Читать книгу: «Шагирт. Времён и судеб перепутья…», страница 2

Гондыр уверенно вёл всадников в урочище. Он не был в этих местах, но знал от старых охотников о чуть заметной нетоптаной тропке, которая обязательно приведёт к издавна стоящим нескольким избам черемисов – «лесных людей». Он знал, что с весны черемисы далеко уходят, с лесом одной жизнью живут в разбросанных одиноких лесных избушках и шалашах, а с осени до глубоких снегов зверя добывают. Но старшина их, старик Тымбай, со старухой и с бабами всегда на месте, хозяйство содержат, детьми малыми занимаются, очаг берегут.

Гондыр с коня слез и вёл его за узду, тропу выискивал, лесом любовался, радовался жизни и шевелил губами: песню в уме пел да сказку пересказывал. Забылся, в голос перешёл: «Рано встали мы, но недолго поднимаемся вверх по ручью холодному: туман утром захватил, сон продлил, а сейчас совсем ушёл. Солнышко лес зелёный на берегах хорошо прогрело, жарко стало. Инмар на землю спустился вместе с лучами солнца; по полям да лугам, по полянам урожай разносит, а меня к другу есаулу ведёт…»

Прислушался Алексей к голосу своего дядяй, заулыбался. Степану потихоньку махнул, ладонью знак подал: «Тихо, Гондыра слушай». Так под тихое вотяцкое пение и шли они, пока в берег лесного озера не упёрлись, избы старые не увидели, лай собаки и людей лесных не услышали. Остановились, удивлённо рассматривая округу, а Гондыр к избам пошёл со стариком Тымбаем говорить.

Нашёлся их есаул, Алексей Филиппыч. Собака ему помогла, помощь привела и жизнь сохранила: приползла помятая к старику в дом, за собой позвала.

Забрали друзья Алексея и его собаку в Гондыр, к Дыдык привезли. Радости и счастья много было, хотя Дыдык ещё долго тайно слёзы проливала, пока на ноги мужа поднимала.

И месяц не прошёл, а в окрестностях реки Шагыр зазвучали голоса русских припущенников вперемежку с бойким стуком топоров, хрустом падающих деревьев и своеобразным шёпотом прожорливого огня и густого дыма.

Глава 3. Кион⁷

Алексей Филиппович возвращался к жизни медленно, долго и тяжело, а его главными союзниками были время, терпение и окружение из близких и заботливых людей. Он лежал без движения уже более двух месяцев: первые несколько недель не помнил, так как, после той трагической встречи память покинула его, а всё, что происходило в это время, сначала узнал от старого черемиса Тымбая, а позднее услышал в пересказе Гондыра и сына Алексея. Лёжа в одиночестве в избе, на широкой скамье, он напрягал память, и иногда ему удавалось вспомнить отдельный фрагмент или действие того дня, и он был рад этому. Так и проводил время, восстанавливая произошедшее с ним и мучаясь в поисках ответа на вопрос: «А мог ли он, опытный и пока ещё не особо старый охотник, избежать трагических последствий той встречи?»

Мысли перекинулись: вспомнил одну из прошедших поздних вёсен, дни которой украшали её особым теплом и свежестью… И первую встречу со своим спасителем.

Вечернее солнце висело у горизонта над макушками деревьев, дышалось легко и свободно; было радостно от предстоящей встречи со своей семьёй и от хорошего улова за плечами в почти полном мешке, набитом мелкой золотистой рыбицей. Он возвращался с лесного озера не торопясь, наслаждаясь остатками тёплого дня; до дома оставалось не много. Впереди, с правой стороны от чуть видимой тропинки, где начинался небольшим углублением длинный лог, он неосторожно наступил на сухую ветку, которая своим хрустом нарушила лесную тишину. Улыбнулся неловкому движению: «Старею…» – и вдруг услышал из глубины лога неясный зовущий звук. Остановился, огляделся по сторонам, замер на мгновение и ясно воспринял жалобный вой и скуление вперемешку со стоном. Подумал: «Что такое… Словно ребёнок малый голос подаёт». Шагнул вниз, в лог, в сторону звука, и через десяток шагов остановился в растерянности: впереди у куста, без движения, на окровавленной земле лежала огромная волчица, а рядом выл, скулил и тёрся о её туловище маленький серый пушистый комок. Алексей Филиппович осторожно подошёл к волчице, осмотрел: из бока торчал конец обломанного древка. Щенок заскулил как-то жалобно, обречённо, прижался к матери, а она безвольно заглянула в глаза человека, открыла пасть только для того, чтобы показать ему свои зубы. Он сделал ещё шаг, но волчонок не убежал, не отскочил, а плотнее прижался к матери, громко заскулил, ощетинился и, оскалив зубы, приготовился защищаться.

