Елисейские Поля

4

Вера проснулась от стука в ухе. Это сердце. Надо лечь на правый бок, чтобы не мешало. Она осторожно поворачивается. Нет, все равно стучит. И на правом боку лежать еще неудобнее, еще тяжелее. Так устала, а не заснуть больше…

– Вам страшно? – спрашивает скрипучий голос над самым ухом.

– Еще бы, – отвечает другой. – Здесь стены в пять сантиметров и крысы без зубов…

– Да, скверный дом…

Вера вздрагивает и открывает глаза. Никого нет. Все тихо…

Сквозь неплотно задернутые шторы слабо светит луна. В темноте вещи кажутся громадными и угловатыми.

Вера приподнимается на локте, оглядывается. Куда она попала?.. Где она?.. Она ощупывает свое лицо, волосы, подушку и садится, сбросив одеяло. Зеленоватый свет луны падает прямо на ее свесившиеся с кровати белые ноги. И, как всегда ночью в темноте, она вспоминает о смерти.

«Я умру. Я скоро умру…»

Она вытягивает ноги вперед, шевелит пальцами. Зеленоватый лунный свет падает прямо на них.

«Мои ножки. Мои бедные ножки. Я буду лежать в земле, и черви будут есть мои белые ножки».

Она нежно гладит свои колени.

Ей так грустно. Так жаль себя.

«Я умру. Может быть, я уже умерла?..»

Но сердце громко и гулко стучит. И ладони теплые, и колени тоже теплые и гладкие.

«Нет, я жива. Я еще жива…»

Она ложится, закрывает глаза.

«Я еще жива. Но как грустно, как тяжело, как страшно жить…»

5

Арсений провожает Люку до калитки. Темно, и луна на небе бледная, усталая, изнемогающая. Такая же усталая, изнемогающая, как Люка.

Арсений в последний раз целует ее:

– Беги. Я завтра с утра приду.

– Ах, – вздыхает Люка, цепляясь за его рукав. – Я не могу, не хочу. Как я теперь буду одна? Без вас, без тебя? Как?..

И все-таки, не оглядываясь, бежит. Окна никто не закрыл. Люка дома. Она быстро поднимается по темной лестнице, входит к себе. Ставни распахнуты. Усталая, изнемогающая луна слабо освещает комнату. Люка осматривается. Вот здесь жила прежняя Люка. Как это было давно. Неужели она только сегодня слушала Верино пение?.. А теперь вернулась совсем другая, новая Люка.

Она тихо кружится по комнате, длинное широкое платье надувается кринолином. Вместе с ней кружатся стулья, цветы на обоях и бледная луна. Люка останавливается, держась за кровать.

– Ах, я устала, устала, устала, – вздыхает она. – Ах, я счастлива, счастлива, счастлива…

И, сбросив платье и туфли, кидается в кровать. И голова тяжелым камнем сейчас же идет на самое дно сна…

6

Вера просыпается одна в своей белой спальне. Совсем девическая комната, Люке больше подходила бы, чем ей. Все такое свежее, наивное. И на ночном столике маргаритки и плюшевый медведь.

Екатерина Львовна на носках входит к дочери, целует ее:

– Проснулась, Верочка? Хорошо спала? Ты полежи минутку. Я тебе кофе в кровать принесу.

Вера качает головой:

– Нельзя валяться. Ему вредно.

Она зевает, высвобождает из-под одеяла ногу и ставит ее на ковер.

– Правой, – говорит она, улыбаясь, – чтобы целый день быть веселой, а то встанешь с левой ноги…

Екатерина Львовна помогает ей одеваться.

– Мама, мне кажется, что я со вчерашнего дня еще потолстела.

– Ты очень хорошо выглядишь, Верочка. Почти не заметно.

Вера, смеясь, отмахивается:

– Брось, мама, ведь я в зеркало вижу.

Она идет в ванную. Вода, журча, бежит из никелированного крана. В широкое окно видны клумбы с левкоями, высокие серебристые ели и в глубине сада белая беседка. Воздух свежий и прозрачный. Вера намыливает губку. Холодная вода струйками течет по спине. Она вздрагивает и улыбается. Как хорошо, как приятно. Все: и нежная, мыльная пена, и вода, и вид в окне.

