Родина чувств

III

На фоне пыли пасмурного неба, – морозные узоры осин и берёз. Соринки ворон, что сдуло ветром из его слезящихся очей. И призрачные парящие капли, что повсюду. Они нечасты, но постоянны в своём упрямстве показать себя. И поверх – чернила липких пальчиков осуждённых на простуду ночей. Наследив, беспорядочно и беззлобно, они – причина осуществлённых несчастий…

Тени пасмурных понурых дней назойливы. Их вязкое марево склоняет к праздности и ползёт улиткой дальше, столь же неохотно распространяя свою флегматичность.

Сломленные сплином рыдающих сугробов ветви сосны, что не дали себе труд выдержать. Выстоявшие, – те, которые не соизволили пожертвовать собой. Причудлива лень. С возрастом, смех человека становится похожим на плачь… С течением времени леность рядится благоразумием.

Если некто повернул голову в твою сторону, это ещё не значит, что он нуждается в сочувствии или готов разделить участь, уготованную тебе… Он-то и в своей неволен. То встречный ветер обернул его лицо к твоему. А сколь долго задержится взгляд… то зависимо уже не от него.

Побочный эффект

Я обещала…

В конце прошлого века, цирк в СССР был привычным круглогодичным доступным официальным праздником. Представления давали каждый день, кроме понедельника, а в субботу и воскресенье, – так и вовсе по три раза.

Директор цирка, оркестранты, билетёры, униформисты, шпрехшталмейстер и артисты, включая пернатых, чешуйчатых и четвероногих, все они были одной большой семьёй. Как любую семью, её устройство сложно было отнести к разряду идиллических. Склоки, зависть, ссоры, подсиживания сменяли репетиции до тридцать седьмого пота, через боль от вытянутого собственным весом позвоночника, разодранных в клочья связок или мышц, Заморозка хлорэтилом, новокаин, тугое бинтование и… «Работаем! Ап! Держать. Держа-а-ать!» – в сопровождении звука ударов арапника дрессировщика там, за занавесом, как под чёткий ритм метронома.

– Ему же больно!

– А ты думала! Дуровские методы? Ха. Они хороши не для всех. Всё через боль, через труд. Иначе нельзя. А как ты хотела? Не можешь – старайся до кровавых слёз

– Ну, если не получается, можно же и уйти…

– Уйти… из цирка?! Не смеши меня. Цирковые – они все замужем или женаты. Окольцованы кругом арены. Навсегда.

– Да ну…

– Даю гарантию, и ты не уйдёшь. Не сможешь. Цирк – это хроническая инфекция. Цирк – это заразно!

Лёгкие миниатюрные, как дюймовочки – воздушные гимнастки, за пределами манежа обшивали самодельные игрушечные купальники бисером, что осыпался после каждого представления. Учили с детьми уроки, примостившись в гримёрке. Расчёсывали измождённую чрезмерным сценическим макияжем кожу лица, а изломанными от лака локонами прикрывали подушку гигантской мозоли на затылке.

– Ого, что это?

– Да, ерунда. С нею даже удобно. Это от зубника.

– От какого зубника?

– Ну, не видела, что ли?! Такой кованый язычок с утолщением в средней части по конфигурации полости рта для выполнения виса в зубах, удерживания партнера, стойки в зубнике. Мундштук в зубы, петля через затылок, руки в стороны и вертишься под куполом.

– А… Красиво…

Увижу ли я теперь эту красоту? Замечу ли? Или теперь мне будут видны лишь побочные эффекты циркового безразмерного труда?..

Время показало, что случилось именно так. И теперь, пока другие зрители беззаботно восторгаются представлением, промокаю слёзы, что текут бесконтрольно, при виде привычно сдерживаемой боли цирковых.

Цирк, цирк, цирк. Никакие современные электронные мероприятия не способны заменить его живую плоть. Объяв собой элементы спорта, театра, эстрады, дрессуры, под музыку труппы циркового оркестра, чей дирижёр лукав и шаловлив без меры, зрители становились свидетелями систематического покорения планки рекордов, на которые не способно нынешнее поколение.

То не возрастное брюзжание через плечо напоследок. Это факт.

Под куполом цирка

Каждый вечер я иду в цирк, как на работу. Впрочем, это и есть моя работа. Писать о цирке. С каждой новой программой приезжают незнакомые люди со вполне знакомыми привычками. Если видят впервые – равнодушны, во второй раз – с откровенным интересом, а в последующие принимают за свою. За цирковую. Что весьма приятно, хоть и неправда. В душе-то оно так, а на поверку?! Что я умею? Да ничего такого, из чего можно было бы соорудить цирковой номер. Посему, приходится делать то, что могу. Впитываю впечатления и излагаю их письменно. Честно говоря, мне нет нужды задавать цирковым наводящие вопросы. Их жизненный путь редко выпадает из схемы «мама родила в промежутке между представлениями – папа вывел в манеж, когда исполнилось три года». Но, как говорится, – у каждого свои конфеты. И манкировать этим неприлично.

