Читать книгу: «Кровь вместо румян», страница 3

Мысли метались. Вольф знал о долгах, конечно знал. Его равнодушие в кабинете было напускным. Он знал, куда мог деться Марк – в его же долговую яму. Или… в могилу, которую он для него вырыл?

Оливия лихорадочно перебирала расписки. Даты, суммы, подписи… И вдруг ее пальцы замерли на одном листке. Он был старше других, пожелтевший по краям. Сумма скромнее – три тысячи. Но ее сердце упало, а потом застучало с бешеной силой, пытаясь вырваться из грудной клетки. Потому что в графе «Поручитель», ниже подписи Марка и выше подписи Вольфа, стояла другая подпись. Размашистая, элегантная, с характерным завитком на «О» и острым росчерком на «С».

Ее подпись.

Оливия Стерн.

Время остановилось. Звуки театра – далекий стук молотка, чьи-то шаги в коридоре – исчезли. Осталось только жужжание в ушах и этот листок в ее дрожащих руках. Три тысячи. Когда? Зачем? Она судорожно пролистала память. Пять лет назад? Шесть? Марк тогда только пришел. Попал в беду. Какая-то история с арендой, угроза выселения, потеря жилья означала бы потерю работы в театре. Он пришел к ней, униженный, отчаявшийся. Она… пожалела? Увидела талант? Или… что-то большее тогда мелькнуло между ними, короткая искра, быстро задавленная ее амбициями и его робостью? Она поручилась. Поставила свою подпись. Потом Марк вернул Вольфу деньги, расписка должна была быть уничтожена… Но она здесь. В пачке с другими. Доказательство их связи.

Страх компромата обрушился на нее, холодный и липкий, как нефть. Эта расписка – не просто бумажка. Это рычаг. Вольф хранил ее. Знал о ней. Если она начнет копать, задавать вопросы о Марке, пойдет против него… Он может обнародовать это. «Звезда Городского Театра в долгах и связях с должниками!» «Оливия Стерн и ее тайный протеже!» Сплетни, грязь, подмоченная репутация. В мире театра, где репутация – все, это могло быть смертельно. Особенно сейчас, когда она чувствовала, что Вольф что-то затеял. Эта расписка была его козырем. Его предупреждением: «Не лезь, Стерн. Или пожалеешь».

Она сжала листок в руке, смяв его. Желание уничтожить, разорвать, сжечь было почти физическим. Но уничтожит ли это копию у Вольфа? Нет. Это только выдаст ее визит. Страх. Он парализовал на мгновение. Страх за себя, за свою карьеру, за тщательно выстроенный фасад. Страх перед Вольфом и его грязными играми.

И тогда она услышала. Не в ушах, а в реальности. Шаги. Тяжелые, размеренные, не скрывающие себя. Они приближались по коридору. Прямо к двери гримерки Марка. Кто? Вольф? Его человек? Тот, кто подбросил анонимку?

Паника ударила адреналином. Думать! Оливия действовала на чистом инстинкте выживания. Она сунула смятый листок с ее подписью глубоко в карман брюк. Остальные расписки, пачку, быстро, но аккуратно, положила обратно в конверт, перевязала ниткой и засунула в самую глубь ящика, под ворох других бумаг. Закрыла ящик почти до конца, оставив щель, как было. Вскочила со стула, отойдя от стола.

Дверь распахнулась, прежде чем она успела что-либо еще предпринять.

В проеме стоял не Вольф. Стоял Борис, главный осветитель театра, грузный мужчина с вечно недовольным лицом и потрепанной кепкой на голове. Он удивленно уставился на Оливию.

– Мисс Стерн? Вы тут чего? – Его голос был хриплым от многолетнего курения. – Гримерку Велански ищете? Так он же пропал, слышал.

Оливия заставила себя сделать глубокий вдох. Маска. Нужна маска. Холодная, безразличная, звездная маска. Она расправила плечи, смерила Бориса взглядом, полным нарочитого превосходства.