Вера вздыхает. Как легко. Вот, кажется, взмахнуть руками, и полетишь над садом прямо в небо. Может быть, даже запоешь, как жаворонок. Как легко…

В стене над умывальником зеркало. Вера смотрится в него: «Куда тебе лететь… Тяжелая, неуклюжая, огромная. Стыдись! Но пусть, пусть. А все-таки…» И снова улыбается…

А все-таки… а все-таки ей хорошо, ей легко, она счастлива. И совсем не так, как все люди на земле. Она ведь уже не живет на земле. А где-то вне жизни, в стороне, может быть, над ней, в облаках. И все так хорошо, легко, ясно. Ни страха, ни злобы, ни грусти. Чем дальше, чем ближе «то», тем легче.

Она долго моется, потом надевает белое платье. Надо быть нарядной. Теперь каждый день праздник, каждый день в счет. Разве можно знать, сколько их осталось?.. Но не страшно. Совсем не страшно, только ночью. Днем она храбрая, днем хорошо. Надо достать кушак. Она открывает шкаф. Из него падает газета. Вера поднимает ее: «Матэн», 12 июня 23-го года. Какая старая. Вера тогда еще девчонкой была. И никого не знала, ни Арсения, ни Владимира. Она разворачивает газету. Как забавно.

– Верочка, ветчины хочешь?..

Екатерина Львовна вносит кофе. За ней бежит Люка с тарелкой клубники.

Вера плачет, положив голову на стол. Екатерина Львовна с трудом удерживает поднос.

– Ради бога, что?..

Вера показывает рукой на газету.

– Мамочка, – всхлипывает она. – Я не могу. Ах, я не могу. Мне так жаль… Я прочла сейчас тут… Одного араба к смерти приговорили, а он отдал честь, и поблагодарил судей, и… и сказал… – Она сильнее всхлипывает. – «Я всегда был несчастен. В детстве я ел траву. Вкусные козьи сыры были не для меня. Я ел траву». Ах, мама, мне так жаль…

Екатерина Львовна ставит поднос на стол, обнимает дочь:

– Перестань, перестань. Тебе вредно волноваться. И ведь это так давно было…

– А за что казнили его? – интересуется Люка.

– Ах, мама, – плачет Вера. – Я не могу. Какая жестокая жизнь, как несчастны люди. Мне жаль, жаль. Всех жаль. И тебя, и Арсения, и Володю, и Люку, и ее, мою будущую дочку. Мне всех жаль. Ах, я не могу…

– Вера, – Люка дергает сестру за руку, – не плачь. И пожалуйста, не будь ты такая добрая, а то как масло на солнце растаешь. Я серьезно. Так нельзя. Будешь плакать, всех любить, жалеть и вся добротой изойдешь…

Вера обнимает Люку:

– Что же мне делать, Люкочка? Милая моя Люкочка. Ну поцелуй меня.

Люка слегка касается Вериной щеки, ей неприятно, что Вера прижимается к ней, она сквозь платье чувствует ее большой живот. Ей противно.

– Я назову ее Людмилой, – уже успокоившись, мечтательно говорит Вера. – В честь тебя. Чтобы она была такая же веселая и хорошенькая, как моя Люка.

Люка осторожно высвобождается.

– Ну, иди играть в сад. Тебе теперь нравится? А помнишь, когда приехали, капризничала. Ведь хорошо здесь, Люка?

– Ужасно хорошо. Я думаю, лучше не бывает…

Вера еще раз целует ее, и Люка убегает. Вера, конечно, бедная, но уж очень с ней скучно.

У себя Люка садится за стол. Надо с кем-нибудь поделиться. Лучше всего написать Жанне письмо.

«Дорогая моя Жанна, – крупным неровным почерком выводит она, – вот я тебе говорила, а ты не верила. Надо только немного подождать, и будешь счастлива. Я уже дождалась и счастлива. Теперь очередь за тобой. И это тоже скоро будет. Я знаю. Я очень счастлива. Вчера ночью…»

Люка задумывается, как описать то, что было вчера ночью, и можно ли описывать… и ведь, в сущности, ничего не было… Это не то, о чем говорила Вера, это другое… Она задумчиво смотрит в окно. По улице идет Арсений, он открывает калитку, входит в сад. Она вскакивает со стула, бежит вниз навстречу ему. Письмо так и остается недописанным.

