голова – дело найденное!»

Под влиянием такого молодечества среди мужчин молодечествовали и женщины, невзирая на свое затворничество. В Древней Руси многие женщины и девицы всю жизнь носили мужские кафтаны да и стояли наряду с мужчинами. Когда было нужно, и женщина умела постоять за себя. Мы тому видим немало примеров в пословицах и былинах. Говорилось: «Женина родня идет в ворота, а мужняя – в прикалиток». Или: «Женина родня – отворяй ворота, мужнина – запирай ворота». Поговорки подтверждают то же. Забубенный парень-жених говорит своей удалой невесте: «Не тужи, красавица, что за нас пошла: за нами живучи, не улыбнешься!» И бой-девка отвечает: «Да и нас возьмешь – не песни запоешь». Потом такой же сорванец говорит такой же буйной головушке: «Красна девица, за нами живучи, за пустой стол не сядешь, а всегда со слезами!» И девка отрезывает ответом: «За такую услугу и от нашей стряпни каждый медовый кус и у вашего брата поперек горла станет!» Мужья били своих жен, били за всякую малую вину, но и жены умели мстить по-своему. Недаром распевалась песенка:

Ты жена, змея, скоропея лютая:
Из норы ползешь – озираешься,
По песку ползешь – извиваешься,
По траве ползешь – всю траву сушишь.
Иссушила ты в поле травоньку.
Все цветочки лазоревы!
Ты жена, змея подколодная!
Иссушила ты меня, молодца,
Как былинку на камешке!

Пела и жена после мужниной расправы:

У меня, младой, строченые бока!
А и всем я не потешу дурака —
Я свово ли простофилю-муженька!
Поведу я дом по своему уму.

И точно, она вела дом по своему уму и дурачила как хотела мужа, и эта нравственная пытка была для мужа больнее побоев.

Есть указания, что девицы в борьбе частенько побеждали добрых молодцов. В одной песне парень подошел к девичьему хороводу и хвастливо вызвал девицу, которая бы могла с ним погулять. Девица такая отыскалась. Вышла и говорит парню:

Стой-ка, молодец, обостойся,
Со мной, девицей, пораздорься,
Пораздоривши, поборемся!
Девка молодца поборола,
На нем синь кафтан замарала,
Шелковый кушак изорвала,
В руках тросточку изломала,
Пухову шляпу долой сбила,
Все кудерочки столочила!

Таковы-то были и женщина и девушка в те далекие могучие времена, когда у всех ради удовольствия трещали бока и сворачивались набок «салазки».

Добродушное было время!

Глава XV
Боец

Зеленая шубка Дашутки, вроде кафтана-однорядки, и ее набекрень надетая бобровая шапка сразу обратили на себя внимание одного силача, как только она выскочила из возка.

– Гей! Зелен кафтан без изъян! – крикнул он, оскалив зубы. – Не бока ль погреть, с нами попреть сюда прикатил? Коли к нам, так, стало, из носу клюквенный квасок пустить захотел! Ха-ха-ха!

Силач разразился грубым смехом и стал поворачивать во все стороны довольно пьяное и потому красное лицо свое, надеясь найти в окружающих сочувствие своему остроумию. Толпа вокруг была велика. Но все как-то не обратили внимания на шутку силача, а наблюдали за двумя стенками мальчуганов, которые делали почин: с гамом быстро кидались друг на дружку и так же быстро отступали. С берега они казались налетающим друг на дружку черным роем, мухами.

Кто-то в толпе, с берега, громко, но хрипло одобрял и подзадоривал мальчуганов.

– Не робь, не робь, ребята! – кричал он. – Вали валом – будет лом!

В толпе послышались смех, шутки и замечания:

– Дробны севодня чтой-то ребятки!

– Ребятки – мякина!

– Дрянь ребята!

– Намедни не в пример ходовитее были!

– Те были ходовитее!