– Ревизию провожу, Борис, – ее голос звучал резко, как удар хлыста. Она кивнула на шкафчик. – Нужен был… костюм Марка для дублера. Замеры. Вольф распорядился.

Она солгала легко, автоматически. Имя Вольфа было хорошим щитом. Борис поморщился, явно не веря до конца, но и не готовый спорить со звездой.

– А, ну костюм… – он пробурчал, заглядывая в комнату без особого интереса. – Тут вряд ли что найдете. Велански – парень скромный. Да и пропал, говорят… – Он многозначительно хмыкнул. – С кредиторами не рассчитался, поди.

Оливия почувствовала, как листок с ее подписью жжет кожу бедра через ткань кармана. Его рычаг против нее. Компромат.

– Возможно, – она бросила ледяным тоном, проходя мимо Бориса к двери. – Я закончила. Костюм не подходит. Пусть костюмеры сами разбираются.

Она вышла в коридор, не оглядываясь. Шаги Бориса не последовали за ней. Он, видимо, остался в гримерке – то ли проверять ее слова, то ли просто по привычке. Неважно. Она прошла несколько метров, держа спину прямой, лицо – каменным, пока не свернула за угол.

Только тогда она прислонилась к холодной стене, дрожа всем телом. Ладонь, спрятанная в кармане, сжимала тот смятый листок так сильно, что ногти впивались в бумагу. В одном кармане – кровавая анонимка «Могила». В другом – расписка с ее подписью, рычаг Вольфа. Страх за Марка смешался со страхом за себя в ядовитый коктейль.

Она поняла две вещи. Марк был в кабале у Вольфа. И она сама, по своей ли глупости или мимолетной слабости, дала Вольфу оружие против себя. Его равнодушие было ложью. Его мир – ловушкой. А исчезновение Марка пахло не бегством, а преступлением. И она, сама того не желая, была вписана в эту темную пьесу своей подписью. Теперь она должна была играть. Играть осторожно. Играть на выживание. Пока не стало слишком поздно. Для Марка. И для нее самой.

Стена в коридоре была холодной и шершавой под ладонью Оливии. Она вжалась в нее спиной, пытаясь вдохнуть, но воздух не шел – горло сдавил невидимый обруч. В кармане брюк жгло смятый листок расписки с ее подписью, а во внутренном кармане пиджака пульсировало кровавое слово «Могила». В ушах все еще стоял хриплый голос Бориса: «С кредиторами не рассчитался, поди». Вольф. Долги. Расписка. Ловушка. Она была внутри нее, и стенки сжимались.

Она оттолкнулась от стены, заставив себя выпрямиться. Маска. Только маска спасет. Холодная, непроницаемая броня Оливии Стерн, звезды, для которой чужая гримерка – просто место для поиска костюма. Она сделала шаг, потом другой, выравнивая дыхание, замораживая черты лица в выражении легкого презрительного безразличия. Надо было уйти отсюда. Быстро. Пока Борис не передумал и не полез в тот ящик. Пока…

Она резко свернула за угол, ведущий к более широкому, но все равно полутемному коридору, и столкнулась нос к носу с ней.

Ирина Волкова. Прима-меццо Городского Театра. Женщина, чей голос был бархатным контральто, а характер – наждачной бумагой. Их соперничество было легендарным, холодным и ядовитым, как цианид в бокале шампанского. Волкова стояла, заложив руки на бедра, в своем неизменном дорогом, но слегка театрально кричащем костюме. Ее взгляд – тяжелый, испытующий, полный нездорового любопытства – скользнул по Оливии с ног до головы, задержавшись на кармане, где лежала расписка, будто она могла видеть сквозь ткань.

– Оливия, дорогая, – голос Волковой был сладким, как патока, но с ядовитой иглой внутри. – Какими судьбами в наших скромных, рабочих кварталах? Не потерялась ли наша примадонна?