Вера в кресле у окна шьет маленькую кофточку. В комнате прохладно и тихо, а в саду теперь уже жарко. От жары Вере нехорошо. Она вдевает белую нитку в иголку и шьет маленькими стежками. Надо, чтобы швы совсем не чувствовались, не жали.

В саду между деревьями мелькает Люкино желтое платье и рядом Арсений, Вера улыбается. Ей приятно, что он здесь, в саду, совсем близко, приятно сидеть так одной и шить маленькую кофточку. Совсем не надо, чтобы он непременно всегда был рядом, приятно помолчать и подумать о нем. Пусть он поболтает с Люкой. С нею не соскучится.

Вера, улыбаясь, шьет.

Белая бабочка залетела в окно. Воробьи скачут по дорожке. Теплый ветер шуршит в жасминовом кусте, пробегает по волосам и вниз по голой шее. Теперь уже скоро. А потом… Они будут так же жить на даче. И в таком же саду, может быть в этом самом саду, она, ее дочка, будет играть. Вера сонно закрывает глаза. Вот она, ее маленькая Людмила, сидит на горке песку и блестящей лопаткой сыплет песок в красное ведрышко. У нее светлые волосы, как у Люки, но глаза черные. В саду шумит ветер. Нет, это не ветер, это маленькие ножки ее дочки бегут по дорожке.

– Мама-Киса, – зовет тонкий голосок.

Вера открывает глаза. И вдруг в ту же минуту чувствует, как что-то шевельнулось в ней. Это ее дочка подала ей знак, постучалась к ней: «Я здесь. Я здесь».

Вера кладет руку на живот и взволнованно прислушивается к легкому стуку – это она, ее Людмилочка, ее дочка…

Вера встает и, тяжело ступая, осторожно спускается в сад. Надо рассказать Арсению. Но где же они?

Сад пуст. Только деревья, голубое небо и солнце. От жары Вере томно, хочется сесть на скамейку, отдохнуть. Но надо найти Арсения, надо ему рассказать.

– Люка! – зовет она. – Арсений Николаевич!

Ответа нет… Вера стоит под деревом. Так хочется его сейчас увидеть. Она поворачивает к дому, идет мимо беседки. Может быть, спрятались туда от солнца? Держась за перила, она взбирается на лесенку. Всего пять ступенек, но она устала. Она, улыбаясь, толкает дверь. Темно. После солнечного света сразу ничего нельзя разобрать. Но они тут, она слышит шорох. И пристально всматривается…

И вдруг видит: Люка лежит на коротком диване, голые ноги свешиваются на пол. Арсений на коленях, и голова его у Люкиных голых ног. Что?.. Что это?.. Вера не понимает. Не может, не хочет понять.

– Арсений! – вскрикивает она.

Арсений быстро поворачивается к ней, глаза у него шалые и подлые. И уже нельзя сомневаться.

Вера поднимает руку, словно отталкивая от себя этот взгляд, делает шаг назад, туда, к лестнице, и всей тяжестью опирается о перила. Тонкие перила трещат. И последнее, что она видит, – нестерпимо синее, стеклянное небо над головой. И вдруг стеклянное небо трескается. Большие куски синего стекла со звоном и грохотом летят вниз, прямо на землю, прямо на Веру…

7

Веру перенесли в дом. Она лежит на диване в той самой комнате, где только что шила, и на столе у окна все еще белеет маленькая кофточка, а в спинке кресла вколота иголка с длинной извивающейся ниткой.

Люка стоит на пороге и смотрит на сестру. Верины открытые глаза бессмысленно устремлены прямо вверх, в потолок, лицо бледно и неподвижно, запекшиеся губы полуоткрыты. «А-а-а», – ни на минуту не прерывается крик. Неужели это кричит Вера? Разве нельзя ее унять?

Екатерина Львовна и горничная суетятся. Арсений побежал за доктором.

Вера все кричит.

– Сейчас, сейчас, Верочка, подожди. Сейчас, ради бога. – Екатерина Львовна расстегивает Верино платье, мочит ей лоб холодной водой. – Сейчас, Верочка. Как это случилось, Люка? Отчего?..