Со стороны стенок послышался шум и визг. Ребятишки, воодушевленные и холодом и насмешками, с ожесточением бросились друг на дружку. В одно мгновение все смешалось и перепуталось. Обе враждующие стороны представляли теперь одну громадную кучу, из которой как-то странно мелькали головы и руки борющихся. Общего шума и визга уже не было. Слышались одни только одиночные, точно молящие о пощаде, выкрики. Затем все враждующие как по команде стали рассыпаться и бежать друг от друга. На льду, однако, осталось несколько борющихся, которые медленно приподнимались и очищали с кафтанишек снег.

Среди них вдруг очутился низенький, толстенький мужичок, махая руками в рукавицах и крича во все горло:

– Ребятки, разбегайсь! Долой, ребятки!

Ребятки торопливо улепетывали по сторонам, некоторые хныча, некоторые прихрамывая, и вскоре место, где они боролись, совсем очистилось. Остался на нем один мужичок, к которому мгновенно, точно выскочив из-подо льда, подбежал другой мужик, росту несколько повыше, но все же невзрачного вида, и хлопнул его по плечу.

– Дядя Ефрем! Пора и нам! – сказал он.

– Пора! – было ему ответом.

Дядя Ефрем отскочил в сторону и пронзительно засвистал. На его свист ответило со всех сторон еще несколько свистков, и на лед с берега быстро хлынула большая толпа бойцов, которые, точно хорошо обученные солдаты, торопливо разделились на две партии и стали плотной стеной друг против друга. Несколько мгновений прошло в каком-то молчании. Потом с обеих сторон одновременно послышались выкрики, похожие на лошадиное ржаниe. Обе толпы ринулись друг к дружке, и все мгновенно смешалось в этом хаосе криков, возгласов, стонов, брани и какого-то необыкновенного пыхтения и храпа…

Кулачный бой начался по всем правилам, какие были созданы тогда для этого рода потехи…

Несколько минут Дашутка не трогалась с места, стоя на берегу, в сторонке. Но ее подмывало бежать туда, где происходила борьба, и она не выдержала наконец: крикнула Фиве беречь савраску и бросилась на лед. На льду она, не помня себя от какого-то дикого упоения при виде этих падающих и кричащих людей, с жаром бросилась на первого попавшегося бойца и ударила его кулаком прямо в грудь. Тот приостановился, измерил соперника ровным холодным взглядом и так же ровно и холодно шагнул к нему. Дашутка почувствовала боль в боку и зашаталась.

– Голова дурова! – кто-то проговорил над ней. – И усишки еще не показались, а туда же – в драку лезет!

Когда Дашутка очнулась от жгучего холода на голове, то ее поддерживал тот самый боец, которого она ударила в грудь. Он теперь ласково смотрел ей в глаза и тихо спрашивал:

– Говори, где ты живешь? Я отвезу тебя домой…

– Там… там…

Дашутка указала, где стояла ее савраска.

– Ах, дурочка, дурочка! – шептал ласково боец, не переставая заглядывать ей в глаза.

И Дашутке почему-то хорошо было от этого взгляда, и она невольно прижималась к тому, кто ее нес, как ребенка, к возку.

В возке она опять позабылась и только как будто сквозь сон помнила, что кто-то говорил возле нее. Из всего этого разговора она почему-то запомнила одно слово, и оно одно наполнило весь ее больной мозг, и слово это было – Салтыков…

Глава XVI
Под волчий вой

Дашутка очнулась у себя только на постели, совсем раздетая. Возле нее сидела верная Фива, ахала что-то, шептала и прикладывала ей к левому боку какие-то тряпки. Бок у ней тупо ныл, но она почему-то чувствовала себя хорошо. Ее кидало в тот жар, который так обыкновенен после обмороков.

– Эк его, черт, саданул как! – были ее первые слова, когда она очнулась.

Фива заахала еще сильнее и начала уговаривать девушку успокоиться.

– Он был тут? – спросила Дашутка после некоторого молчания.