Оливия замерла на долю секунды. Сердце гулко ударило о ребра. Враг. Открытый, опасный, с острым нюхом на чужие слабости. И она застала ее выходящей из гримерки Марка. Совпадение? Не веря ни на секунду.

– Ирина, – Оливия ответила тоном, от которого мог бы заиндеветь стакан. – Осматриваю владения. Надо же иногда убедиться, что театр не разваливается без моего пристального внимания. Особенно в таких… запущенных углах. – Она кивнула в сторону коридора с гримерками.

Волкова усмехнулась. Усмешка не добралась до ее глаз, холодных и расчетливых.

– О, конечно, наша заботливая королева, – она сделала преувеличенно почтительный жест. – И как там твои владения? Все в порядке? Никто не посягает на трон? – Она сделала паузу, наслаждаясь моментом, ее взгляд стал еще острее. – Или, может быть, ты ищешь своего пропавшего мальчика, Оливия? Велански?

Слово «мальчика» было произнесено с уничижительной нежностью. Оливия почувствовала, как по спине пробежали ледяные мурашки. Паника, дикая и неконтролируемая, снова рванулась из глубины, угрожая снести ледяную плотину ее самообладания. Она сжала кулаки в карманах, ногти впились в ладони, пытаясь вернуть болью контроль.

– Марк – мой партнер, Ирина, – ответила она, стараясь, чтобы голос звучал ровно и скучно. – Его отсутствие срывает репетиции. Вольф поручил разобраться. Рутинная работа. Тебе это вряд ли интересно. Твои партии в безопасности.

– О, милая, мне всегда интересно, когда у тебя неприятности, – Волкова сделала шаг ближе. Запах ее дорогих духов смешался с пылью коридора, создавая удушливую смесь. – Особенно такие… пикантные. – Она понизила голос до интимного, зловещего шепота. – Говорят, твой мальчик вляпался по самые уши… – Она многозначительно постучала пальцем по виску. – И не только в долги.

Оливия ощутила, как земля уходит из-под ног. «Не только в долги». Что она знала? О расписке? О связях Марка с Вольфом? О… чем-то еще? Взгляд Волковой был полон ядовитой зависти и… торжествующего знания. Она наслаждалась моментом, как кошка, играющая с мышью перед тем, как перегрызть ей горло. Угроза разоблачения висела в воздухе между ними, густая и осязаемая.

Открытая вражда. Маски были сброшены. Волкова атаковала, зная, куда бить.

– Сплетни – удел тех, кому не хватает таланта занять сцену, Ирина, – Оливия бросила ответ, как обледенелый камень. Ее голос не дрогнул, но внутри все было черным от ужаса. – Если у тебя есть факты о пропаже сотрудника театра, ступай к Вольфу. Или в полицию. А не разбрасывайся дешевыми инсинуациями в коридорах. Это недостойно даже тебя.

Она попыталась пройти мимо, плечом к плечу, не уступая дороги. Но Волкова не отступила. Она блокировала путь, ее лицо вдруг исказилось злобой.

– Недостойно? – она фыркнула. – А поручительство за должников? А особое внимание к молодым баритонам? Это достойно великой Стерн? – Ее глаза сверкнули. – Будь осторожна, Оливия. Грязь липнет. И когда тебя начнут отскребать от стенки, я буду первой, кто принесет ведро воды. Чтобы лучше было видно.

Это было почти прямое указание. Она знала о расписке. Или догадывалась. И использовала это как угрозу. Яд зависти капал с каждого слова.

Оливия почувствовала, как бешено колотится сердце, как предательски теплеют щеки. Она собрала всю свою волю, весь свой актерский дар, чтобы удержать лицо каменной маской. Внутри бушевал ураган паники и гнева.

– Зависть тебя съедает, Ирина, – прошипела она, глядя Волковой прямо в глаза. Лед в ее голосе мог бы резать алмаз. – Она уродует даже то немногое, что у тебя было. Отойди. Или я попрошу тебя отойти. Менее вежливо.