– Я не знаю, – растерянно говорит Люка. – Она, кажется, хотела зайти в беседку и оступилась… Я не знаю.

– Верочка, господи, Верочка, не кричи так…

Наконец доктор. Дверь в гостиную закрывается. Туда нельзя. Люка садится на диван и ждет. Арсений с перекошенным бледным лицом шагает из угла в угол. Люка прижимает руки к груди:

– Арсений, что это было?

Но он только молча отмахивается от нее. А крик все продолжается. Пробегает прислуга с полотенцами.

– Арсений, – спрашивает Люка, – Арсений, я не понимаю. Вера…

Арсений останавливается перед ней, смотрит на нее с ненавистью.

– Отстаньте, – говорит он сквозь зубы, – это из-за вас, из-за вас…

Опять пробегает горничная, неся подушки и простыни. И вдруг становится тихо. Люка вытягивает шею. Слышны только слабые стоны.

Люка осторожно открывает дверь. На полу миска с водой, полотенца, на докторе белый халат, и на белых подушках Верино бледное лицо. Лихорадочные горящие глаза останавливаются на Люке.

– Будь ты проклята! – Верин голос звучит хрипло. – Будь проклята! Будьте вы прокляты!

– Верочка, – ужасается Екатерина Львовна.

– Прокляты, прокляты! – злобно и настойчиво повторяет Вера.

– Верочка…

– Прогони ее, мама! – вдруг вскрикивает Вера. – Не пускай! И к гробу не пускай! Она мне мертвой глаза выткнет! Будь она проклята!

– Уходи, уходи. – Екатерина Львовна испуганно выталкивает Люку и захлопывает дверь.

– Мама, – кричит Вера, – это они убили меня! Она и он! Будь они прокляты! Прогони, прогони его!

– Сейчас, сейчас, Верочка. Не волнуйся. Доктор, скажите, что ей вредно волноваться.

Дверь снова отворяется.

– Я прошу вас. – Губы Екатерины Львовны дрожат и дергаются. – Уходите сейчас. И никогда… никогда… – Она ловит воздух ртом, как рыба на песке, и не может кончить.

– Слушаюсь. – Арсений низко кланяется ей и выходит на террасу.

– Мама…

Но Екатерина Львовна даже не поворачивает головы, как будто Люки вовсе нет.

– Будьте вы прокляты, прокляты! – несется надрывающий хриплый шепот. – Прокляты, прокляты!..

Автомобиль останавливается перед калиткой. Из Парижа приехал доктор. Снова открывают и закрывают дверь, снова горничная пробегает мимо Люки с бельем и горячей водой.

Стоны совсем стихли, и Вериного голоса больше не слышно. Из-под двери тянет неприятный сладковатый запах. От него во рту медный вкус, язык как-то странно распухает, и нёбо, ставшее тоже медным, уходит далеко вверх. «Хлороформ», – догадывается Люка и с отвращением закрывает рот и нос платком.

И снова автомобиль. Это Володя. Он бежит, спотыкаясь, по саду.

Екатерина Львовна выходит к нему навстречу.

– Вера… – Он задыхается. – Вера… жива?

И дверь за ними закрывается.

Люка сидит на диване. Ноги затекли, и голова болит от хлороформа. Но она боится встать, боится двинуться. Она смотрит не отрываясь на белую дверь. Это необходимо. Она должна. И нельзя ни на минуту закрыть глаза. Который теперь час? Наверное, уже поздно. Хочется есть, но разве можно думать о еде?

Там, у Веры, зажгли свет, из-под двери желтеет узкая полоска. Люка сидит в темноте на диване. Направо чуть светлеет окно. И за ним, прижавшись к стеклу, чье-то лицо. Люка вздрагивает. Ей страшно. И успокаивает себя: это только кажется. Нет. Черные блестящие глаза смотрят прямо в комнату, прямо на нее, и губы шевелятся, словно зовут: «Люка». Это Арсений. Но Люка делает вид, что не замечает его. Он поднимает руку, тихо стучит в стекло. Какое у него бледное страшное лицо. Люка отворачивается, чтобы не видеть.