Первым, из уважения к заслугам, задаю вопросы руководителю программы. Как правило, он высокомерен, говорит сквозь привычный оскал. Как и его подопечные, львы и тигры. На беседу прихожу загодя, слышу многое из того, чего никогда не услышит зритель. Это выводит из себя героя:

– Ну?!– грозно водружает он на меня свой воловий взгляд.

– Что «ну»? – с иронией в голосе реагирую я и добавляю, – Если думаете, что мне интересно, с кем вы провели ночь и что ели на завтрак, то заблуждаетесь. Меня интересует только то, что касается работы. Исключительно!

– Исключительно…– задумчиво вторит мой визави и предсказуемо скоро смягчается, сменив нарочитый гнев на наигранную милость. Мы недолго беседуем и расходимся. Он – в клетку к тиграм, я на галёрку, поближе к оркестру. Там мне лучше видно, как к поясу гимнастов, со спины крепят непрочную на вид лонжу. Видны мне замазанные тональным кремом синяки, полученные на утренней репетиции, да мозоли от перехватов на икрах и под коленками.

Приятельница, увязавшаяся однажды со мной на представление, по окончании парада-алле, как только последняя мокрая насквозь спина исчезла под чадрой форганга, возмущённо заявила:

– Ты понимаешь, что навсегда испортила мне впечатление о цирке?

– Да ну?..

– Ты понимаешь, что я никогда больше не захочу приходить сюда?!

– Это ещё почему?

– Мне хотелось отвлечься, развеяться, а не навешивать на себя проблемы твоего разлюбезного цирка.

– Ага, веселите меня, а каким способом – неважно?

– Совершенно верно!

– Глупо…

– Не глупо! Нормально! Если все будут думать, как ты, то сюда перестанут ходить!

– Сомнительно мне.

– Что?

– Что думать будут!

– А.… ну, ладно. Пошла я. Не звони мне больше.

Пока я стояла и прикидывала, стоит ли огорчаться потере приятельницы, заметила, что у двери, из которой обыкновенно выдвигаются оркестранты, стоит, прислушиваясь к нашему разговору, весьма симпатичный шоколадный гимнаст. Нет, он был вполне себе белокож, но коричневое трико, загар и яркие карие глаза, – всё перечисленное делало его образ невероятно привлекательным.

Он явно намеревался заговорить, но не знал, как. Я решилась первой:

– Вам что-то нужно?

– Да, простите, я хотел узнать…

– Узнавайте!

– Вы меня смутили.

– Ну, не думала, что такие красивые парни умеют испытывать неловкость.

– Вы снова?

– Не стесняйтесь! Слушаю вас внимательно.

– Ладно. Вы, действительно думаете о цирке так, как говорили своей подруге?

– А вы подслушивали?

– Да.

– Ну, тогда и я – «да».

– Что?

– Да, я говорила то, что думаю. Я вообще всегда говорю, что думаю.

– Я заметил.

– Ладно, я побегу, а то уже поздно, транспорт в это время плохо ходит.

– Давайте, я вас отвезу.

– А не заблудитесь? Ночевать не оставлю, придётся ехать одному по незнакомому городу ночью!

– Нет, не заблужусь, – наконец-то улыбнулся мой новый знакомый.

– Ну, хорошо, я подожду внизу.

В машину сели молча. По дороге пару раз пришлось указать направление поворота и.… не более того. Говорить было не о чем. Повстречались час назад и приникли друг ко другу, бестелесно. Так случается. И тогда не нужны: разговоры, свидания и совместное будущее. Лучше уже не будет.

– Вы…ты придёшь ко мне?

– Приду!

– Я буду ждать.

После представления, пробираясь из зрительного зала в закулисье, ловлю на себе пренебрежительные взгляды. Ещё бы. Кто я? Так, человек с улицы. Нецирковая. Роем таких же, как я, облеплен улей зрительного зала.

– Ты и правда любишь цирк?

– До мурашек.

– Пойдём.

Он берёт меня за руку и ведёт вверх по лестнице, узкой, как корабельный трап.

– Страшно?

– Нет!

