Соловьи поют только на Родине

Только и всего

Лыжные ботинки, с выдающимися вперёд носами под место для тугой прищепки крепления. Пружинку приходилось поддавливать сперва ногой, после – обеими руками, но зато была уверенность в том, что не спадут деревянные дощечки во время бега, когда, заглядевшись по сторонам, наедешь, бывало носком на носок и своим же носом в снег.

А посмотреть было на что. Гроздья рябины дразнились из-под остроконечных вязанных шапочек сугробов, тёплые от сытости, пушистые синицы перелетали с дерева на дерево,, сопровождая первые неловкие шаги и всё более ускоряющийся ход, когда тело вспоминало ненужные с прошлого марта навыки, и пускало в ход искомую мышцу, давая повод восхититься и собой, и заснеженным парком.

Учитель посылал меня пробивать лыжню, и хотя однокашники портили её почти сразу неумелой ходьбой, всё равно, это было здорово – пусть недолго ступать по нетронутому никем снегу.

Разумеется в школе выдавали и лыжи, и остроконечные палки к ним, но это был так себе спортивный инвентарь: брезентовые не раз чиненные крепления сваливались с обуви, а лыжные палки, покалеченные в шутейных сражениях, лишились петель на руку и ограничительных колечек над остриём. Мне же, приученному отцом к бережному отношению с приспособлениями, которые дают возможность ощутить полноту жизни, такое положение вещей казалось кощунственным.

– Я отказываюсь идти на таких лыжах. – Запротестовал я, когда учитель попытался вручить мне пару никудышных лыж и палки.

– Это как?! – От неожиданности преподаватель даже растерялся, а галдевшие до того соученики замерли, переводя взгляд с него на меня. – В таком случая я буду вынужден поставить тебе двойку. – Не сразу, но педагог нашёл способ восстановить свой на мгновение пошатнувшийся авторитет.

– Ну и пожалуйста! – Нисколько не стушевался я. – Вы будете требовать от нас результат, а с такими лыжами я больше, чем на двойку и не набегаю.

– Надо же, какие мы нежные. Ты что, лучше одноклассников? – Усмехнулся преподаватель. – Впрочем, так и быть, я разрешаю тебе принести в школу свои лыжи! – Добавил он.

И вот, утром следующего дня, в расписании которого значился урок физкультуры, я встал пораньше и поглядев на градусник, добыл мазь, что полагалось нанести на лыжу при температуре воздуха от и до.

Ходить в лыжных ботинках то ещё удовольствие, они скользят и по мёрзлому асфальту, и по снегу, который к тому же, набивается в отверстия под крепление. А уж в школе, где крашенные, словно покрытые льдом ступеньки и гладкие половицы… Но что не сделаешь, ради того, чтобы побегать на лыжах в парке целых сорок пять минут! Обычно я делал это в одиночестве, кроме охотников не находилось, да больше того – почитали мои сверстники это моё хождение за чудачество и никому ненужное умение.

Однако никогда не знаешь, что пригодится в дороге жизни. К примеру, замёрзнуть бы насмерть одному молодому военному, русскому, оказавшемуся в непогоду вблизи чеченского аула, да знал тот парень наизусть много стихов, и смог успокоить измучившее юных родителей дитя, напевая «Казачью колыбельную»¹⁸. Запнулся он было на одном слове, но пропел, не сробел. И улыбнулся чеченец, и младенец заснул спокойным сном.

Пришлось же и мне, четверть века спустя, вспомнить прошлое, встать на лыжи, когда после почти недельного снегопада нужно было доставить метеоданные из глубины леса на базу. Лыжи, похожие на те самые, из детства, давно облюбовал паук, но мы разошлись с ним полюбовно. Первый километр бездорожья дался тяжело. Казалось, что продвижению вперёд мешают не сугробы, но руки и ноги. Впрочем, как только я прекратил злиться на себя, дело пошло, и сквозь собственное тяжёлое дыхание стал слышен хохот дятла, тявканье косуль, фырканье кабана в канаве на перине снега.

– Я благодарен отцу за привитое им умение получать от жизни главное. И чтобы не в пустой след, не задним числом, а прямо сейчас, в эту самую минуту.