Входит Владимир:

– Люка, Люка, вы здесь…

Люка встает, затекшие ноги плохо слушаются, и спина ноет.

– Володя, я здесь. Дайте мне руку.

– Люка, – шепчет он в темноте, сжимая ее пальцы. – Люка, надо молиться. Будем молиться. Вы еще ребенок, у вас чистая душа. Бог вас услышит. Будем молиться, Люка, и она не умрет.

Люка становится рядом с ним на колени.

– Читайте молитвы, Люка. Все, что знаете. Я не умею.

– Отче наш… – читает Люка и, кончив, останавливается.

– Еще, еще. Не так. От всего сердца, Люка. Вы еще ребенок. Бог вас услышит, молитесь.

– Богородица Дева, радуйся. – Люкин голос дрожит. Темно. Владимир плачет, прижимая голову к полу, а если повернуться, за стеклом страшные, блестящие глаза. – Благодатная Мария, Господь с Тобой.

– Господь с Тобой, – тихо повторяет Владимир.

– Я больше не знаю молитв…

– Читайте еще раз. Еще раз. Вас услышит Бог. Только от всего сердца, Люка. От всего сердца, и она не умрет.

– Володя, – зовет Екатерина Львовна, – Вера пришла в себя.

Владимир быстро встает. Люка опять одна в темноте, и только бледное страшное лицо за окном. И вдруг Верин голос, слабый и звенящий:

– Дайте мне ее. Дайте. Ведь это девочка? Да? Я знала, что девочка. Дайте мне ее.

– Сейчас, Верочка. Ее только запеленают, сейчас.

– А глаза у нее светлые? Светлые, как у тебя, Володя? Моя дочка. Где же она? Ах, дайте ее мне, – жалобно просит Вера.

– Сейчас, сейчас. Подожди, Верочка. Ее сейчас принесут.

– Володя, мы уедем втроем к морю. Хорошо? – быстро говорит Вера. – Ты, я и она. Мы с тобой будем плавать. Ты знаешь, я чудно плаваю. А она будет лежат на солнце, на песке. Мама, отчего ты плачешь? Ведь ты теперь бабушка. Как смешно – ты бабушка. Ах, дайте же мне ее. Пусть ее здесь пеленают. Это моя дочка. Мама, мама, какая ты злая. Принеси ее, принеси.

– Сейчас, Верочка, сейчас.

– Куда вы спрятали ее? Ах, дайте ее мне, дайте, – всхлипывает Вера, и опять ее голос, но слов уже нельзя разобрать. Только шепот, быстрый и хриплый.

Люка прислоняется к спинке дивана, закрывает глаза. Тихо. Совсем тихо. Даже шепота не слышно. Люка спит…

…Люстра над головой ярко горит. Люка испуганно трет глаза кулаками. Высокий седой старик снимает белый балахон.

– Votre sœur est morte^[5], – говорит он.

Люка смотрит на него. Это сон… Это сон. Надо проснуться.

Входит Владимир. Из-под очков струйками бегут слезы, и он не вытирает их.

– Люка… идите проститься.

Люка встает. Значит, правда. Это не сон. В дверях стоит Екатерина Львовна:

– Люке нельзя туда. Потом. Завтра.

Люка боится взглянуть на мать. Ведь Вера сказала: «Не пускай ее прощаться ко мне. Она мне мертвой глаза выткнет».

– Да, нельзя, надо раньше убрать, – соглашается Владимир и вдруг садится на диван, и плечи его дергаются.

Люка идет к себе наверх, входит в свою комнату. Уже совсем светло. Окно открыто: холодно. Надо закрыть. Она подходит к окну, высовывается в него. Арсений все еще стоит внизу.

– Слушайте, вы, – кричит ему Люка. Он поднимает голову. – Вера умерла.

– Умерла? – растерянно повторяет он. Но она уже закрывает окно. – А ребенок? Ребенок?..

Люка не отвечает. Ребенок?.. Никакого ребенка нет.

Теперь лечь. Она задевает рукой и смахивает со стола лист. Он, тихо кружась, слетает на пол. И почему-то она наклоняется за ним. Это ее письмо к Жанне. Большие черные буквы бросаются ей в глаза: «Я очень счастлива».