– Не бойся, кион, – Алексей Филиппович, не обращая внимания, одной рукой прижал морду волчицы к земле, подумал: «От греха подальше», – а второй резко и с усилием вытащил из туловища древко вместе с кованым металлическим наконечником. Волчица беззвучно дёрнулась и осталась лежать без движения, потом медленно закрыла глаза и больше не подавала признаков жизни. Осмотрел рану и, увидев, что она не кровоточит, зачем-то непроизвольно и осторожно разгладил шерсть вокруг, приложил ладонь к носу, почувствовал дыхание и понял, что жизнь ещё не покинула волчицу.

Щенок смотрел на человека отчаянным, затравленным взглядом, потом пытался грозиться, показывать острые зубы, но Алексей Филиппович, не обращая внимания, взял за загривок и сунул его за пазуху. Подумал: «Погибнет здесь. Пусть вместе с моим Волчком будет. Дай Бог, выживет, и хорошо». У него во дворе уже месяц бегал серый щенок, которого подарил друг Гондыр со словами: «Алексей, вот тебе помощник и двору защитник».

Прошло немного времени, и его воспитанники вытянулись, превратились в мало отличимых друг от друга игривых и нескладных серых щенков; они свободно передвигались по двору и порой на пару убегали в окрестные леса, где пытались сами добывать себе пищу, загоняя зайчат и мышей. Но однажды Волчок вернулся один и, напуганный, забился в дальний угол двора, за сарай, и не выходил из своего убежища до тех пор, пока его не нашли и не вытащили детишки. Алексей Филиппович забеспокоился, пошёл искать волчонка: пытался взять с собой на поиски Волчка, но тот виновато покрутил хвостом и не пошёл с ним. Один углубился в лес и вскоре на его зов: «Кион, Кион!» – на широкую поляну выскочил волчонок, кинулся ластиться, изгибаться туловищем и тереться об ноги; останавливался, оглядывался на лес, опять ластился и заигрывал.

– Что, Кион, набегался? Пойдём домой? – Алексей ладонью ласково погладил щенка. Но Кион виновато опустил массивную, уже широколобую, с высоко поставленными треугольными ушами голову, дёрнулся и пошёл в противоположную сторону, туда, откуда выскочил на поляну.

– Вот тебе и на! Кион, что случилось? – и отправился за ним в лес. Не упуская из виду, прошёл некоторое время и вдруг недалеко, совсем рядом, в просвете между берёзами, увидел ту самую большую серую волчицу, смотрящую с возвышенности в его сторону, и… рядом своего Киона. Алексей Филиппович узнал её взгляд, он не был наполнен звериной злобой, но только настороженностью. «Не может быть!» – невольно воскликнул он. Услышав человеческий голос, волчица развернулась и исчезла. Кион мгновение посидел в растерянности, а потом следом скрылся в низине.

Чтобы подтвердить свою догадку, на следующее утро Алексей Филиппович отправился к лесному озеру, предупредив Дыдык, что, возможно, вернётся поздно либо через день. Он торопился и вскоре осматривал место, где когда-то около умирающей волчицы забрал Киона: осмотрел обширную местность, нарезая и расширяя круги, но не нашёл подтверждения её гибели. Подумал: «Хорошо, что выжила. Хотя жалко, привык уже к Киону. Ну что ж, Волчок у меня остался. Скоро подрастёт». Через некоторое время история с волчонком забылась, а своего щенка Алексей Филиппович и все домашние стали называть Кионом.

