Читать книгу: «Сын Йемена», страница 3

Салех направил в мухафазу Сааду танки, артиллерию и авиацию. Горные районы Марран, где располагались базы, откуда родом был аль-Хуси, вздрогнули от бомбежек 19 июня, и бои продолжались до 9 августа. Полиция шарила по горам, разыскивая Хусейна аль-Хуси, группу его охраны и близких ему людей.

10 сентября аль-Хуси ликвидировали. В том бою погиб и Муслим. К счастью для семьи Муслима, его друзья довезли тело домой, в Сааду, и Мунифу удалось похоронить брата как положено.

Он знал, что в убийстве брата участвовала 1-я бронетанковая дивизия, возглавляемая генералом Мохсеном. Рушди рассказал об этом, баюкая свою простреленную в бою руку. Он не считал Мунифа слишком молодым для мести, да и сам жаждал отмщения – подержать, пусть и не лично, Мохсена за горло.

Муниф пребывал в тумане от горя и свирепел от одной только мысли, что убийца брата, как и большинство людей у власти в Йемене, живут на деньги Саудовской Аравии или Штатов, в то время как подавляющее большинство йеменцев нищенствуют. Не везде удавалось даже напиться воды каждый день. Свет в некоторых районах горел около часа в день.

Но самое страшное, что эта изнуряющая, как самый жестокий зной, нищета подготовила благодатную почву для того, чтобы к первым пришедшим в страну захватчикам йеменцы кинулись с распростертыми объятьями, рассчитывая, что при любом другом правлении жить станет лучше, а то, что это иноземцы, имеет ли значение, особенно когда под потолком жалкой лачуги худо-бедно горит лампочка и на плите с газовым баллоном бурлит мясо.

Потихоньку с девяностых годов на территорию Йемена стали проникать ваххабиты из Саудовской Аравии, салафиты еще раньше теснили традиционных для севера Йемена зейдитов. Устраивали свои школы в Сааде и в мухафазе аль-Джауф, и не только, пытаясь навязать йеменцам свою веру, считая ее более чистой, по эталону первых мусульман.

Саудиты, понятное дело, опасались, что рано или поздно чья-нибудь светлая голова вспомнит о зейдитском имамате, существовавшем с шестнадцатого века почти до середины девятнадцатого. А у Саудовской Аравии не только Йемен под боком, где треть населения зейдиты, но и юг собственной страны охвачен той же верой. Пошатнуться могут основы королевства. Да и выход к проливу, Аденскому заливу, заманчивая и давняя мечта.

Не осознавать опасность, исходящую от сильной Саудовской Аравии, поддерживаемой Штатами, могли люди либо недальновидные, либо предатели. Муслим внушал это брату. Муниф часто слышал его разговоры с друзьями, когда они пылко обсуждали предстоящее противостояние с нынешней властью и с саудовцами, пытавшимися нивелировать авторитет зейдитов. Чтобы отстоять свою самобытность, предотвратить проникновение в страну экстремистского, радикального ислама, необходимо было сражаться. Муслим свято верил в мудрость Хусейна аль-Хуси, тем более что семейство аль-Хуси – потомки Пророка.

Чтобы властям не удалось уничтожить всех последователей Хусейна, после его гибели ставших называться хуситами по названию места, откуда происходил род Хусейна, они решились на временное перемирие. Чего это стоило отцу Хусейна – Бадр ад-Дину, который не мог даже похоронить сына как положено на родине в Сааде! До хуситов дошла информация о том, что Хусейна захоронили на территории центральной тюрьмы в столице Йемена во избежание непременного паломничества.

Должен был приехать в Сааду генерал Мохсен в составе делегации, планировавшей заключать договор о перемирии с поверженными хуситами. Парламентеры от власти прибыли, торжествуя после недавней победы. Никто не собирался срывать переговоры. Слишком нуждались сейчас хуситы в передышке, чтобы зализать раны, собраться с силами, подготовить новых бойцов.

