Читать книгу: «13 суток до весны»

Об авторе

Иосиф Циммерманн – журналист, писатель, человек, для которого слово всегда было формой служения памяти и правде. Выпускник факультета военной журналистики, он прошел школу заводской газеты, армейской печати и областных изданий. Его очерк «13 суток до весны» – не просто рассказ о событиях, а человеческий документ, написанный участником и свидетелем времени. В каждой строке – достоверность факта и тепло души автора, умеющего видеть в истории судьбу человека.

Под ногами хрустели остатки зимы. Наступил март, но до настоящей весны было еще далеко. Снег осел, местами потемнел, и лишь на северной стороне каменных плит сверкал чистый, холодный блеск. Узкие надгробия с арабской вязью вырастали из земли, словно плечи давно ушедших людей, застывших в ожидании. Стаи ворон, перекликаясь и перескакивая с камня на камень, будто сами оживляли и оправдывали древнее имя этих мест – Каргала, что на тюркском значит “воронье пристанище”, “земля, где водятся вороны”. Внизу, за холмом, слышалось село – утренняя перекличка лающих собак, мерный стук топора, фырканье лошади у колодца, перестук копыт и легкий звон удила.

Ветер пахнул оттепелью и сырой землей. Он трепал сухую прошлогоднюю траву, пробивающуюся из проталин, и тихо скользил меж могил.

В столь ранний час здесь, вроде как бесцельно, бродил молодой мужчина, прикасаясь оголенной рукой почти к каждому вытянутому вертикально кабер ташы. И в этом было что-то, что вызывало удивление. Одни из камней украшали лишь незатейливые надписи – имя, даты и молитвы. Другие поражали богатым орнаментом, с резным изображением тюрбана или знаков, указывающих на статус покойного.

Когда-то одинокий гость все же оставил мусульманский зират и шагнул на дорогу. В руках он нес небольшой узел с тряпьем и холщовый мешочек пшеницы. К поясу был привязан топорик. На нем была старая стеганка, а ноги держали крепкие отцовские сапоги – все, что осталось от прошлой зажиточности семьи.

Впереди начиналась белесая степь. Позади оставалась Татарская Каргала – крыши, засыпанные инеем, кривые улицы, дымок из редких печных труб. Там больше не было ни отца, ни матери, ни тех, кто мог бы встретить его словом или хлебом.

Мужчина остановился и оглянулся. Село лежало в дымке. Все казалось до боли знакомым и одновременно чужим. Теперь это останется навсегда позади – как зират, по которому он только что бродил, прикасаясь к камням, к каждой фамилии и надписи.

А ведь как хотелось – повернуть все вспять, чтобы прошлое не кончалось, чтобы оно текло вечно, как здешняя Сакмара, принимающая в себя воды речушки Каргалы. На Южном Урале, в окрестностях Оренбурга, длиною в четыре километра, раскинулся особый мир – посад, торгово-ремесленное поселение за стенами крепости. Первоначально его задумывали как конечную ямскую станцию «Новой Московской дороги», соединившей Оренбург с Казанью. Но вскоре оно стало больше, чем просто остановка на пути – стало судьбой целого народа…

Ходит старая легенда. В столице, на пышном приеме у царицы Екатерины, один татарский купец, осмелев, обратился к владычице с просьбой:

– Одари меня, государыня, хотя бы горсточкой своей земли.

Императрица улыбнулась. Взгляд ее упал на коричневую бычью – а может, медвежью – шкуру, расстеленную под троном поверх холодного каменного пола. И молвила Екатерина:

– Бери эту шкуру. Постелешь ее там, где душе твоей угодно. Все, что она покроет, будет твоей землей – жалованной от нашего величества.

Долго и хитро трудился купец над тем даром. Взял он нож и разрезал шкуру на тончайшую, длиннющую полоску – ниточку, которой не было конца. И когда добрался до окраин Российской державы, вблизи новой крепости Оренбурга, обвел той «шкурной нитью» огромный участок земли. Так и возникла Татарская Каргала – селение, выросшее на земле, подаренной самой царицей и огороженной мудростью купеческой.

Оренбург Каргалысы, Сагыйт бистәсе, Сеитовская слобода, Сеитов посад – все эти названия, словно маски времени, скрывают одно и то же лицо. Но для большинства оно всегда было и остается Татарской Каргалой.