Прошло ещё время: Кион окреп, вырос и беспрекословно подчинялся командам хозяина и друга, преданно любил его. Конечно, Кион был любимцем детишек: они играли с ним, и он подыгрывал им; Кион внимательно относился к хозяйке, но старался держаться от неё подальше, а поближе к своему хозяину, без которого не видел жизни. А Дыдык ревновала мужа, относилась к собаке предвзято: понимала это, но ничего с собой поделать не могла.

И наступил день, к которому Кион готовился всю свою короткую собачью жизнь. Сошёл последний снег, вскрылись реки и озёра, лес проснулся и потянул к себе с силой, противиться которой уже не было никакой возможности. Алексей Филиппович, захватив рыбацкие снасти и Киона, отправился на лесные озёра. Он неспешно поднимался по правому берегу речушки Бырки и, миновав Волчьи ямы, через некоторое время оказался на верхнем лесном озере. Кион бегал кругами и радовался свободе, новым чувствам и проснувшемуся лесу, но вдруг прижался к ногам хозяина и, развернувшись к возвышенности с кустарником, ощетинился, изогнулся дугой, ни издав не единого звука, кинулся навстречу большому чёрно-бурому медведю, который прыжками, преодолевая расстояние, нацелился на человека. Алексей Филиппович, как в тумане, со стороны, увидел Киона в прыжке; увидел, как он ухватил медведя за шею, повис, пытаясь порвать её, а когтями лап царапал и впивался в тело хищника. Но медведь обхватил его туловище и, раздавив лапами, оторвал от себя, бросил наземь и ударил когтями; Кион взвизгнул и затих. Алексей Филиппович бросил навстречу медведю мешок; тот схватил, сбил в сторону и, раскрыв пасть, кинулся на него. Выхватив из-за пояса нож, есаул подался хищнику навстречу, вплотную прижался и, почувствовав запах падали из его пасти, воткнул нож сбоку в туловище, провернул его. Увидел со стороны, от возвышенности, как лапы медведя схватили и отбросили его тело в сторону. «Да, мой нож был для человека, но короток он для зверя, – подумал, – вот и жизни моей конец». Хотел закрыть глаза, но вдруг медведя сверху поразила серая молния: волчья пасть рванула его за ухо, завалила туловище набок, кровь полилась на землю; увидел ещё одного волка и закрыл глаза: сознание покидало его. Через некоторое время очнулся от воя, повизгивания и влажных шершавых языков, которые поочерёдно лизали ему щёки, лоб и бороду: раскрыл глаза, увидел двух серых волков, преданно заглядывающих ему в глаза, произнёс: «Кион!» – и провалился в бездну.

Утром черемис Тымбай сидел на своём обычном месте и строгал древко для копья из молодой берёзы – его младший сын, последыш Тымбай, потерял своё копьё уже давно, отбиваясь от волчицы после захвата малых волчат. Они ещё раньше искали кованые наконечники, но купить смогли только сейчас: их вот-вот должны передать. Мысли не шли, закончились, он прекратил работу, расслабился подремать, но услышал собачий визг и удивился: все его собаки были с сыновьями в лесу. «Что такое случилось?» – повёл глазами и увидел серую, похожую на волка собаку. Она лежала около пня и в любой момент могла броситься на него, но скулила и заглядывала в глаза. «Ты чья?» – спросил Тымбай. Собака заскулила и сдвинулась от него. «Не бойся, я тебя понял. Подожди, сейчас пойдём». Тымбай поднялся с места и крикнул жене: «Мадина, дайка мне копьё».

Он следовал за собакой без страха, надеясь на её природные чувства, но когда увидел раненого человека, а около него здорового, серого волка, растерялся: «Наверное, это особенный человек, если его охраняет волк». Увидев Тымбая, Кион дождался Волчка, облизался с ним, лизнул щеку хозяина и убежал в березовую рощу, где ждала его волчья стая.

Тымбай осмотрел человека и сказал громко: «Лежи здесь с собакой. Скоро я заберу тебя».

Вспомнил всё это Алексей Филиппович, а ещё встречу с другом Гондырем, с сыном Алексеем, с женой Дыдык, с друзьями своей молодости: Савелием, Степаном, Яковым и Максимом, – заволновался, пытался двинуть хоть какой-то частью тела: «Как же я так мог: пригласил с Камы, наобещал, а сам сбедился?» – но безуспешно.