Однако Рушди и некоторые другие приближенные погибшего Хусейна мечтали о мести. Если бы они сами посмели напасть на кого-то из делегации, переговоры были бы сорваны, и тогда продолжившиеся жестокие бои смели бы, как горные сели, остатки хуситов в бездну, уничтожив надежду на восстановление былых сил.

Но, как они убеждали Мунифа, совсем иначе воспримется покушение, совершенное лицом в какой-то степени сторонним. Надо только, чтобы это выглядело не как акт политической диверсии, а лишь как личная, кровная месть. При этом нападающим можно в итоге и пожертвовать ради заключения важного перемирия, чего мальчишке, само собой, не объясняли.

Мунифа, бредившего отмщением, избрали такой жертвой.

Это был тихий дворик, где в особняке велись переговоры. К вечеру тут уже не оставалось хуситов, только столичные гости. Камеры, охрана… Но, как видно, Рушди и его люди подкупили охрану. Позади особняка удалось забраться на забор беспрепятственно.

На довольно широкой кромке забора лежало битое стекло, его осколки слабо поблескивали в свете ближайшего фонаря. Эту улицу освещали хорошо, однако деревья, растущие во дворе, своей листвой почти закрывали оранжеватый свет, делали его рассеянным, дробили на пятна, перемещавшиеся по плиткам двора вяло, с малейшим движением ветра в кроне, медитативно, усыпляюще.

Рушди заставил Мунифа перед вылазкой пожевать кат, чтобы устранить страх или хотя бы его анестезировать. Страх никуда не ушел, от него жгло все внутри и немели руки и ступни, зато реакции кат замедлил.

Рушди подогнал к забору машину, чтобы с ее крыши подсадить мальчишку. Не обсуждали даже, что после акции самостоятельно забраться на такой забор изнутри Муниф не сможет. Этот забор с битым стеклом, словно символизирующий осколки пятнадцати лет, прожитых Мунифом, отгородил его от дальнейшей жизни. Рушди передал ему автомат. Стрелять мальчишка умел.

Ему показали фотографию генерала. Когда он увидел врага в лицо, то готов был идти на него хоть с гранатой (кстати, такой план существовал первоначально – дать Мунифу гранату со спиленным замедлителем). Все понимали, что акция одноразовая, для мальчишки одноразовая. Чтобы не захватили в плен и не пытали, лучше уж так.

Однако Рушди накануне, сидя на ковре перед низким столиком с дымившейся в объемной пепельнице сигаретой, забытой им, пока он жевал кат, вдруг посмотрел на потолок, где вращались лопасти вентилятора, и сказал:

– Лучше я дам тебе автомат.

Муниф непонимающе глянул на него. Слабый ветерок то ли от вентилятора, то ли от узкого окна, зарешеченного в глубокой каменной нише, шевелил густые волосы Рушди. Шероховатые бежевые каменные стены, как казалось Мунифу, колыхались словно мираж или раскаленный воздух над горной дорогой – это впечатление возникло от смеси ката и табака. Свою сигарету Муниф держал в руке и видел, как дрожит ее кончик со столбиком седого пепла.

– Все-таки шанс. Аллах знает как там все сложится. Я не возьму на себя ответственность. Все настаивают на том, чтобы снарядить тебя гранатой. Предадим тебя в руки Всевышнего.

Муниф не стал спрашивать, почему так и кто именно из людей, считавшихся друзьями брата, принимал такие решения, кто собрался поквитаться руками мальчишки с врагом, повергшим их в бегство и заставившим принимать сейчас позорное перемирие. Не потому, что он узнал цену их дружбе, а потому, что в голове клубился туман от ката. Как морской прибой то накатывала эйфория, то, когда спадала волна, наступало опустошение, будто на берегу сознания оставались весь человеческий мусор и все самое гнусное, как пластик и разный хлам, набросанный на всех пляжах Йемена.

Раздавленные в блестящие на солнце жестяные блины банки из-под газировки можно было принять за монеты из пиратских сундуков, но эти жестянки ничего не стоили, как и жизнь обитателей глиняных лачуг на побережье. Муниф ездил в прошлом году к дяде, живущему у Аравийского моря. Впервые увидел море и даже купался.