Во времена расцвета его прославили братья Хусаиновы – Ахмет-бай, Махмут-бай и Гани-бай. На их средства был возведен комплекс мечети и медресе «Хусаиния» – одно из крупнейших джадидских училищ Поволжья и Приуралья прошлых столетий…

Странник в начале своего пути стоял на пригорке, а внизу, по размытой дороге, как раз пробиралась телега, доверху нагруженная узлами, сундуками, самодельными тюками. Между вещами сидели укутанные женщины и дети. Кто-то держал на коленях клетку с курицами. Лошадь шла тяжело, втягивая ноздрями холодный воздух, телега скрипела, подрагивая на колеях.

Никто и не подумал предложить ему место. В такие годы каждый заботился только о себе и о том, как удержать свое добро. Но повозчик, сосед, знакомый с детства, все же заметил его. Приподнявшись, он крикнул в сторону холма, перекрывая скрип колес:

– Сейфуль Мулюк! Карале, син дә юлга чыктыңмы?

Голос его донесся резко, будто выстрел. И в этом крике не было ни сочувствия, ни укоризны – лишь сухое признание: следующий, вычеркнутый из Каргалы, очередная судьба, покидающая родину.

Еще недавно добрая четверть карагалинцев носила фамилию Мулюков. Ее часто можно было услышать – на улицах, среди рядов базара, во время молитвы в мечети: она звучала, будто общий родовой колокол. Но теперь Мулюковы в Каргале оставались лишь в строках выцветших надписей на кабер ташлары. Галим, сын Шарафутдина, был чуть ли не последним из Мулюковых, кто теперь покидал родное село.

У каждой истории есть своя вершина и свой обрыв. Еще вчера улицы села звенели топорами и голосами мастеровых, торговые ряды жили своей привычной суетой, в медресе звучали уроки, а на ярмарках спорили о цене товара. Но в вихре социалистической революции и гражданской войны все это стало рассыпаться. Те, кто не принял новый порядок, кто хранил старую веру и уклад, – уходили. Одни отправлялись в Среднюю Азию, другие искали пристанища еще дальше, оставляя за собой… пустоту. С отъездом зажиточной верхушки ушел и дух прежней Каргалы – дух торгового посада, где веками сочетались вера, труд и достаток.

Когда Галим шел по зирату, касаясь рукой каждого кабер ташы, ему чудилось, что и камни стали сиротами, лишенными близких, которые должны были помнить имена здесь упокоенных. Для него упадок села не был сухой строкой в летописи. Он видел его собственными глазами. В молчаливых улицах, где половина домов стояла запертая. В пустых лавках. В медресе, разрушенном большевиками до основания, откуда больше не доносились голоса учеников. И в быстро разросшемся зирате, где обрели последнее пристанище заморенные голодом односельчане.

Он не бежал за богатством и не искал новой веры. Уходил от голода, от пустых печей, от осиротевших стен. И понимал: так же, как многие до него – вряд ли суждено вернуться. Перед ним тянулась дорога, пустая и длинная. Подтянув пояс, плотнее запахнув стеганку, чтобы не так чувствовался холод – он сделал первый шаг. С этого мгновения странник уже не был парнем из Каргалы, сиротой среди надгробий. Теперь он был сам себе дорога и сила. Мужчина, которому двадцать три, и которому придется выстоять.

Галим шел один. Ветер толкал то в спину, то вбок, и вдруг налетал встречным порывом, засыпая лицо мелкой крупой снега. Вдоль дороги не было ничего, за что мог бы зацепиться взгляд и что могло бы утешить душу странника. Изредка мимо проезжала подвода: крестьяне кивали молча, а он продолжал свой путь, вглядываясь в горизонт.

К полудню показались трубы Оренбурга, серые, дымные. Сердце заколотилось в тревоге: еще чуть-чуть, и впереди будет вокзал, шумный, полный чужих голосов. Там, среди криков проводников, гула паровоза и запаха угля, начиналась новая дорога – глубже в Азию…

***

Тогда не существовало ни расписаний, ни точных графиков движения поездов. На станцию заходил очередной состав, и люди бросались к нему. Кто-то спрашивал у кочегара или машиниста, докуда идет эшелон. Поезд мог остановиться всего на несколько минут, а мог простоять часами, порой и сутками – и никто не знал заранее, как будет на этот раз. Потому каждый стоял настороже, готовый в любой миг схватить свой узел и вскочить в вагон, пока не прозвучал прощальный гудок паровоза.

О билетах тут давно не говорили: их или не продавали вовсе, или доставали по знакомству. Для большинства все решала удача – успеешь втиснуться в вагон, значит поедешь, не успеешь – останешься ждать следующего состава. Да и чем было платить то? Царские деньги давно превратились в бумагу, советские «совзнаки» обесценивались быстрее, чем их успевали печатать. У Галима же и вовсе не было ни гроша. Его единственным богатством был узел с тряпьем да топор.