– Был, был, как же, был, золотая моя! – ответила Фива. – И какой добрый барин! Ах какой добрый барин! – заключила она, припомнив несколько золотых монет, сунутых ей в руку добрым барином.

– Кто он?

– Из военных.

– Зовут как?

– Салтыковым зовут, Глеб Алексеич по имени-отчеству.

– Вишь, черта понесло куда – на кулачный бой! – произнесла девушка и задумалась.

– Что бочок-то? Бочок-то что? – беспокоилась Фива.

– Пройдет бочок, не всегда ж ему болеть! А ты скажи: долго он тут был, что делал?

– Все сокрушался, золотая моя, все сокрушался! – докладывала Фива. – Ах как сокрушался! «Злодей я, – говорит, – злодей! Как я мог не разобрать, что передо мной девушка, и такая молоденькая, хорошенькая девушка! Буду просить, – говорит, – прощенья, на коленях буду просить, буду целовать руки и ноги!» Так и говорил, золотая моя. А сам нет-нет да и посмотрит на тебя. Я ему: «Уйдите, барин, нехорошо так-то возле девочки быть!» А он: «Простите, простите, я совсем потерял голову!» И все волосы ерошит, и все руки ломает, и из угла в угол мечется. Такая жалость было глядеть на него, на бедненького!..

– Вишь, толсторылый черт, тоже на бар заглядываться начала! – прервала красноречие Фивы Дашутка.

– Ах, ах! – заахала Фива. – Чтой-то я за дура такая, чтоб на важных бар заглядываться! Баре не про нас. Мы народ деревенский, простой.

– А придет он опять?

– Обещался. «Приду, – говорит, – непременно приду. Сперва пришлю доктора, потом сам приду».

Вечером приехал присланный Салтыковым доктор. Это был сухой как щепка и длинный как жердь немец, еле говоривший по-русски. Дашутка больного бока ему не показала и без церемоний выгнала вон, когда он стал настаивать, чтобы она показала больное место. Она даже так толкнула доктора в грудь ногой, что тот еле удержался на месте.

Обругав девушку русской свиньей, доктор уехал и, само собой разумеется, более не появлялся.

На другой день, с утра, Дашутка поднялась как ни в чем не бывало. Она даже собралась было ехать отыскивать бойца, но тот предупредил ее: приехал сам.

– Ну что? Что? – влетел к ней Салтыков. – Неужто боль прошла?

– Породы невеликой – кулаком в могилу не вгонишь, – ответила девушка.

– Как я рад! Как я рад! – восклицал Салтыков, пожимая руку девушки.

– Да рада и я, что вижу тебя, молодец! – было ему откровенным ответом со стороны Дашутки. – И право, ты молодец не на шутку, – добавила она, любуясь на статную фигуру ротмистра и на его красивый гвардейский мундир.

Как не был молодцеват и смел гвардии ротмистр, но такая откровенность со стороны девушки сильно смутила его.

Он замялся и пробормотал:

– Точно… точно… у нас мундир красивый… прекрасный у нас мундир…

– Да не о мундире речь. Речь о тебе. На чучело и золото надень – все дрянь будет.

– Точно… точно…

– Да ты не стыдись меня, молодец! Чай, красная-то девица я, а не ты! – смело говорила девушка. – Вишь какой! На кулачном бою стоял, не пятился, кулаком лихо работал, а тут передо мной в конфуз пришел! Не бойся, не кусаюсь, а коли и укушу такого молодца, как ты, так не больно!

– Все это так ново для меня, так неожиданно, – объяснялся молодой ротмистр, – что, право, на моем месте всякий бы растерялся!

– А еще ротмистр! – заметила девушка. – И мундир надел такой красивый!

Она засмеялась и вдруг схватила ротмистра за руку:

– Ну ты, молодец-удалец, чего насупился? Будь веселей! Не по сердцу мне те, кто насупливается да речи с бабой держать не умеет!

Ротмистр дрогнул. Прикосновение горячей руки молодой девушки к его руке обдало его каким-то жаром. А она стояла возле него близко, совсем близко, так что он слышал даже ее дыхание и чуть ли не биение сердца.