Теперь всю его прежнюю жизнь отсекли острые осколки на заборе, огораживающем двор. Автомат он повесил на шею. От брезентового ремешка «калашникова» пахло чьим-то потом, застарело и уныло. Муниф опасался, что автомат звякнет о камень и его обнаружат и застрелят. Разбираться не станут, кто он и зачем поздно вечером залез на забор.

Оценив высоту со стороны двора, Муниф убедился, что здесь забор кажется еще более высоким, ведь тут не стояла машина, на крышу которой можно спрыгнуть. Он поискал дерево, росшее чуть в стороне. Пришлось по кромке забора пробираться к нему. Встать в полный рост он не решался, его фигура стала бы слишком заметной на фоне слабой подсветки от фонарей с улицы, поэтому он пробирался пригнувшись.

Ему то и дело приходилось хвататься за кромку забора, и он довольно сильно порезал ладонь об осколок стекла. Кровь полилась обильно, и ладонь стала скользкой и липкой одновременно. О шершавый ствол дерева удалось стереть часть крови, но она продолжала течь. Возникла боль, словно бы отдаленная, приглушенная все еще действующим как анестезия катом.

Во дворе было очень тихо, будто и в здании никого нет. Слабый свет проникал из глубины дома, едва достигая окон.

У Мунифа закралось подозрение, что его предали, и здесь, во дворе, тихом и вроде бы мирном, ждет засада. Сейчас его покрошат из автоматов, и главное, не состоится такая желанная месть. Спускаясь с дерева, хватаясь за ветки дрожащими руками, он впервые подумал, что будет после. Он посмотрит на поверженного им врага, а дальше? Окровавленное лицо генерала – это последнее, что он увидит в своей жизни? В лучшем случае, сразу пристрелят как бешеную собаку.

Мелькнула мысль вернуться, спрыгнуть на крышу машины Рушди и бежать куда глаза глядят. Но в этот момент Муниф услышал тихое урчание мотора, шуршание шин. Автомобиль уехал. Видимо, ни Рушди, ни сидящий за рулем Акрам не рассчитывали, что Муниф выживет. Или испугались за свою шкуру, ведь когда поднимется шум, а он неизбежно возникнет, могут схватить и их, сидящих в машине под забором.

По сведениям, полученным Рушди, у Мохсена большая охрана, головорезы, вооруженные до зубов, разве что в форме танкистов, и оружие их не джамбии¹⁴. Переговорщики от хуситов видели у них автоматы Калашникова и пистолеты Стечкина помимо штатных армейских стволов.

Уже в тот период Йемен был наводнен оружием, самым разнообразным, в большом количестве присутствовало на рынке и на руках советское и российское оружие. У Мунифа дома хранился ТТ, подаренный братом на четырнадцать лет, и, само собой, он хорошо умел им пользоваться, правда, пока что стрелял только по мишеням, когда ездил на базы зейдитов в горы, где подолгу находился Муслим.

Нет, бежать было некуда да и незачем. Что ему, Мунифу, останется? Сражаться в рядах сторонников аль-Хуси? Навряд ли удастся, если учесть, что отец Хусейна аль-Хуси ведет переговоры с убийцами сына. Значит, он сдался, склонил голову, и лишь мальчишка оказался настолько смелым или глупым, чтобы продолжить бой за брата, отомстить убийцам, которым поперек горла встала идея возрождения, идея исконности, самобытности верований собственного народа. Продались они саудитам и Западу с потрохами.

В то время Муниф вряд ли догадывался, что перемирие это маневр перед долгой и затяжной борьбой, противостоянием, которое приведет в том числе и к падению режима Салеха, к краху. В итоге хуситы станут мощной и отчасти стихийной силой, которую возглавит брат погибшего Хусейна – всю полноту власти ему в последующем передаст их отец.