– И что это, если не секрет?

– Радость.

– Только и всего?

– Только и всего.

Живая душа

Замостила осень тропинки талой листвой, смыла дождями и весну, и лета, как не бывало. Ходит хозяйкой, шаркая разношенными тапками. Швыряет горстями наземь бусины ягод, а на воду – лепестки стрекоз и цветов, что посмели перешагнуть мытый порог осени.

Лес загодя глух и нем. Птицы молчат о своём горе, нелегко оно, заморское-то житьё. Ну и дорога неблизкая, непростая.

Приглядывая за сборами пернатых, совершенно некстати вспоминается крик со двора соседки Наташки: «Е-едуу-уут!» Помню, как выглянул в окошко, но не понял, кто едет и куда. Быть может, свадьба?

Я не умел веселиться вместе с другими ребятами, не разделял их радости, когда, к примеру, кто-то из деревенской родни высыпал прямо под ноги молодым конфеты и деньги. Мои товарищи по играм как-то моментально дичали, ползали под ногами празднующих, набивая себе полные карманы сладостей и монет. А я… мне было бы стыдно вот так же. Но их я не корил, и конфетами теми брезговал.

– Да едут же!!! – Наташкино красное от возбуждения лицо вынырнуло из-под подоконника. Даже в играх ей удавалось сохранить свежий вид и самообладание, но теперь… – Выходи же скорее!!! Пропустишь!

Делать нечего, я пошёл надевать сандалии, благо дома в этот час оказался один и отпрашиваться было не у кого, а то б точно не отпустили.

Едва две деревянные ступеньки подъезда спружинили, подняв пыль за спиной, мне почудился странный, невиданный в наших краях запах гудрона.

– Да пошли же! Скорее! Там! Там! – От избытка чувств Наташка не могла объяснить толком, что случилось, и просто указывала пальцем на угол нашего жёлтого шлакового дома, а за ним… Как только мы подбежали, я увидел асфальтоукладочный каток, и рабочих, которые разравнивали слой битого песчаника по нашему бездорожью, поливая его гудроном.

– Наискось льют. – Прошептал я Наташке на ухо.

– Чего?– Не поняла подружка

– Да гудрон на камни, наискось, как сгущёнку, чтобы крепче прилипло!

– А-а-а! – Уважительно покивала головой Наташка, хотя было ясно, что она ничегошеньки не поняла.

У них в семье было мал-мала меньше, и хотя голодным никто не ходил, но сгущёнки ребятишки не едали. А я был единственным ребёнком в семье, и случалось мать баловала меня, наливала в креманку пару столовых ложек. Мне нравилось, что, когда черпаешь сгущёнку, ранка на её поверхности тут же затягивается, отчего кажется, что она бесконечная.

Когда возле дома был-таки, наконец, положен асфальт, и вокруг него, рамкой, установили поребрик, ребятишки быстро усвоили, что это замечательная штука для игр в классы и рисование, да даже в выбивалы теперь играть было интереснее, ибо мяч с таким весёлым звоном отскакивал от дороги, что проходящие мимо взрослые улыбались невольно и кивали: «Играйте, играйте, покуда ещё нет других забот.»

Хотя у нас были, эти другие заботы: и картошку окучить на огороде перед домом, и сорняки выдергать, и за хлебом сбегать, и полы помыть, и угля натаскать из подвала. А про капусты нарубить по осени целую бочку с мамкой на пару? Разве не дело?! Квасили у нас её все. Хрустела вкусно!

Позже на месте наших огородов разбили сквер, – цветочки-клумбочки, дорожки, опять же – колокольчики фонарей на чугунных стеблях с бутоном из стекла, куда с первого же вечера стали набиваться бабочки и мошки. Та ещё была забава, – смотреть на них, бьющихся в тесноте плафона, не умея им никак помочь. Но при свете тех же фонарей, развалинами старинного замка казались кусты возле дома, а выросшие с нами вместе тополя – сторожевыми башнями.