8

В зеркалах как-то немного скошенно отражаются свечи, цветы, гроб и синий дым, плывущий под потолком. Над цветами видны только высоко сложенные тонкие, мертвые руки.

Панихида… Екатерина Львовна в черном платье стоит у самого гроба. Свеча дрожит в ее руках, воск каплями падает на пол. Она плачет, лицо отекшее и желтое. Люка смотрит на нее. Неужели эта старуха – ее мама? И рядом Володя. Он тоже в черном, и он тоже плачет. А Люка стоит далеко. Позади всех. В своем желтом платье. Никто не позаботился о ее трауре. Никто даже не вспомнил о ней за эти два дня. Екатерина Львовна не замечает ее, Владимир ничего не видит.

Сейчас пойдут прощаться. Потом закроют крышку, увезут гроб на кладбище в Париж. Сейчас пойдут прощаться… Люка еще ни разу не подходила к Вере, Люка боится.

«И к гробу не пускай, она мне мертвой глаза выткнет».

Люка не молится. Не смеет молиться. И плакать не смеет.

Вот сейчас, сейчас.

Екатерина Львовна первая подходит к гробу. Владимир поддерживает ее.

– Верочка, – вскрикивает она. – Вера.

Потом кладет голову на плечо Владимира и затихает.

Теперь Люкина очередь, но Люка прячется за чужие спины.

– Идите, – говорит ей какая-то дама. – Так надо. Раньше семья.

Люка медленно подходит. Сердце не бьется, и дышать нельзя. Свечи… Лиловые хризантемы… И между ними мертвое, злое лицо Веры. Бледные губы словно шепчут еще: «Будь ты проклята…»

Люка останавливается. Нет, она не посмеет. И вдруг сзади шепот:

– Кто его пустил?.. Какая наглость.

Люка поворачивает голову.

Пламя свечей слабо колышется в синем воздухе. В открытых дверях стоит Арсений. Черные блестящие глаза его смотрят прямо на Веру. В руках розы. И за плечами огромные черные крылья.

1927

Изольда

Часть первая

1

«Вот по такому морю плыла Изольда. – Кромуэль закрыл книгу и посмотрел вдаль. – Вот по такому морю плыла Изольда навстречу Тристану».

Небо розовело от близкого заката. Волна набегала на волну. Ветер трепал мохнатые простыни на берегу. Круглые раковины тускло блестели на сером песке. И совсем далеко, на голубом шелковом горизонте, белел парус.

«Вот по такому морю».

Чайка с криком пролетела над головой Кромуэля, почти задев его узким крылом. Он вздрогнул.

«До чего дошло, – подумал он сердито, краснея от стыда. – Вздрагиваю, как девчонка. Скоро буду мышей бояться».

Он отбросил книгу и повернулся на спину.

Всему виной Франция. Да, всему виной Франция. Разве он был таким дома?

Он вспомнил зеленые луга Шотландии, замок с большими, квадратными, торжественными комнатами, Итон, где он учился зимой. Там он не вздрагивал. А тут, в Биаррице, какая-то сумасшедшая, веселая и неприличная жизнь. Он так и подумал: неприличная. И вечный шум океана. И раздражающий воздух. И глупые книги. И вечное ожидание, вечное предчувствие любви. Он снова посмотрел вдаль.

Огромное солнце медленно опускалось в розоватые волны. И небо, будто освобождаясь от его тяжести, становилось все легче, все прозрачнее, все бледнее. И кругом все как будто выцвело, стало воздушнее, легче. Высокие башенки купальни расплывались в туманном воздухе, голые скалы поросли тенью, как синим нежным мхом, серый песок мягко блестел. И даже купающиеся в этом закатном свете в своих блестящих, мокрых трико казались особенными, серебряными людьми, неизвестно откуда пришедшими, неизвестно куда уплывающими.

Песок слабо зашуршал за спиной Кромуэля. Он обернулся. Прямо к нему шла Изольда. Ее широкий белый плащ развевался по ветру. Светлые волосы падали ей на плечи. Большие, светлые, прозрачные глаза внимательно смотрели на море, будто ожидая чего-то. Она шла легко и быстро, высоко держа маленькую голову, не шла, а плыла в туманном воздухе.