Мальчишка, кипящий яростью, одинокий, загнанный в угол уговорами друзей Муслима, которые подогревали ненависть, используя его как оружие отмщения, крался по темному двору, как кобра, собирающаяся смертельно укусить чуть ли не еще более ядовитого скорпиона, окружившего себя заборами и охраной, имеющего власть, деньги, статус. Чего ему бояться мальчишки?

Муниф замер в тени забора, не выпуская из виду вход в особняк, глиняный, как и большинство домов в Йемене, но более аккуратный, предназначенный для приемов высокопоставленных гостей и делегаций из-за рубежа.

Когда началась война в горах, то и гости из-за рубежа не рвались в Йемен, понимали, что тут становится небезопасно. Слишком много оружия на руках у йеменцев, слишком нищее население, жаждущее заработать любыми путями, готовое заниматься пиратством наравне с головорезами из Сомали или Джибути, похищением людей, торговлей оружием и наркотиками, несравнимыми с довольно безопасным катом.

Пробраться внутрь особняка Муниф не решался, опасаясь, что в узких коридорах, которыми славились дома Йемена, тесных, как лисьи норы, первым, кого он встретит, будет не генерал, а кто-то из его охраны. И на этом вылазка закончится, толком и не начавшись.

Рушди достал схему внутренних помещений особняка и даже пометил крестиком комнату, где предположительно разместился Мохсен. Муниф, стоя в тени стены, высчитал, какое окно принадлежит той самой комнате. Гипотетически можно было взобраться по стене, шероховатой, украшенной множеством кругов и ромбов наподобие лепнины, однако его могли заметить или он сорвался бы, утратив остроту восприятия из-за ката.

Оставалось ждать, когда генерал либо подойдет к окну, либо сам выйдет во двор. Шансов на второй вариант немного, и не потому, что генерал кого-то боится. Перемирие не несло в себе на данный момент никакого подвоха. Единственное, чего Мохсену справедливо стоило опасаться, так это малярийных комаров. В этом месяце как раз разгорелась очередная эпидемия. Было слишком много больных и в Сааде, и в других городах.

Муниф не замечал укусы комаров. Он видел перед собой только черный проем входной двери и собирался безмолвно и недвижимо стоять хоть до утра. Когда-нибудь враг все же появится, к примеру, выйдет встретить представителей хуситов. Все же традиционную вежливость никто не отменял. Он не принимающая сторона, но поскольку в особняке, где ведутся переговоры, генерал и живет, то должен встретить гостей и проводить в дом. Без приглашения, настойчивого, произнесенного порой и дважды, зайти в дом нельзя.

Мунифу уже было наплевать на то, что Рушди строго-настрого предупредил не совершать нападение, когда во дворе окажется кто-то из хуситов. Он может ранить своих, да к тому же не стоит срывать переговоры. Одновременное появление хуситов и нападение… Хотя какие сомнения в том, что мальчишка связан с хуситами? Никаких. Он, конечно, официально не состоит в их организации. Но наверное, лишь неискушенному в политических играх Мунифу не приходило в голову, что переговоры непременно будут сорваны покушением.

Рушди и его друзья хотели провала переговоров, но явно не с целью навредить деятельности хуситов. Стремились к продолжению открытого противостояния, невзирая на то, что на данном этапе они абсолютно обескровлены нехваткой людей и оружия.

Они, в общем, рядовые бойцы, малограмотные, не могли оценить в тот момент дальновидность отца Хусейна аль-Хуси. Как он вообще смог сжать свою ненависть к убийцам сына в пружину и сдерживаться до поры, до времени?

О подкупе Рушди и остальных не могло быть и речи. В этом Муниф не сомневался и спустя годы, зная, что Рушди теперь уже занимает еще более высокое положение в организации, пользуется бешеным авторитетом как человек, присутствовавший при гибели их духовного лидера и хоронивший героев той войны – их помнили и почитали как самых первых мучеников.