Однажды летним дождливым днём Алексей Филиппович, понимая, что ему подняться и ходить самостоятельно уже невозможно, а жизнь заканчивается, лежал, закрыв глаза, вспоминал прошедшие годы: «Как быстро пролетают дни. Эх, не довели своё дело до конца: не видать свободы!» Задремал и сквозь дрёму услышал, как загремели вдруг в сенцах шаги, твёрдо ступая на деревянные плахи: «Алексей?» – спросил грозный голос. Но Алексей Филиппович уже никого не слышал. Только мысль пронзила его: вспомнил далёкие боевые годы, сотню молодых ребят, готовых умереть за лжеимператора, встречу с Дыдык, конные атаки, вой Киона, задравшего голову к небу.

Глава 4. Священноинок

Священноинок уже месяц добирался из Филаретова монастыря на реке Иргиз до Камской пристани Камбарки. Конечно, он мог бы пройти в Закамье по дорогам через Самару, через татар и башкир, но захотелось увидеть места, связанные с походами войск за волей и старой верой, ещё раз потоптать дорогу, по которой ходил молодым.

Всё время пути простоял у борта судна в одиночестве, иногда с лоцманом или с купцом, смотрел на берега, радовался жизни и огорчался… рабскому труду бурлаков, страдал вместе с ними от палящего солнца или проливного дождя и сильного ветра. На стоянках для отдыха и ночёвок при возможности покидал судно, подходил к костру и ненавязчиво беседовал с бурлаками, пытаясь внушать важность их работы, поддерживать любовь к жизни и смирение. Несколько раз натыкался на злые взгляды, но не отводил глаз, а начинал разговор о старой отцовской вере либо пересказывал известные библейские притчи. И в конце пути увидел результаты своего труда: бурлаки всей артелью вышли прощаться с ним, а некоторые задавали вопросы о том, как вернуться в отцовскую веру и где искать её представителей и священников.

Завод, расположенный на реке Камбарке, которая впадала в реку Буй у слияния с Камой, был единственным Демидовским заводом на её левом берегу, строился как металлургическая фабрика для получения стали из чугуна и как город-крепость, обнесённый стенами из брёвен с пятью воротами и дозорными башнями. В нём же действовала одна из крупнейших лесопилок Прикамья.

Священноинок сошёл на берег и почему-то вспомнил встречу двадцатилетней давности, когда в Сарапуле, в конце морозного декабря 1773 года, казачий атаман радостно рассказывал ему о лёгком захвате Камбарки и переходе большей части заводских рабочих на сторону крестьянского войска, бегстве демидовских служивых и заводских казаков, об уничтожении завода и лесопилки пожаром. Осмотрелся по сторонам, пытаясь найти следы пожарища, но ничего не увидел: тени от солнца пропали, вечерние сумерки сгущались, а кругом бушевала июльская зелень. Ухмыльнулся своим мыслям и воспоминаниям: «Столько лет прошло!» Взялся за посох и уже было направился в дорогу, но внимание привлёк старый казачий урядник, шагнувший ему наперерез:

– Старец Иоанн… – вопросительно, но больше утверждающе, с одновременным приветственным поклоном произнёс урядник и после некоторой паузы, заполненной открытыми взаимно изучающими взглядами, добавил: – Я, Игнатий Лазаревич, направлен Камбарским обществом для встречи тебя.

– Спаси Христос, Игнатий Лазаревич, – приветствовал его прибывший гость, – а то уж растерялся было, хотел в Усольскую сторону к товарищу давнему отправляться.

Ещё неделю назад один путник дорожный принёс наставнику общества Камбарского завода, Тимофею Карповичу, весть о скором приходе священноинока, старца Иоанна из Филаретова монастыря, что на реке Иргиз, передал просьбу: встретить, выслушать его и помочь выполнить особое поручение иргизских старообрядцев в недавно созданном Осинском уезде. Вот и попросил наставник старого казачьего урядника от имени Камбарского общества встретить с дороги и первоначально приютить старца у себя в избе.