Я ужасно боюсь высоты, но стоять под куполом цирка, выше креплений лонж воздушных гимнастов, выше страха, предусмотрительности и тревог, приятно. Это удивительно. Обыкновенно, если приходится глядеть вниз, даже из окна второго этажа, возникает ощущение скорого и неизбежного падения. Позвоночник в районе шеи делается лёгким, ломким. Голова, как скошенный бутон одуванчика, рушится вниз, во след взгляду и, – паника, шаг назад, подальше от окна. А тут – широкие рельсы каркаса купола, словно корабельные шпангоуты, тонкие гибкие перила и никаких опасений, никакой слабости в ногах. Только неловкость от близости и ожидания неотвратимого поцелуя.

– Можно?

– Как хочешь…– стало совсем грустно.

– А ты?

– Знаешь, это место похоже на корабль. Вместо парусов – сытый тёплым воздухом купол. Небо… Оно так близко! А внизу – опилки, словно песок на дне океана.

Он посмотрел на меня внимательно и попросил:

– Пойдём– ка вниз.

– Пойдём, – согласилась я. С сожалением оглядела такелаж, оснастку. Это был ещё один из тех моментов, которые «раз и навсегда». Такие мгновения нет нужды повторять. Они уже случились. Их не выправить, не пережить заново. Ибо невозможно повторить то, чему суждено случиться однажды.

Когда спустились, он предложил:

– Давай провожу. – и уже у двери, у служебного входа сказал, – Не приходи больше, пожалуйста. Ты … Таких не бывает. Не приходи. Я влюблюсь. Уже влюбился. Но ты не сможешь стать цирковой, а я не смогу перестать быть им.

– Вот ещё! – нарочито весело ответила я.– Не приходить. К тебе?! И не собиралась. Я буду приходить в цирк. Мне сказали, что это заразно. Так и оказалось.

Дорога жизни

Время… Идёт! Куда?! Что является целью этого продвижения? Время всегда что-то несёт. Кому видимы его просторные руки? Какие звуки рождает вздох между «до» и «после»?

Любое соперничество «на время» превращается в идолопоклонничество мгновению. Кому, как не мне знать об этом. Четверть века в погоне за сотыми долями секунды. И что в итоге?! Ноль. Пустота. Миражи не оставляют следов на песке. Только в сердце. Тот, кто пытается остановить время, уже безнадёжно отстал. Немного выиграет, пускающийся вслед. И лишь тому, кто осмелится сойти с проторенного чужими пути, начать отсчёт с нуля, и будет позволено ощутить плавное течение явления, обозначенного мелодией слова «время».

Дорога… Мы ждём от неё перемен, но не находим, ибо как отыскать то, чего нет в нас самих. Новое место и обстоятельства одаривают откровениями покинутой скуки. Шлейф прошлого волочится за тобой, как заношенное платье невесты.

Выхода нет, но он может быть найден. В способности сомневаться. В ребячливой непокорности и отвоёванным у банальности восторгам. И только тогда – в путь! С его особыми беспорядочными манерами, нежданными событиями, неудобствами, что побуждают случайности, которые сопутствуют нашему бытию, мудро предусмотренные свыше. Они проявляются, как символы на холодном стекле. Стоит лишь вдохнуть в них жизнь…

Мы все – в пути. Явном или воображаемом. Но о буквально о жизни в дроге можно говорить лишь применительно к цирковым артистам. К их маленькой, яркой, суматошной и специфической модели мира. Цирк, утрируя хорошее и плохое, помогает оценить мир, из партера которого мы наблюдаем за тем, что происходит под покровом шатра шапито. Каким бы слоем стекла и бетона не было покрыто здание современного цирка, для истинных любителей, сквозь протертый в переездах навес, всегда видно звёздное небо.

«От любви до ненависти – один шаг». Известная фраза, как высокая гора. Всем видна лишь её вершина, и ничего из того, что готовит её к участи быть собой. Гора, как младенец, пускает пузыри облаков и те разлетаются по свету. И никто ж не растолкует сему младенцу, что ненависть в любви – от страха потери, и не от чего иного кроме проистекать не в состоянии. Любовь эфемерна и эта, существующая в ней ненависть, отягощает, приземляет её. Некогда, один мудрый ребёнок сказал о том, что «взрослые играют в жизнь». Нелегко обозначить границу между игрой и жизнью, да и так ли уж необходима эта грань.

А за порогом цирка – сыроватый аромат конюшни и волосатые от шерсти тигров капли засохшего пломбира на мраморном полу. Вот он, мир без границ, страна беспредельного труда и непрекращающейся радости. Мир в мире. Обособленный. Связанный с ним пуповиной одних лишь вечерних представлений и сезонной вереницы «ёлок».