Потом уже погибших йеменцев-зейдитов никто не считал. Они становились безымянным хворостом, из которого разгорался костер. Их самих, их семьи он же согревал непродолжительное время за мизерное содержание. Дешевое топливо, полуграмотные, не успевшие ничего понять в жизни, кроме того, что воюют за правое дело и что так дальше не может продолжаться. И это все же правильно, как полагал повзрослевший Муниф, только хуситы не собрали еще достаточных ресурсов, чтобы воевать с армией Йемена на равных, с армией, за спиной которой маячит американский шайтан и трепещут на ветру белоснежные дишдаши саудовцев и их кипельно-белые гутры. Не слишком верил Муниф в победу хуситов. Но в душе все еще гнездилось то чувство захватывающей дух правоты, с каким он тогда, сжимая липкими от крови ладонями автомат, стоял во дворике особняка, где находился его враг. Всё в те мгновения было просто, однозначно, и потому охватывало ликование. Такого чувства, кристально чистого, как горные речки родной мухафазы, он никогда больше не испытывал. Стыдился теперь этого чувства, считая его юношеской глупостью и наивностью и отчасти воздействием ката, и в то же время пытался скрыть от самого себя, что тоскует по себе прежнему.

…Он стоял во дворе, влажный от пота, лицо его поблескивало в полутьме, как и белки глаз. С руки капала кровь на камни под ногами – он этого не замечал, только чувствовал изнуряющую слабость.

Присел, отступив на узкую грядку с сухими комками земли между тонких жилистых стволов цветущих кустов. Лепестки с них сыпались ему за шиворот, не хотелось думать, какая живность сидит в кронах этих кустов. Могли быть и змеи. Но кусты давали хоть какое-то ощущение безопасности. Его не должны заметить в первый же момент, когда кто-нибудь выйдет во двор. Но царила тишина, даже голосов из дома не доносилось, хотя там вряд ли спали. Наверное, ужинали где-то в глубине особняка или в тех комнатах, окна которых выходили на другую сторону.

Из темноты проема человек появился совершенно неожиданно. Тогда, когда Муниф уже перестал ждать и как будто задремал. Ему даже показалось, что он видит сон.

Человек в камуфляже и в расстегнутой на груди куртке выглядел расслабленным и довольным прекрасным вечером. Он закурил и посмотрел на небо.

Муниф всматривался, но никак не мог разглядеть лица. Человек был очень похож на генерала Мохсена. Он докурит и уйдет, поэтому на принятие решения оставалась минута или две, если он еще задержится, чтобы полюбоваться на звезды. Муниф почувствовал, как кровь прилила к лицу. Он сжал деревянный приклад «калашникова». Еще отцовский автомат, оставшийся со времен объединения Северного и Южного Йемена и войны 1994 года с южанами. Отца тогда сильно ранило, но могло и убить, если бы не приклад этого автомата, принявший на себя часть осколков, летевших в лицо. От приклада откололась большая щепка, примотанная теперь изолентой. Затем автоматом какое-то время пользовался отцовский брат, пока отец с раздробленной челюстью лежал в больнице – шрамы у него на подбородке остались на всю жизнь. Муслим в нынешнюю войну дал автомат кому-то из своих приятелей, но Рушди вернул оружие, когда наметилась акция по ликвидации генерала.

Сомневался Муниф еще несколько секунд, вглядываясь в фигуру незнакомца, затем выпрыгнул из своего укрытия, решив, что генерал должен увидеть последним в своей жизни полные ненависти глаза мстителя.

Мальчишка выстрелил, но автоматная очередь ушла вверх, к звездам, которыми любовался генерал. Пули с сухим цоканьем прошлись по стене особняка так, что пыль от расколовшейся глиняной лепнины полетела во все стороны.

От сильной отдачи автомат вырвало из рук, правая ладонь оказалась слишком скользкой от крови, а левая и так еле придерживала автомат. Ослабевшего от страха и потери крови мальчишку кинуло назад. Однако он устоял и собирался было дать еще одну очередь, в любую секунду ожидая ответных выстрелов либо со стороны генерала, либо от выбегавшей во двор охраны. Но человек, стоявший в нескольких шагах от него, поднял вдруг руку, и все замерли как на стоп-кадре, показалось, что воздух во дворе, уже по-ночному прохладный, сгустился и стал концентрированным от запахов пороха, крови и цветущего кустарника за спиной Мунифа.