Ну, это, конечно – поначалу представлялось всякое, а потом попривыкли, и стало это всё как бы уже неинтересным, обыденным, не имеющем большого значения. И шли мы мимо по своим важным делам, не замечая ничего вокруг…

…Синица стучится в окна, проверяет – дома ли, не позабыли ли про неё, запасли ли ей на зиму чего. Да ну, забудешь её, как же. Это про себя случается, что и не вспомнишь, а про птицу – то не, нельзя. Как-никак – живая душа.

Нам нужно быть

Мы много говорим о генетической памяти, о традициях, забывая о том, что призваны создавать и поддерживать их сами ежедневно.

К примеру, когда по дороге в парк ведём ребёнка поклониться Вечному Огню, где он положит свой букет одуванчиков, что будет дороже венков из роз траурного цвета бордо. Вряд ли ребёнок откажется прийти сюда ещё раз, и попросит рассказать – зачем, да почему тот Вечный Огонь.

То же самое и про поход в музей, или если вместо мультфильма усадить ребёнка полистать семейные фотографии, рассказывая не про вымышленные приключения несуществующих героев, а о героях, без которых не было бы никого из присутствующих.

– Мам, и тебя бы не было?

– Ну, конечно, это же мой папа!

– А как же я?! Меня бы что, тоже?!

– Ну, видишь, ты и сам во всём разобрался.

Редкое дитя минует гордость за своих предков. И заместо отцветших, отживших своё одуванчиков, в следующий раз принесёт малыш к Вечному Огню букет кленовых листьев, а зимой, отодвинув сугроб подальше от пламени, положит сосновую ветку,украшенную шариком и мишурой. А всё потому, что те, которые не дали погибнуть его Родине, не дожили до очередного Нового Года.

– Они ведь тоже когда-то были детьми, правда, мам?.. – Шепчет малыш и плачет.

– Были. – Отвечает мать и тоже не прячет слёз.

Именно так зарождается патриотизм.

Все люди братья… Мой дед рассказывал, как в Литве на совещании перед войной, он в письменном виде докладывал, что в случае боевых действий, части стоящие от границы до Укмерге ненадежны. Они укомплектованы призывниками из Прибалтики. Так и вышло. Прошли враги, как по маслу.

Поделившись со мной тем, что знал, дед вовсе не хотел ранить детской души или открывать на что-то глаза, но не желал он и того, чтобы кто-то воспользовался однажды моей доверчивостью.

Все люди братья, говорите? Конечно. Если им объяснить, что это так, что это должно быть так и нельзя иначе. Слишком много надобно разрешить человечеству, прежде, чем размениваться на войны, или тягаться, которая из стран главнее.

…Помните, из Евангелие от Матфея, гл. 6, ст. 26? – «Взгляните на птиц небесных: они ни сеют, ни жнут, ни собирают в житницы; и Отец ваш Небесный питает их…».

Горсть овсянок беспечно снуют на ветвях винограда за окном. Родители сравнялись с детьми, поправились, с птенцов сошла ненужная в предстоящей дороге пышность, готовы к отлёту. Щебечут, веселятся. Нам нужно быть, как они. Нам нужно быть, как они? Нам нужно быть.

Пейзаж за окном…

Пейзаж за окном меняется ежедневно. Особенно это заметно осенью. Кожа ладоней листвы сохнет, покрывается заусенцами и цыпками, как у ребятишек, что, не слушаясь матери, лепят голыми руками из снежков замки. Ну сперва, конечно, покуда их можно ещё увидать через окошко, они держатся, не снимают варежки, только шевелят нетерпеливо влажными пальчиками под колючей вязаной шерстью, но как только скроется из виду кухонное окно, то срывают поскорее помеху, стряхивая её в сугроб. От того, понятное дело, теряют часто: хотя пришитые, или на резинке, или просто так.

Деревья тянут руки ветвей в окошко, стучат по стеклу холодными пальцами, перелистывают тень за тенью на стенах комнат, словно страницы, просят пустить их в дом обогреться. Да только как их впустишь, коли они …не дрова?

Одуванчиками облетают кроны дубов, трогают небо за голубоватый, бритый подбородок, будто младенцы. Ну, а тому приятно, ясное дело.