Напряжение между ними достигло предела. Воздух трещал от ненависти. Две женщины, две соперницы, замерли в немом поединке, где оружием были взгляды, а ставкой – карьера, репутация, возможно, нечто большее. Волкова держала паузу, явно оценивая, стоит ли идти дальше, рискуя открытым конфликтом здесь и сейчас. Ее пальцы сжались в кулаки.

И в этот момент, когда тишина в коридоре стала звенящей, громче любого крика, раздался звонок.

Не обычный телефонный звонок. А резкий, пронзительный, многочастотный трезвон прямой линии телефона на стойке администрации, доносившийся из вестибюля в дальнем конце коридора. Звук был таким неожиданным, таким громким в напряженной тишине, что обе женщины вздрогнули, разорвав мертвую хватку их взглядов.

Голос администратора, молодой и обычно беззаботной Лены, прозвучал неестественно громко, сорвавшись на визгливую ноту от неожиданности или ужаса:

– Д-да? Администрация Городского Театра… Что?.. Кто?! Повторите, пожалуйста… Тело?!

Слово повисло в воздухе, как гильотина. «Тело». Звонкий, чистый голос Лены, искаженный ужасом, выкрикнул его так, что эхо разнеслось по каменным стенам.

– В… в канале? У старого порта? Мужчина?.. – Лена замолчала, слушая. Потом ее голос, ставший вдруг крошечным и потерянным, проговорил: – О Боже… Да, да, черты… Молодой… Светлые волосы… Он?

Больше не было нужды слушать. Не было нужды в подтверждении. «В канале. У старого порта. Мужчина. Молодой. Светлые волосы.» Марк. Его светлые, чуть вьющиеся волосы. Его молодое лицо.

Время остановилось. Коридор, Волкова, расписка в кармане, анонимка «Могила» – все поплыло, распалось на части. Оливия почувствовала, как ноги становятся ватными, как земля уходит из-под ног по-настоящему. Она машинально схватилась за косяк двери рядом, чтобы не упасть. Перед глазами поплыли черные пятна.

Ирина Волкова стояла, как вкопанная. Ее торжествующая злоба мгновенно испарилась, сменившись шоком и… внезапным, диким страхом. Ее лицо побелело, губы приоткрылись. Она смотрела не на Оливию, а в пустоту, туда, откуда донесся голос Лены, и в ее глазах читалось то же самое леденящее понимание: Марк мертв.

Звонок администрации умолк. Наступила звенящая, гнетущая тишина, тяжелее любого шума. Тишина после приговора.

Оливия Стерн, все еще держась за косяк, подняла глаза. Она встретилась взглядом с Волковой. Вражда, угрозы, яд – все исчезло. На секунду их объединил только чистый, животный ужас перед тем, что их мир, мир театральных интриг и амбиций, только что столкнулся с настоящей, безвозвратной смертью. И запахло не духами и пылью, а грязной водой канала и разложением.

Потом Волкова резко отвернулась. Ее лицо снова стало каменным, но в нем уже не было прежней уверенности. Только страх и отвращение. Она бросилась прочь по коридору, ее каблуки гулко стучали по полу, нарушая тишину, как барабанная дробь.

Оливия осталась одна. Слово «тело» все еще висело в воздухе. Слово «могила» жгло карман. Расписка с ее подписью давила на бедро. И образ Марка – не сломленного должника, а мертвеца, выловленного из темной воды канала, – встал перед ее внутренним взором с ужасающей четкостью.

Предупреждение стало реальностью. Угроза исполнилась. Игра перешла в смертельную фазу. И она, Оливия Стерн, со своей подписью в папке Вольфа и врагами вроде Волковой, была следующей в очереди. Паника, которую она так долго сдерживала, накрыла ее с головой, ледяной и беспощадной. Она скользнула вниз по косяку двери, прижав окровавленные от ногтей ладони к лицу, чтобы заглушить стон отчаяния. Конец дуэта. Начало чего-то гораздо более страшного.