Урядник взмахом руки пригласил гостя к стоящей невдалеке телеге, но тот отказался:

– Давай, Игнатий Лазаревич, пройдёмся с тобой: не обессудь привык ногами землю мерить. Недалеко, небось…

– А зачем в Усолье идтить, ко мне пойдём. У нас своя казачья сторона, по Правленскому прогалу прямо и выйдем. Это продолжение плотины заводской от реки. Камбарка наша по частям поднималась. Прогал её почти пополам режет на Усолье, Шахву, дальше Заплотина: кто откуда из работников сюда привезённый был, тот в той стороне и живёт. А с Усольской стороны Николай Афанасьевич будет у меня обязательно… Повидаешься и поговоришь с ним.

Не спеша дошли до двора отставного казачьего урядника, следуя за телегой. Окинул взглядом дворовые постройки старец:

– Да, Игнатий Лазаревич, всё основательно у тебя, хорошо и приятно, по-хозяйски, глаз радует, – зашли в избу, перекрестился на красный угол с поклоном, – мир дому сему.

Замлел Игнатий Лазаревич, грудь защемило от похвалы, склонил голову на мгновение, чтобы скрыть чувства свои:

– Радостно мне, старец Иоанн, такие слова от тебя услышать. Сын, последыш мой, Данила Игнатьевич, во дворе хозяйничает, в избе Евдокия Алексеевна, жена евонная. А мы вдвоём, с бабкой, подсобляем им понемножку. Сейчас вечерять станем, только дождёмся наставника нашего, Тимофея Карпыча, да ещё нескольких близких и уважаемых людей.

Вскоре собрались приглашённые на встречу единоверцы во главе с наставником, друзья и давнишние знакомые Игнатия Лазаревича, равные возрастом, общественным положением и состоянием. Все прошли длинную жизненную дорогу, которая в старости их примирила и даже сделала близкими, а некоторых породнила; в молодости они участвовали в войне, некоторые были противными сторонами, но все одинаково видели и боль, и кровь, и смерть. Им многое было известно, но они давно уже простили друг друга за участие в трагические годы на стороне лжеимператора или карателей. Простили, но не забыли смерти родственников и друзей.

После общей краткой молитвы повечеряли и вышли из избы во двор: дали возможность Евдокии с бабкой убрать со стола, а самим обсудить между собой новости завода и подготовиться к главному разговору с посланником с Иргиза. Конечно, присутствующие уже длительное время не работали на заводе, однако были связаны с ним навсегда, так как там продолжали трудиться их дети и внуки.

Игнатию Лазаревичу было известно, что посланник Усольской стороны Николай Афанасьевич был когда-то сторонником пугачёвской компании, и он внимательно наблюдал за ним и старцем с Иргиза. По их тёплой встрече казачий урядник сразу понял, что они связаны не только единой верой, но и давним знакомством.

А старец Иоанн и Николай Афанасьевич уединились в стороне и увлечённо вспоминали о событиях двадцатилетней давности, и когда Игнатий Лазаревич услышал, что его земляк, забывшись, неожиданно обратился к старцу по имени и отчеству: «Иван Финогенович», – то сразу насторожился и с любопытством стал рассматривать гостя. Это имя точно когда-то было интересно уряднику, и он мучительно копался в памяти.

В это время из избы выбежала внучка Анютка и что-то прошептана деду на ухо. Урядник удовлетворённо закивал и немедленно пригласил всех в избу, а Иван Финогенович, увидев внучку, застыл в изумлении – эта девочка ясно напоминала кого-то из его прошлого.

Поддавшись своей вдруг вспыхнувшей догадке, он обратился к хозяину двора:

– Скажи, Игнатий Лазаревич, а сноха твоя Евдокия, случаем, не дочь Самохвалова будет?

– Да, дочь есаула, – урядник дождался, когда старец Иоанн подошёл ближе и шепнул ему: – Так ты часом не Иваном Финогеновичем будешь, вестником императорским?

Старец Иоанн развёл руки и так же тихо ответил:

– К сожалению, Иван Финогенович двадцать лет назад закончил свой земной путь, а я священноинок Иоанн, – помолчал и добавил: – Позднее расскажешь мне историю с есаулом и Дуняшкой… ладно?