– Изольда, – прошептал он растерянно, – Изольда.

Она, казалось, услышала и, проходя мимо него, повернула голову и взглянула на него. Кромуэль почувствовал теплый свет на своем лице, словно утреннее солнце ударило ему в глаза, и, вздохнув, закрыл веки. Теплый свет скользнул по его лицу, по плечам и пропал. Он открыл глаза. Изольды уже не было. Кругом все было пусто. Он лежал один на влажном, твердом песке. Ему было холодно. Где же Изольда? Куда она исчезла? Он встал и оглянулся.

В волнах мелькали головы купающихся, но Изольды не было между ними, он узнал бы ее по светлым волосам. Он быстро зашагал по берегу, всматриваясь во встречных, но ее нигде не было. Может быть, ее и вовсе не было, ему только показалось. Да, конечно, ее не было. Откуда такая могла взяться? Не бывает таких. Он слишком долго мечтал об Изольде, слишком долго лежал на солнце. Ему показалось.

Нет, она была, живая. Он еще чувствует ее горячий взгляд, и песок шуршал под ее ногами. Нет, ему не показалось. Неужели он увидел ее, чтобы сейчас же потерять?..

Он шел по берегу широкого пустынного пляжа. Сердце тяжело и глухо стучало.

«Вздор, – успокаивал он себя. – Не могла же она пропасть. Если не найду ее сегодня, так увижу завтра. Чего я волнуюсь? И какое мне до нее дело?»

Он пожал плечами.

«Какая-то девчонка. – Он засунул руки глубоко в карманы и, насвистывая, повернул обратно. – Вздор».

Но в эту минуту кто-то отчаянно крикнул, крик пронесся по берегу, и в ответ на него послышались испуганные голоса:

– Утонула? Кто, кто утонул?

– Девочка утонула.

Люди бежали со всех сторон к тому месту, где только что лежал Кромуэль. И он тоже побежал, еще не понимая ясно, но уже чувствуя тяжесть непоправимого несчастья.

Утонула. Утонула девочка. Она, Изольда, утонула. Он бежал, спотыкаясь, обгоняя бежавших рядом.

– Изольда, Изольда утонула, – повторял он бессмысленно.

Он, задыхаясь, подбежал к толпе, стоявшей кругом, протиснулся, сильно толкнул кого-то и с ужасом наклонился над лежавшей на мокром песке девочкой. Но это была не Изольда. Черные, короткие, мокрые волосы падали ей на лоб, маленький нос странно побелел, лицо было спокойно, как-то особенно спокойно, и даже открытый посиневший рот не нарушал выражения покоя и какой-то особенной ясности и чистоты. Ее черное трико еще не успело просохнуть, и вода стекала с него на песок. Худые детские ноги были стыдливо сжаты, руки широко раскинулись.

Не Изольда. Кромуэль поднял голову, взглянул на небо, вздохнул и вдруг, чувствуя какое-то радостное освобождение, громко засмеялся. И сейчас же растерянно оглянулся, но никто не слышал его смеха.

– Доктор, доктор, вот доктор!

Господин в сером костюме встал на колени около девочки и прижал ухо к ее мокрой груди. Все смотрели на него. Может быть, еще спасут? Но господин в сером костюме покачал головой и встал, счищая песок с колен:

– Ничего не поможет. Разрыв сердца.

– Умерла? – Из-за чьего-то плеча совсем близко вынырнула голова в зеленой резиновой шапке, натянутой на уши.

Большие светлые глаза сузились от любопытства и ужаса.

– Умерла?

Изольда. Это она. Он нашел ее. Он пододвинулся к ней и взял ее за локоть. Она посмотрела на него все с тем же любопытством и ужасом.

– Умерла? – снова спросила она.

Рука ее дрожала. Она стояла рядом с ним, совсем близко, в ярко-зеленом, еще влажном трико, от волнения поджимая то одну, то другую ногу.

По пляжу со стороны скал бежала женщина. Она бежала быстро и неровно, ее белое платье поднялось на коленях, из-под него были видны розовые подвязки с металлическими пряжками. Туфли на высоких каблуках увязали в песке. Она бежала, выбиваясь из сил, прижимая к груди клубок шерсти с длинными блестящими спицами, словно в этой шерсти и спицах было все ее спасение.