Холод. Он проникал сквозь тонкую ткань пальто, впивался иглами в кожу, заполнял легкие влажным, промозглым туманом, поднимавшимся от черной воды канала. Оливия стояла на скользком, грязном берегу, в зловещей полутени под мостом Старого Порта. Воздух был густым от запаха гниющей древесины, мазута, тины и… чего-то еще. Чего-то сладковато-приторного, неестественного. Запах смерти.

Ее привез сюда Вольф. Вернее, его водитель. Директор театра появился в ее гримерке через полчаса после того злополучного звонка. Без эмоций, как автомат, сообщил: «Полиция подтвердила. Велански. Канал. Тебе нужно быть там. Как партнеру. Для протокола.» Не спрашивал. Приказывал. Она не сопротивлялась. Оцепенение, наступившее после слов Лены, все еще держало ее в ледяных тисках. Она машинально села в длинный лимузин Вольфа, который несся по мокрым улицам к порту, как катафалк.

Теперь она стояла за желто-черной лентой полицейского оцепления. Синие мигалки машин бросали судорожные блики на мокрые камни набережной, на лица мрачных полицейских, на фигуры людей в белых комбинезонах. Сцена была освещена тускло, как дешевая театральная подделка под ночь. Центром этого адского спектакля было оно. Тело. Завернутое в грязный брезент, но нога в мокром, некогда дорогом, а теперь безнадежно испорченном туфле вывалилась наружу. И рука. Бледная, восковая, с синеватыми ногтями, безвольно лежащая в грязи.

Оливия не хотела смотреть. Но не могла оторваться. Ее взгляд, остекленевший, притягивался к этому месту с мазохистским ужасом. Один из людей в комбинезоне осторожно отогнул край брезента у головы. Вспышка фотокамеры ослепила на мгновение, выхватив из полумрака лицо.

Марк.

Но не Марк, которого она знала. Не красивый, одухотворенный юноша с живым блеском в глазах. Это была маска. Бледная, как мрамор, с синевой под глазами и в уголках губ. Волосы, его светлые, чуть вьющиеся волосы, были темными, слипшимися от тины и воды, прилипли ко лбу и вискам. Глаза закрыты. Веки казались неестественно тяжелыми. На щеке – ссадина, заполненная грязью. Из полуоткрытого рта сочилась темная жидкость, смешиваясь с илом на берегу.

Шок. Он ударил Оливию с физической силой. Ее сердце сжалось, потом бешено заколотилось, пытаясь вырваться из грудной клетки. Воздух перехватило. Она судорожно вдохнула, и этот вдох принес с собой не только холод, но и тот сладковато-гнилостный запах, исходящий от завернутого тела. Тошнота подкатила волной, горьким комом к горлу. Она зажала рот ладонью, чувствуя, как дрожь сотрясает все ее тело. Нет. Нет. Нет. Мысль билась, как птица о стекло. Не может быть. Не он. Не так.

В глазах поплыли черные пятна. Она зажмурилась, но образ бледного лица в грязи стоял перед ней ярче, чем при вспышке камеры. Вина. Она накатила следом, тяжелая, удушающая, как черная вода канала. Ее расписка. Ее поручительство, которое втянуло его в долговую кабалу Вольфу. Ее холодность в последнее время, ее отстраненность, потому что он напоминал ей о ее собственной уязвимости, о той слабости, что заставила когда-то подписать ту бумагу. Она могла помочь больше? Могла защитить? Не дать ему уйти вчера вечером? Шепот: «Долго ли продлится ее век?» теперь звучал как приговор, приведенный в исполнение над ним. Первым.

– Мисс Стерн? – Голос рядом заставил ее вздрогнуть. Она открыла глаза. Перед ней стоял детектив в помятом плаще, лицо усталое, с глубокими морщинами. Он держал в руке прозрачный пластиковый пакет с каким-то предметом внутри. – Оливия Стерн? Вы были его партнером по сцене, верно?