Виноград, цепляясь усами, как лягушачьей лапкой за ветер, раскачивается в его колыбели безмятежно, представляя, что всё ещё лето… лето… лето. А там и стрекоза, играя со своею тенью, замирает над песком.

Впрочем, глядя во двор из окна, невольно замечаешь места, которых первым коснётся снег. Мерещится даже бесконечный с утра до утра сумрак, распутица, грязные голенища и кляксы на подоле… И от того охотно прощается осени погожий, хотя и ветреный денёк.

Всяк имеет за душой и на памяти свои признаки, указующие на скорую осень. Не берусь перечислять приметы прочих, но имеется таковая и у нас.

Как только, выйдя в сумерках из дому на порог, встречаешь там лягушку, лучше не трудиться брать календарь – осень пришла и уже не передумает.

Лягушка отправляется спать до весны, а нам можно смело прятать летние туфли, перевешивать из шкапа в прихожую плащи и тёплые пляпы, да вспоминать поскорее, куда подевали бекешу и капор, ибо после осени…

Намотанная на бобину бытия картинка за окном сменяется одна другой непрерывно, а ты стоишь и ждёшь бесконечного её повторения…

– И как не надоест смотреть одно и тоже?!

– Да вот так.

Крадётся осень…

Крадётся осень татем, сорит тотемами, какими следует, зиму следом не ждёт, сама придёт. Осень-то не видать, в лицо не узнать, а по всему понятно – ходит где-то, прячется. Нет-нет и шелохнётся куст, – задела, значит, а коли сосна поведёт плечом, то не иначе пропуская её, незримую, пройти даёт, сторонится.

Нам-то оно не видно – не слышно, а лес навострит ушки лисьи, поворотит туда-сюда, и разбирает что где. И парение вокруг конфетти листопада, и хруст листа клевера, который ровняет острыми мелкими зубками зелёная гусеничка. И тихий треск перепечёного пирожка жёлудя на плюске, ровно на блюдце, так что сквозь лопнувший кое-где бок видна сытная его начинка.

Дубы хохочут, качают голыми пятками, небо мнёт их, улыбаясь и не требуя от себя отчёта – отчего. Так вымешивают ножки младенцев, будто, задумавшись, – тесто: без устали, долго. И убаюканные на волнах нежности, смотрят после на мир вокруг через приставшие к глазам розовые лепестки цветов.

Не смущаясь присутствием друг друга, обнимаются с небом бабочки и стрекозы. Ведь на прощание – не зазорно. Мало ли, может и не свидятся больше никогда. А тут – кинутся на шею, прижмутся жарко, расцелуют, куда попало, и…

– Ну, дальше, дальше-то что?

– Ничего.

– Разве оно бывает, чтобы заканчивалось эдак-то?

– Чаще всего, именно так.

– Ничем?!

– Ну, отчего же! А воспоминания, что греют сердце годами после! Разве они не стоят ничего?

– Был бы спрос…

Осень ступает тихо мимо спорщиков, время помирит или рассорит их, – ей всё равно, своё время тратят они на пустопорожние разговоры. А ей самой на откуп дано немного.

– Всего три месяца!

– Или целых три?

– Ну, тут как считать…

Лагеря, лагеря…

Если кратко – меня часто выгоняли из пионерских лагерей, но не в том нежном возрасте, когда после отбоя страдаешь украдкой по томящимся в городской квартире родителям, а в те года, когда ты уже по ту сторону ответственности, и смотришь на ребячью возню с большой долей зависти. «Надо же, – думаешь ты, глядя на детей, чьё времяпровождение призван наполнить смыслом, – они не отвечают даже за себя. Совесть их чиста. И как же это я сам упустил то золотое время? Отчего не задержался в нём дольше, не прочувствовал, не осознал до конца, не испил до самого донышка, как некогда, в кафе промеж дюн на берегу Сарматского океана, помидорный сок через трубочку. «Не допивай до конца, ты слышишь, как это некрасиво!» – Упрекала меня в ту пору матушка, но из-за подначек старшего брата, с которым мы всё делали наперегонки, кто скорее, я не мог её не ослушаться.

Что про лагерь, то всякий раз меня подводил характер. Я работал на совесть, поступал по совести, и эти качества возводили между мной и коллективом лагеря непреодолимую стену.