Мальчишка попытался снова нажать на спусковой крючок, но вдруг что-то обрушилось на него сзади, на затылок и плечи. Он не успел почувствовать боль, только скользнуло по краю сознания сожаление, что все слишком быстро закончилось. Это кто-то ловкий подкрался все же с тыла, едва Муниф покинул надежную и глубокую тень под кустами.

Очнулся он будто бы сразу, на самом деле за окном уже начался рассвет, не принесший ни облегчения, ни надежды. Он лежал на каменном полу, наверное, в подвале особняка и видел слабый свет над собой, который источало узкое полуподвальное окно, забранное решеткой. Двое в военной форме, увидев, что он открыл глаза, ни о чем не спрашивая, стали его бить ногами, поскольку он лежал прямо перед ними. Сразу хрустнуло ребро под тяжелым армейским ботинком, лицо и без того было залито кровью, как видно, после того, как его сзади ударили по голове еще во дворе. Били недолго, иначе бы все закончилось слишком быстро. Его не собирались убивать, просто хотели проучить. Но проучить довольно жестко, явно по приказу, а не по собственной инициативе. Если бы по собственной, убили бы – это желание читалось в их глазах.

Причем убили бы еще ночью, во дворе. Никто не стал бы разбираться, кто он и откуда. Прикопали бы здесь же, под забором, в корнях тех душистых кустов. Правительственным войскам тоже нужно было перемирие, а дохлый мальчишка посреди двора переговорщиков, тем более из местных, – это провокация и срыв переговоров. Они первые этого не допустят, скроют преступление, и дело с концом. Его и сейчас убить не поздно.

Муниф, сглатывая кровь, понимал зыбкость своего положения и чувствовал себя мертвецом. Собственно, он мысленно уже умер, когда Рушди ему дал в руки автомат, тот самый, которым он играл в детстве, который воспринимал уж если не как игрушку, то как нечто обыденное, как отцовскую саджаду¹⁵, как семейный Коран в бархатном мешочке, как кусочки ладана, красноватые и лимонные, хранившиеся в черной шкатулке, оставшиеся с рождения Мунифа и Муслима, – остатки былой роскоши. Последние годы покупали более дешевую мирру, по запаху она отличалась не столь существенно. И эта «игрушка» стала смертью, когда обрела убийственную начинку в виде магазина с патронами.

Муниф едва различал перед собой ботинки военных. Кровь склеила ресницы. Но ему и не хотелось открывать глаза. Вдруг он услышал голос – низкий, бархатистый, вкрадчивый:

– Я же просил не калечить! Позови Захаба с его прикладом.

Прозвучало это устрашающе.

Но Захабом оказался врач. Правда, довольно зловещий, с чемоданчиком, из которого с брезгливым выражением очень смуглого лица он достал марлю и какие-то бумажные свертки. В одном из них оказались стерильные иглы, в других вата и бинты. Доктор велел Мунифу сесть, и, когда тот не смог из-за боли в ребрах, Захаб сказал кому-то за своей спиной:

– Его бы надо обезболить. Может развиться болевой шок.

– Так обезболь! – повысил голос главный.

Муниф наконец разглядел говорившего – тот самый человек, что стоял во дворе. Только теперь при слабом свете стало ясно, что этот тип совсем не похож на генерала, гораздо моложе, мукадам от силы, а не генерал, хотя виски седые.

Глаза колючие, умные, он и не пытался маскироваться под доброго дядюшку. Циничный военный человек, который продумывает каждый свой шаг. Если он пока и оставил Мунифа в живых, то это напоминало эксперимент, опыт, когда, скажем, тебя в пустыне укусила какая-то тварь, хорошо бы ее поймать и принести врачу, чтобы понять, каким ядом ты отравлен.