В ожидании поезда и удачи Галим озирался, ища, где бы присесть. В здание вокзала пробиться было невозможно. Оставались перрон и само железнодорожное полотно. Многие сидели прямо там и, почувствовав вибрацию приближающегося состава, спешили убраться в более безопасное место. Так и Галим уселся на рельсы рядом с одной семьей. Ее глава – бородатый, в картузе, пожилой мужчина – окинул новенького внимательным взором. Его взгляд особенно задержался на сапогах молодого татарина. После короткой паузы он спросил:

– Далеко путь держишь, молодец?

Парень не спешил отвечать. В Каргале для него не осталось ничего. Зират вобрал в себя семью и прошлое, а пустые улицы не сулили завтрашнего дня. В Оренбурге он тоже видел лишь таких же, как сам, – сирот и голодных, которые толпились на вокзале, глотая угольный дым и пустые надежды. Его путь был уже намечен. В южные края, где, говорили, еще можно найти хлеб, пристанище, работу.

– В Актюбинск, отец, – сказал он глухо, словно ставя точку в разговоре.

– Смешно выходит, – сосед двумя пальцами расправил усы вокруг рта. – Ты, значит, из Актюбе в Актюбе собрался?

– В смысле? – не понял Галим.

– А то, что наш Оренбург стоит на развалинах древней крепости Актюба, – ставки кипчакского хана Бачмана. Когда город строили, тут нашли следы того поселения, старые каменные надгробия, даже могильную плиту самого Бачману.

Молодой лишь пожал плечами.

– Продай сапоги, – неожиданно сменил тему пожилой.

– А зачем? – татарин даже отодвинулся от него, будто опасаясь подвоха.

– Не уж у тебя есть деньги на билет да дорогу? – прищурился незнакомец.

Галим решительно повертел головой.

– На что ж ты, позволь узнать, туда собрался добираться?

– Как все, – развел руками Галим.

– А вдруг проверка? Кондукторы или военные патрули могут прогнать безбилетника и выкинуть из идущего состава прямо посреди мертвой степи. – старик хмыкнул.

– Да, – согласно кивнул собеседник. – Дойду тогда пешком до ближайшей станции и буду ждать следующего поезда.

– А чем все это время питаться будешь? – сосед снова косо взглянул на сапоги. – Я могу мясом заплатить.

Татарин даже усмехнулся от настойчивости покупателя.

– Мы вашего мяса не едим, – ответил уверенно.

– Так я вашим рассчитаюсь.

Бородатый действительно достал из вещмешка банку консервов и покрутил ее в пальцах, будто заманивал ребенка игрушкой. Это была матовая жестянка с выдавленным клеймом фабрики Хусаиновых. На крышке по-татарски значилось: «Елкы ите» – конское мясо. Галим невольно задержал взгляд: с такими банками он уже встречался. Когда-то его отец и дядьки Мулюковы подрабатывали на том самом каргалинском заводе, где мясо закатывали в жесть для солдат-мусульман императорской армии.

– А мне в чем прикажите тогда ходить? – вслух размышлял молодой.

– Ну что вы такое говорите, – сосед уже рылся в своем непомерном мешке. – Неужто мы не люди?!

И достал оттуда войлочные получулки.

– Вот, держи.

– Так это же маси. Их в сапогах носят, или хотя бы в калошах.

– Нет, это войлочные чуни. В них и так можно по улице ходить. А ты, к тому же, в поезде поедешь – с ветерком и с мясом. А там, глядишь, уже скоро и босиком можно будет. Весна ведь на носу.

Галим помедлил, посмотрел на сапоги – крепкие, теплые, единственное, что осталось от отца. Он чувствовал: придется расстаться не с кожей и подметками, а со своим прошлым. Но дорога в будущее никогда не давалась даром: она взыскивала свою мзду, требуя самую высокую плату. С тяжелым сердцем странник медленно снял сапоги и отдал их покупателю – словно плату судьбе за возможность шагнуть дальше. Взамен сосед вложил в его руки консервы и чуни.

«Главное, – подумал молодой татарин, – отцовскую кровь я ношу в себе. Об этом надо заботиться и переживать.»

– А топор продашь? – поинтересовался бородатый.

– Нет, конечно. Даже не обсуждается, – решительно отрезал Галим и даже скрестил руки на груди. – Без инструмента дом не построишь.