Она кивнула, не в силах говорить. Горло сжал спазм.

– Ужасное дело, – пробормотал он без особого сочувствия. Профессионально. – При нем почти ничего не было. Ключи, мелочь в кармане… И вот это. – Он поднял пакет поближе. – В нагрудном кармане пиджака. Видимо, берег.

В пакете лежала газетная вырезка. Смятая, промокшая, края расползлись, но текст и фотография были узнаваемы. Фотография ее. Оливии Стерн. А рядом – заголовок рецензии на прошлогодний спектакль с участием молодых солистов. Ее рецензия. Она писала их иногда, по просьбе редактора культурного отдела – резко, талантливо, беспощадно.

Детектив прочел вслух, его голос резал промозглый воздух, как тупой нож:

– «Марк Велански обладает приятным тембром и несомненным потенциалом, однако его исполнение партии графа Альмавивы страдает от недостатка глубины и технической выверенности. На данный момент это талант, явно не доросший до главных партий большой сцены.»

Он закончил чтение. Взгляд его был тяжелым, оценивающим. Не обвиняющим, но… понимающим.

Ужас. Настоящий, леденящий душу ужас обрушился на Оливию. Она почувствовала, как земля уходит из-под ног по-настоящему. Ее опрокинуло этой волной. Ее слова. Ее слова. Критические, резкие, написанные когда-то из лучших побуждений (или из чувства превосходства?), чтобы «подстегнуть», «заставить расти». Он сохранил их. Носил с собой. В нагрудном кармане. У сердца.

«Талант, не доросший до главных партий…»

Эти слова теперь звенели в ее ушах громче полицейских радиостанций. Они обрели чудовищный, невыносимый вес. Он хранил их. Как напоминание? Как укор? Как мотивацию? Или… как свидетельство ее вины? Вины в том, что она сломала его веру в себя? Что ее холодная оценка стала последней каплей в море его бед – долгов, давления Вольфа, отчаяния? Могли ли ее слова подтолкнуть его к темной воде канала?

Вина стала физической. Огромным камнем, придавившим ее к грязной земле. Она сглотнула ком в горле, но он не проходил. Слезы, горячие и предательские, навернулись на глаза, застилая вид мертвого лица Марка и смятой вырезки в пакете. Она отчаянно моргнула, пытаясь их сдержать. Слабость. Смерть здесь. Но как сдержать это? Как дышать?

– Вы… вы узнаете эти слова, мисс Стерн? – спросил детектив, все еще держа пакет перед ее лицом, как обвинение.

Она кивнула снова. Едва заметно. Голос не слушался. Все внутри кричало. Кричало от ужаса, от боли, от осознания чудовищной силы слов, которые могут ранить глубже ножа, убить вернее пули. Она писала их так легко, с высоты своего положения. А он… он унес их с собой в могилу.

Детектив что-то еще говорил – о том, что это не обязательно что-то значит, что люди хранят разные вещи, что расследование только начато. Но его слова тонули в гуле крови в ее ушах, в шепоте вины, в крике ужаса внутри нее самой. Она видела только бледное лицо в грязи и смятые газетные строчки, написанные ее рукой.

Она не выдержала. Резко отвернулась от детектива, от тела под брезентом, от этого кошмарного пакета. Ее взгляд, затуманенный слезами, которые она все же не выпустила, метнулся по набережной, ища спасения, точку опоры, глоток воздуха, не пропитанный смертью.

И увидела его.

Людвиг Вольф. Он стоял вдалеке, у перил набережной, выше по течению, вне зоны оцепления. Не в своем длинном лимузине. Один. Закутанный в темное дорогое пальто с поднятым воротником. Его руки были глубоко в карманах. Он не двигался. Просто наблюдал. Его лицо, освещенное тусклым желтым светом уличного фонаря, было абсолютно каменным. Ни тени шока, печали, удивления. Ничего. Только тяжелая, непроницаемая маска. Его маленькие черные глаза были устремлены не на тело в грязи, а прямо на нее. На Оливию Стерн, стоящую в эпицентре кошмара.