Так прошло несколько мгновений, в которые девушка прямо и дерзко смотрела в глаза молодого ротмистра, а тот и не знал, что сказать ей при такой неожиданной оказии.

Затем она тряхнула головой.

– Постой! – сказала она. – Я кое-что надумала!

– Ну? – вырвалось у ротмистра с таким добродушием, как будто он знаком был с девушкой давно и привык держать себя просто и откровенно.

Дашутка поняла это:

– Вот и хорошо, что заговорил по-человечьи! А то на-ка – стоит да глазами хлопает, будто у него и языка нет! Надумала я вот что: ну-ка, молодец-удалец, прокати куда подале свою кралечку, девицу-красавицу, потешь ее сердечко неразумное! Люблю я, молодец, езду бойкую, отчаянную! Ой как люблю!

– Ха, да я и сам охоч до сего! – отвечал ей ротмистр.

– А коли охоч, так и катим! У тебя своя лошадь-то?

– Лев, а не лошадь!

– С кучером, чай?

– Несомненно.

– Ну так ты кучера-то с передка по шеям. Он при нас будет лишний. Сам вожжи возьми!

– Хорошо придумано.

Ротмистр быстро вышел и отправил кучера домой. Возвратившись, он застал девушку совсем уже одетой.

– Я готова! – сообщила она.

– Любо! – ответил ей ротмистр и в самом деле залюбовался хорошенькой фигуркой девушки.

В своей собольей шубке и собольей шапочке она была просто восхитительна.

На дворе быстро темнело. Когда они выехали и проехали несколько улиц, наступила уже морозная и месячная ночь. Но месяц как-то тускло светил в туманном небе. Улицы были пусты. Слышались только изредка звонкие шаги торопившихся домой пешеходов, да по дворам лаяли неугомонные собаки.

Сидя рядом с девушкой, ротмистр, в шитых теплых перчатках на руках, ловко правил своим гнедым жеребцом, то и дело порывавшимся вперед.

– Что Москвой-то валандаться! Валяй куда подале – за рогатки! – предложила девушка, увлеченная и скорой ездой, и близостью молодого, красивого человека.

– Куда же? – спросил ротмистр.

– А куда сам знаешь, только подале… на большую дорогу… а то и в лес… Эх, хорошо бы теперь в лесу-то побывать, волков послушать!

– Можно и в лес!

Ротмистр повел вожжами. Жеребец точно ждал этого – дрогнул всей своей статной фигурой, вытянул морду вперед и засеменил ногами.

Они быстро домчались до каких-то рогаток. Тут было остановил их караул. Но ротмистр шепнул несколько слов дежурному сержанту, и тот, подобострастно отдав честь, самолично поднял рогатки. Гнедой помчался уже по широкой загородной проезжей дороге.

– Где мы?

– За Крестом! – отвечал ротмистр.

– А… я это место люблю… я тут вчера ездила, да недалеко… ты теперь подале… в лес…

Гнедой быстро домчал молодых людей до Алексеевского. Село стояло темно и тихо, но некоторые окна еще светились яркими лучинными огоньками. За Ростокином ротмистр повернул гнедого влево, и они очутились на узкой лесной дорожке. Гнедой пошел тише, громко похрапывая и поводя ушами.

– Волков слышит, – заметил ротмистр.

– Где же они? – спросила девушка. – Покажи мне их. Я еще ни разу не видала волка.

– Нет, они где-нибудь далеко… тут их нет…

– А придут они?

– Могут и прийти.

– А страшно?

– Кому как. Мне не страшно. У меня для них есть хороший гостинец.

– Ах, и я с тобой ничего не боюсь! Да я и так, одна, ничего не боюсь. Ты не знаешь, – вдруг начала девушка каким-то тихим, задушевным голосом, – что про меня в нашей округе нехорошо говорят?

– Что же говорят?