Расселись за столом, внимательно всматриваясь друг в друга. Старец Иоанн упёр посох к краю, отсоединил старую ручку и, достав из полости свёрнутый в трубочку лист бумаги, тихо, для себя произнёс: «Сколько лет ношу… по таким делам. Одним словом – дуб». И зачитал письмо игумена Лазаря с просьбой, обращённой к обществу Камбарки и его наставнику Тимофею Карповичу, поддерживать в вере переселенцев-единоверцев на новой территории Осинского уезда в долине реки Буй и её притоков.

Старообрядцы не участвовали в управлении государством, постоянно подвергались гонениям, но продолжали активно заниматься предпринимательством, обладали значительной частью доходов среди купечества и промышленников, имели тайные связи с представителями знати и власти, пользовались их поддержкой. Они заранее узнавали о действиях властей, отслеживали и использовали их управленческие решения в своих целях, старались воздействовать на них, принимали меры для сохранения и распространения старой веры среди народа, в том числе, путём организованного переселения на новые места, туда, где ещё отсутствовали священники-нововеры. Между переселенцами-старообрядцами и их духовными центрами, расположенными как в России, так и в зарубежье, устанавливались и поддерживались крепкие, невидимые связи, создавались условия для проведения единой политики; нередко к переселенцам на новые места из центров направляли посланников, которые проводили активную работу по укреплению старой отцовской веры.

В начале восьмидесятых годов восемнадцатого века в составе Пермского наместничества был образован Осинский уезд, а его обширные земли были собственностью башкирских племён, часть из которых, на то время, уже освоила земледелие и создала свои деревни.

В это же время был образован Ершовский удельный приказ, которому подчинялись переселенцы – удельные крестьяне.

Земельные и лесные угодья, расположенные в долине и по притокам реки Буй, использовались башкирами редко и передавались припущенникам, арендаторам земель, которые платили им оброк; в роли припущенников выступали татары, вотяки и черемисы, а теперь и русские крестьяне, на появление которых местные жители не обратили внимания. Но создание Ершовского удельного приказа не было оставлено без внимания настоятелем Филаретова монастыря игуменом Лазарем и священноиноком Иоанном; последний теперь и направлялся к русским переселенцам.

– Тимофей Карпович, – обратился гость к наставнику и обвёл взглядом присутствующих, приглашая к беседе, – просьба от игумена Лазаря и от всего Иргиза – взять под своё крыло единоверцев, прибывающих в долину реки Буй, оказывать им помощь в сохранении веры нашей. Вы на одном берегу, и приказ под рукой; их без поддержки на новом месте оставлять нельзя. Я сейчас туда направляюсь. Могут ли они первоначально опереться на тебя и общество при надобности?

Обсуждали недолго и решили, что переселенцам отказа в помощи сохранения веры не будет и наставник всегда их примет в молельне общества.

А следующим ранним утром старец уже шёл не спеша по башкирской дороге, вспоминал беседу с Дуняшкой, ставшей женой сына урядника Данилки, рассказ Игнатия Лазаревича о встречах со своим сватом Алексеем Филипповичем, его жизни среди вотяков и его многочисленной семье.

Дыдык беспокойно смотрела на отрывистое и тяжелое дыхание Алексея; она уже неделю не спала и не оставляла мужа без внимания, а все домашние дела переложила на плечи своей сестры. Сидела, раскачиваясь всем телом, и думала: «Только бы остался со мной, только бы не ушёл к своему Исусу Христу».

В избе душно; солнце стояло в зените и нещадно прожигало землю. Услышала лай Киона, какой-то знакомый, напевный мужской голос и голос старшего сына Алексея, удивлённо повернулась на звуки. Через дверной проём увидела стоящего рядом с сыном высокого, аскетичного старика-монаха в заношенной чёрной выгоревшей и подпоясанной рясе; такая же непонятного цвета складная шапочка, котомка за спиной, посох в руке…

– Иван Финогенович, – от долгого молчания голос прозвучал тихо, хрипло, с надрывом.

Старец Иоанн повернулся на её зов, зашёл в избу, и Дыдык с рыданием обхватила его руками, прижалась, с надеждой заглянула в глаза и утвердительно шепнула одними губами:

– Ты поможешь ему…