В данном случае неизвестный подполковник хотел разобраться, что за гаденыш вылез в ночи из кустов, кого винить в покушении, кто из охраны прошляпил и как можно использовать мальчишку в идущих переговорах, ведь подполковник не мог не понимать, что самостоятельно пятнадцатилетний парень в охраняемый особняк пробраться не смог бы – задействованы нешуточные силы со стороны новоявленных хуситов.

Муниф ошибался в одном – подполковник уже знал, кто лежит перед ним на бетонном полу, кто он, этот окровавленный мальчишка со слипшимися густыми вьющимися волосами, со взрослым лицом, искореженным гримасой не боли, а предчувствия скорой смерти. Подполковник много видел погибших на поле боя, и чаще всего их лица коверкала похожая гримаса. Посмертная маска. Оскал белых зубов на лице, перепачканном землей и кровью, уже застывшей коркой.

– Захаб, откуда столько крови? Он ранен, что ли?

– Не думаю, – доктор склонился над Мунифом и обнаружил продолжавшую кровить рану на ладони. – Тебя спасла эта рана, сейиди¹⁶, – заметил Захаб. – Он не смог бы нормально стрелять при таком ранении.

– Порезался о стекло, когда лез через забор, – вмешался один из охранников. Он тут же заткнулся, так как подполковник взглянул на него настолько свирепо, что любой бы понял – судьба и карьера его решены.

– Приведи его потом ко мне, когда обработаешь рану и он сможет говорить, а не стонать.

Захаб разложил свой инструмент прямо на полу рядом с Мунифом. Достал иглу, вдел в нее нить, которую вынул из одноразового пакетика. Обещанное обезболивание он делать не стал. Муниф, оглохший от собственного крика, пока ему зашивали рассеченную ладонь, а затем и бровь, подумал, что это было все же негласное распоряжение подполковника – так с ним обойтись. Чтобы понял, прочувствовал всеми фибрами, что стоит на грани и не в его положении быть несговорчивым.

Завершив свои манипуляции, Захаб оттер лицо мальчишки салфетками, остро пахнущими больницей и спиртом. Муниф сейчас, как никогда, чувствовал себя в руках Всевышнего и то, что, наверное, пока не пришел его срок.

– Тебя предали, Муниф. Генерал, за чьей жизнью ты пришел, уехал за два часа до того, как ты перелез забор, – сказал ему подполковник, когда Мунифа к нему привели.

Мальчишка не поверил. И у него были основания так думать… В комнате, где на ковре сидел подполковник, на низком столе перед ним стояло блюдо с ароматной козлятиной и рисом. Пошатывающегося пленника усадили напротив, даже подложили под спину подушку, но не из жалости, а чтобы он не завалился на спину. Захаб все-таки вколол ему обезболивающее, и Муниф слышал слова подполковника как сквозь вату.

Не поверил он словам офицера, потому что, если все так, как он говорит, не вышел бы он под пули мальчишки, не мог ведь знать, что парень порезался и залитая кровью рука соскользнет с приклада в самый неподходящий момент.

«Стал бы так рисковать этот прожженный шакал, лис», – вяло подумал Муниф, которого даже не удивило, что подполковник знает его имя. В этом он не усмотрел никакого предательства. Если оно и произошло, то позже – пока Муниф валялся в беспамятстве, подполковник задействовал контрразведку, и та подняла на ноги всех своих осведомителей в Сааде, и кто-то раскололся-проговорился, что брат Муслима собрался совершить акт мести за гибель брата. Многие в городе подозревали, что такое может произойти.

– Брата не вернуть, – вздохнул подполковник, – сочувствую твоему горю, – он закурил и протянул пачку сигарет Мунифу. Тот не отказался и, сжав разбитыми губами мундштук сигареты, затянулся, когда собеседник помог ему прикурить, поднеся зажигалку. От едкого дыма защипало в глазах, терпкий вкус табака взбодрил и немного прояснил мысли, правда, при этом слегка закружилась голова.

– Ты же понимаешь, что не лично генерал Мохсен убил твоего брата. Да, не буду скрывать, без его приказа ничего не могло произойти, но война есть война.