Ко мне подсылали парламентёров с горячительным и горячих посланниц, с надеждой, что я добровольно перейду в стан нормальных, оставивших семьи за бортом лагерной смены. Но я не хотел заниматься никем, кроме своих подопечных.

Припоминаю, как однажды утешал рыдающую девочку. Мама приехала к ней после работы, привезла клубнику и забрала грязные трусики, а теперь девочка представляла, как бедную маму в темноте догоняют волки.

– Даже и не думай! Гляди, какая храбрая твоя мама. Её никто не тронет, так что не плачь, а попозже я позвоню, узнаю, как она доехала.

– У нас нет телефона… – Всхлипывала малышка, но я-таки нашёл выход, и дозвонился соседям девочки.

Я подошёл к её постели. Расстроенная, она не могла спать, пока не получит известий. И когда, погладив по мокрому от слёз выгоревшему на солнце чубчику, я прошептал ей на ухо одно только слово, малышка засияла:

– Правда?!!!

– Я никогда не вру. – Успокоил я ребёнка, пожелал доброй ночи, а когда прикрывал дверь в палату девочек, услышал, как подружки малышки наперебой спрашивали, что я ей сказал.

– Доехала! – Ликующе сообщила девочка.

Ну, разве это не счастье, знать, что успокоил , утолил нешуточную сердечную боль ребёнка?

Вместо посиделок со сверстниками после отбоя, я читал своим ребятишкам сказки, пел песни. Мне были ведомы их побуждения и мечты, им были интересны мои. Родители детей осаждали профкомы просьбами о путёвках на следующий поток, в надежде продлить благотворное общение, но увы. В конце лагерной смены, начальник, отведя в сторону глаза, сообщил о моём увольнении.

– Причина? – Поинтересовался я, но тот лишь покраснел и махнул рукой. Всё было ясно и так.

Когда я приехал навестить своих ребят, то застал их слоняющимися без дела вокруг спального корпуса. Окружив меня плотным кольцом, они плакали, а я… я чувствовал себя подлецом и предателем, хотя в самом деле не было за мной никакой вины, и быть не могло.

Лет эдак десять спустя, понадеявшись на то, что Гераклит Эффеский прав в своём «Всё течёт, всё меняется», я отправился в детский лагерь, сменивший название с пионерского на оздоровительный, но не утерявший своего предназначения. И если дети были прежними, – податливыми, с крупицами въевшейся уже житейской грязи и преувеличенным, выраженным инстинктом самосохранения, то и у взрослых не было причин меняться к лучшему.

Впрочем, эта история оказалась короче прежней.

Один их моих мальчишек, не спросившись, полез на дерево. Ушибся, и когда я заметил ссадину, сразу повёл его к доктору. Девица, что зевала в кабинете, не была похожа на врача. Я попросил помочь ребёнку, и она, ничтоже сумняшеся, принялась накладывать компресс на ушибленное место.

– Что вы делаете!? – Изумился я. – первые три дня холод.

– Мне лучше знать! – Надменно ответила дама в белом халате, и к вечеру следующего дня пришлось вызывать неотложку, так как рука распухла и посинела.

Уставший врач скорой подхватил мальчишку, я напросилась с ним. Доктор больницы подтвердил, что да, надо было делать так, как сказал я, о чём и написал в своём мягком журнале, и выдал соответствующие указания по лечению. С предписаниями от врача я отправился в медпункт, но сытая от проверок столовского меню лекарь отреагировала тривиально.

– Вы подговорили там всех в больнице! – Сказала она.

На следующий же день, директор оздоровительного учреждения, по совместительству – тётя докторицы, указала мне на выход с негласной формулировкой «За зазнайство», а выписанной чернилами – по моему желанию и её велению.

Ну, я и пошёл, ибо уже хорошо знал, где он, этот пресловутый выход. Он был ровно там же, где и вход в это нехорошее место. Яркий, многообещающий снаружи, на деле – пустой, опустошающий, в котором, насколько удался отдых, судят по привесу массы тела, а не по количеству полученного счастья или прибавлению ума.