Толпа расступилась перед ней.

Кромуэль взял Изольду за локоть:

– Пойдемте. Вам не надо этого видеть.

Она покорно дала себя увести.

Около купальни он сел на песок. Она села рядом с ним:

– Ее должны были спасти! Как же ее не спасли? – Губы ее дрожали. – Это ужасно.

– Да, это ужасно. А вы осторожно купаетесь? Обещайте мне быть осторожной.

Она не удивилась, что этот незнакомый мальчик просит ее что-то обещать ему.

– Обещаю вам, но ее должны были спасти, – сказала она быстро. – Ей было только двенадцать лет. Она отлично плавала. Отец ее вчера вечером приехал из Парижа.

Она обхватила колени руками. Ногти ее маленьких загорелых ног были ярко налакированы.

«Зачем это?» – подумал он смутно.

Она все еще смотрела в ту сторону, где лежала мертвая девочка. Он видел только ее голову, обтянутую зеленой шапочкой, и кусок загорелой щеки.

– Это ужасно, – снова заговорила она, но голос ее звучал уже спокойно. – Вы англичанин? – Она обернулась к нему. – А я русская. Как вас зовут?

– Кромуэль.

– Кромуэль? Это в честь того? – спросила она, вспоминая что-то, и показала рукой назад, будто там, за ее плечами, стояли прошедшие века.

– Да, в честь того.

– Ваши родители, должно быть, хорошо знали историю?

– Должно быть. – Он улыбнулся. – А вас как зовут?

– Меня – Лиза.

Он покачал головой:

– Нет, вас зовут Изольда.

– Изольда? Кто это такая?

Он протянул ей книгу:

– Вот тут про вас написано. Возьмите прочитайте.

– Про меня? – Она открыла книгу и прочла заглавие: «Тристан и Изольда».

– Нет, – сказала она тихо. – Это не про меня. Изольда была королева. Но я все-таки прочту. Спасибо.

Они сидели рядом на песке. Солнце уже совсем зашло.

– Дайте мне папиросу, пожалуйста, – попросила она.

– Вы разве курите?

– Конечно.

Она опрокинулась на спину и скрестила тонкие ноги. Дым от ее папиросы поднимался прямо в небо. Теперь она не была похожа на Изольду. Она скорее походила в своем ярко-зеленом трико на кузнечика.

– Нет, я совсем не королева, – повторила она. – И я очень современная. Что вы так смотрите на меня?

– Пойдите оденьтесь. Уже холодно. Вы простудитесь.

Она сейчас же встала.

– Хорошо, – послушно сказала она.

Но ему стало страшно, что он снова потеряет ее.

– Я подожду вас. Что вы делаете вечером? Вас ждут?

– Нет. Но я пойду домой обедать. Я очень голодна.

– Но раз вас не ждут, вы можете поехать обедать со мной. Поедемте. Мой автомобиль тут.

– Автомобиль? Собственный?

– Да. Мне весной подарили за экзамены.

– Какой марки?

– «Бьюик».

– «Бьюик», – повторила она и рассмеялась от удовольствия. – Собственный «бьюик». Я сейчас.

Она побежала по лестнице купальни, перепрыгивая через ступеньку.

Он остался ждать ее. Мимо медленно пронесли на носилках мертвую девочку.

Кромуэль рассеянно смотрел на носилки, на плачущую женщину. Ведь это его не касается. Это чужое горе, а он нашел Изольду.

Он отвернулся. Конечно жалко. Ужасно жалко. Но сейчас у него нет жалости. Сейчас он задавлен, оглушен, ослеплен счастьем.

Дверь купальни хлопнула. Из кабинки вышла Лиза. Кромуэль пристально смотрел на ее ноги в шелковых чулках, на ее накрашенные губы и распущенные волосы.

– Нет, вы не Изольда. И напрасно у вас распущенные волосы, раз вы мажетесь.

Она покраснела:

– Я вам не нравлюсь? Дайте мне ваш платок. – Она быстро вытерла рот. На платке осталось красное пятно. – Ведь вы англичанин, пуританин, квакер. – Она рассмеялась. – Но пусть. Я хочу вам нравиться. Так лучше?