– Не мы пришли на вашу землю, – распухшими губами Муниф еле шевелил, но не терял присутствия духа, понимая, что смерть ходит рядом, может, именно она так притягательно пахнет козлятиной, дорогими сигаретами и пряным одеколоном мягко стелющего подполковника, плетущего сеть с ему одному ведомым узором.

Что он хочет получить от мальчишки, о котором знает уже все: сирота, не из семьи высокопоставленных родителей, хотя его брат и добился довольно высокого положения, приблизившись к объявившему себя имамом Хусейну аль-Хуси? Но брат мертв, и его статус обнулился, по наследству он не переходит. На мальчишке к тому же теперь висит и забота о вдове брата и его трех детях. Их всех ждет нищета.

– Допустим, я тебя отпущу. Что будет? Как ты думаешь? Даже если тебе удастся объяснить тем, кто тебя послал, каким чудом ты уцелел, хоть и не выполнил свою священную миссию, тебе придется подумать о том, как выживать и кормить семью брата, теперь ты старший мужчина в семье. У тебя нет профессии, нет никаких перспектив… – подполковник задумчиво бросил в рот кусок козлятины и пожевал. Опомнившись, предложил взять мясо «гостю», даже оторвал кусок лепешки и протянул ему, чтобы тот мог ею подхватить еду с блюда.

Муниф покачал головой. Если бы и не болели губы и прикушенный язык, у него все равно кусок в горло бы не полез в доме врага и в предчувствии скорого конца.

– Я не злодей, как и сейид Мохсен. Мы такие же йеменцы, как и все вы тут.

– «Вы – силы высокомерия», – повторил Муниф лозунг, вбитый ему в голову. – Мы защищаем нашу исламскую умму, вам, продавшимся американцам и саудитам, нас не понять.

Подполковник даже не улыбнулся.

– Может, ты и прав. И мне даже импонирует твой патриотизм и в некоторой степени фанатизм. Будь побольше таких солдат на нашей стороне, мы бы победили вас гораздо быстрее, чем вышло на деле. Но я продолжу о твоем будущем… Полагаю, что нынешнее перемирие не продлится долго. Я не идеалист. Временная передышка, возможно, приведет Салеха к фатальному исходу. Я воевал с вашими людьми и видел их глаза, глаза раненых, когда они умирали, – такие не сдаются. Вам нечего терять. Нищета не способствует возникновению иллюзий, вам некуда отступать и глубже вы не упадете. В такой ситуации люди более религиозны и дерутся отчаянно. Нам есть что терять, и это, как ни странно, расслабляет, расхолаживает, мы чаще посылаем воевать за нас других, а сами ожидаем побед, наблюдая за процессом со стороны. Это я к чему?.. – он потер седой висок. – К тому, что, если тебя не прикончат свои за предательство, когда решат, что ты спасовал или тебя здесь перекупили, возможно, завербовали, ты пойдешь воевать. Тебе помогут, ты наверняка будешь кем-то большим, чем рядовой боец, один из последователей аль-Хуси, но и высот брата навряд ли достигнешь. Кто возглавит хуситов, пока сказать сложно, вряд ли сам старик, – он имел в виду отца Хусейна, – кто-то из братьев. Они бросятся активно искать помощи на стороне, что и делают уже сейчас – в частности, побегут в Иран, даже, возможно, поступятся своей самобытностью, о которой ты тут мне загибал. Станут шиитами джаафаритского толка.

– Мы боремся с присутствием ваххабитов и не поменяем наших убеждений.

Подполковник поглядел на него с удивлением и удовольствием:

– Ты не глуп, и это обнадеживает. Есть шанс, что у тебя в жизни все сложится. Жаль, что ты оказался не на той стороне. Но я тебе скажу, что нет никакой другой стороны, кроме той, когда ты сможешь служить своему народу. Не бегая бессмысленно по горам с автоматом. Там тебя твоя пуля найдет быстрее, чем кажется, поверь старому вояке. Тебе надо получать образование, становиться взрослым мужчиной, достойным йеменцем, офицером. Не стоит умирать юным, пусть это и сулит тебе посмертную славу героя-мученика.