И в этом взгляде, холодном и всевидящем, как взгляд хищной птицы, было знание. Абсолютное, безоговорочное знание. Знание о долгах Марка. Знание о расписке с ее подписью, которую она украла. Знание о том, что случилось прошлой ночью. Знание о том, как тело Марка оказалось в черной воде канала. Знание о ее вине, о ее страхе, о ее панике.

Он знал. Все.

Этот взгляд был страшнее вида мертвого Марка, страшнее ее собственных слов в газетной вырезке. Он был констатацией факта: Игра продолжается. Первая жертва принесена. Она – следующая. И Вольф – не просто наблюдатель. Он – режиссер этой трагедии. И он дал ей понять, что видит ее. Видит насквозь.

Оливия замерла, скованная этим ледяным взглядом через всю набережную, сквозь туман и мигающие синие огни. Вина, ужас, шок – все смешалось в один черный ком. Но где-то в глубине, под этим комом, в ответ на его безмолвный вызов, тлела искра. Искра ярости. Искра того самого холодного рационализма, что спас ее когда-то после роз. Он знал. Значит, он враг. Значит, она должна бороться. Не ради Марка уже. Ради себя.

Но сейчас она могла только стоять. Стоять на промозглом берегу, с лицом, по которому, наконец, скатилась одна-единственная предательская слеза, смешиваясь с холодной влагой тумана. И чувствовать, как взгляд Вольфа, тяжелый и всезнающий, впивается в нее, как шипы в стебель розы. Конец дуэта. Начало войны. И противник обозначил себя.

Дверь гримерки захлопнулась за ней с глухим, окончательным звуком, отсекая промозглый кошмар канала, запах гнили и синих мигалок. Тишина внутри была гулкой, звенящей, как после взрыва. Воздух, пропитанный запахом ее духов и старого дерева, казался вдруг чужим, затхлым. Крепость превратилась в склеп. Склеп для ее последних иллюзий.

Оливия не зажгла свет. Полумрак раннего вечера, пробивавшийся сквозь высокое окно, затянутое пыльной тюлью, был достаточен. Он скрывал дрожь в руках, тени под глазами – следы слез, которые она все же не смогла сдержать до конца там, на набережной, под каменным взглядом Вольфа. Она сбросила мокрое пальто на пол, не глядя. Шаги ее по персидскому ковру были беззвучными, как у призрака.

Она подошла к трюмо. Лампочки по краю зеркала были выключены, и ее отражение тонуло в серых сумерках – бледное пятно лица, темные впадины глаз. Чужое лицо. Лицо женщины, только что видевшей смерть. Смерть того, кого она… что? Пожалела? Использовала? Погубила своими словами?

Рука сама полезла в карман брюк. Пальцы нащупали жесткий, смятый комок бумаги. Расписка. Тот самый листок. Ее подпись под обещанием заплатить за Марка. Ее слабость. Ее рычаг в руках Вольфа. Доказательство связи, которая теперь пахла не долгами, а черной водой канала и гнилью.

Она вытащила его. Бумага была измята ее собственным страхом и недавним сжатием в кулаке на набережной. Она медленно разгладила ее на холодной поверхности трюмо. Строки выступили в полумраке:

«Я, Оливия Стерн, поручаюсь за своевременный возврат Марком Антоновичем Велански суммы в размере 3000 (трех тысяч) долларов США Людвигу Карловичу Вольфу…»

Ее элегантная подпись внизу казалась сейчас нелепой, предательской печатью. Печатью на его смертном приговоре? Или на ее собственной вине?