– А называют меня Чертовой Сержанткой.

– Какое название забавное! – засмеялся ротмистр, стараясь заглянуть в лицо девушки, которое, чудилось ему, в настоящую минуту было необыкновенно привлекательно.

И оно было действительно таково. Дашутка радостно пылала, и темные глаза ее горели под собольей шапочкой. Она все ближе и ближе прижималась к молодому человеку, и тому быстро и горячо передавался ее девственный порыв. Сердце его ныло сладостью, и он сознавал, что эта сладость не временная, не обманчивая и что сидящая рядом с ним красавица чувствует то же самое. «Она будет моя, – решил он про себя, – женюсь!»

Как бы угадав его мысль, девушка спросила:

– А ты женат аль нет?

– Нет, я не женат.

Девушка помолчала, как бы собираясь с какими-то мыслями, и потом вдруг начала:

– Э, коли так, так я, может, тебе и под пару буду! Ты богат?

– Богат! – произнес молодой человек. – Но лучшего богатства, чем ты, я и не желал бы в мире!

– Не врешь?

Вместо ответа ротмистр бесцеремонно отыскал губы девушки и горячо впился в них поцелуем. Девушка ответила ему тем же, и когда слишком продолжительный поцелуй прервался, сказала:

– Вот люблю молодца за обычай: берет девицу сразу, в дальний ящик дела не откладывает!

Не успела девушка проговорить это, как вблизи, казалось в нескольких шагах, послышался протяжный волчий вой. Это было так неожиданно, что молодые люди невольно вздрогнули, как-то плотнее прижались друг к другу, а гнедой вдруг рванул вперед.

Ротмистр сдержал его порыв. Гнедой сильно захрапел, наклонил голову и пошел судорожным шагом. Молодой человек начал что-то вытаскивать из-под шубы. Но волчий вой раздавался уже в стороне и медленно удалялся.

– Стало, волк-то ушел? – спросила девушка,

– Ушел… испугался…

– А я было хотела посмотреть на него.

– Зверь не особливо занимательный, – сказал ротмистр, внутренне радуясь, что серый неприятель отступил.

В его душе зашевелилось смутное чувство какого-то предрассудка. Волчий вой, раздавшийся в момент страстного поцелуя, вдруг показался ему каким-то не особенно хорошим предзнаменованием. Но это было мимолетное чувство. Чувство привязанности, чувство ощущения возле себя хорошенького существа, которое только что подарило его, может быть, первым своим поцелуем, взяло верх. Он даже забыл и о том, что отчасти ему сперва не нравилось в ней – он забыл ее довольно грубую речь и грубое обращение. Как человеку, хорошо по тогдашнему времени воспитанному и вращавшемуся в высшем кругу московского общества, ему не могла это особенно нравиться.

Но чего не забывает молодость? Чего она не прощает за свою первую любовь, когда чувства кипят, кровь волнуется и все окружающее дышит радостью и приветом?

Он молча обнял девушку, застыл в этом положении и задумался, счастливый, о том, как все в мире совершается случайно и неожиданно. Думал ли он, гадал ли он, отправляясь на кулачный бой, которым он нередко, надев тулуп и рукавицы, позволял себе забавляться, что он там встретит бойца-девушку, которая, несмотря на свое темное происхождение, так быстро очарует его, московского богача, аристократа и красавца, и так быстро приблизит его к женитьбе. И все это свершилось в течение какого-нибудь дня! Он думал еще и о том, что скажут по поводу этого его аристократические родственники, и не произойдет ли из всего этого чего-нибудь такого, что испортит всю его жизнь.

Девушка между тем думала совсем иное.

«Эк, – думала она, – облапил, словно медведь лесной! А хорошо так-то сидеть с ним, с молодцом».

И больше ничего.

А успокоившейся гнедой шел и шел все шагом. А месяц на небе светил ярко, очень ярко, и было кругом светло, и казалось иногда, что по деревьям и по кустам перебегают какие-то странные шорохи и тени…