Рука дрожала. Держала злосчастный листок над бездной раковины, вмонтированной в угол трюмо. Мысли метались, как пойманные в ловушку птицы:

«Сжечь. Сжечь сейчас же. Один взмах руки. Пламя. Дым. Пепел. И связь оборвана. Никаких доказательств. Вольф может кричать что угодно – бумаги нет. Я чиста. Относительно. Моя репутация… Моя безопасность…»

Логично. Холодно. Рационально. Как она поступала после роз. Выживание любой ценой. Уничтожить улику. Защитить себя. Марк мертв. Ему уже все равно.

Но тут же, из самой глубины, из той черной ямы вины и ужаса, что разверзлась на берегу канала, поднялся другой голос. Тихий. Полный невыносимой боли:

«Но это… предать его окончательно? Сжечь последнее, что связывало тебя с ним? Ту ниточку доверия (или глупости?), которая когда-то заставила тебя подписать эту бумагу? Сжечь, как сожгли его тело? Сделать вид, что этой связи никогда не было? Что ты не причастна? Когда его смерть… когда твои слова в его кармане… Когда Вольф… О, Боже, Вольф знал! Знает! Сожги – и ты станешь его соучастницей в сокрытии. Станешь точно такой же, как он. Холодной. Расчетливой. Убийцей памяти.»

Она смотрела на свою подпись. На имя Марка. На цифры. Три тысячи долларов. Цена его свободы тогда? Цена его жизни сейчас? Или цена ее души?

Дрожь усилилась. Листок трепетал в ее пальцах, как живой. Сжечь – и оборвать последнюю нить? Или сохранить – и носить в себе вечное напоминание, вечный рычаг для Вольфа, вечное обвинение?

Внезапно, почти без сознательного решения, ее свободная рука потянулась к изящной серебряной зажигалке, лежавшей среди кистей для грима – подарок какого-то поклонника, никогда не использовавшийся по назначению. Холодный металл обжег пальцы. Большой палец нашел колесико. Щелчок. Первая попытка – колесо проскочило, искра не зажглась. Вторая попытка – резкий, сухой щелчок, и огонь.

Маленькое, дрожащее, сине-желтое пламя вырвалось на свободу. Оно было таким хрупким в полумраке, таким живым. Оно колебалось от ее дыхания, от дрожи руки.

Оливия поднесла уголок расписки к огню. Мгновение колебания – бумага почти коснулась пламени, но не касалась. Она видела, как край бумаги слегка загибается от жара. Чувствовала, как тепло обжигает кончики пальцев, держащих другой конец листа.

«Предать его окончательно?» – эхом прозвучало внутри.

И тогда она сделала это. Резко. Решительно. Как будто перерезая веревку, на которой висела над пропастью.

Она втолкнула уголок бумаги прямо в сердце пламени.

Вспышка. Яркая, но короткая. Огонь с жадным шипением впился в бумагу. Край мгновенно почернел, скрутился, превратился в черный, хрупкий каркас. По бумаге побежала волна огня и тления, пожирая чернила, пожирая слова, пожирая ее подпись, имя Марка, цифры, дату. Огонь пожирал ее колебания. Пожирал слабость прошлого. Пожирал надежду на искупление. Пожирал страх перед Вольфом. Пожирал все, кроме факта. Факта ее вины и его смерти.

Жар ударил в лицо. Дымок, едкий и горький, щипнул глаза. Но она не отводила взгляда. Смотрела, как пламя движется к ее пальцам, сжигая связь, сжигая доказательство, сжигая часть ее самой. Последние сантиметры бумаги, сжимаемые ее пальцами, обуглились. Огонь лизнул кожу – острая, чистая боль. Она вскрикнула, не от боли, а от освобождения и ужаса, и разжала пальцы.

Пепел. Серый, легкий, еще хранящий форму смятого листка, медленно поплыл вниз. Несколько крупных черных хлопьев, еще тлеющих, с искорками внутри. Он падал не на ковер, не на пол. Он падал прямо в белую, холодную чашу раковины.

Оливия смотрела, как последний уголок бумаги догорает у нее в пальцах, превращаясь в пепел, который присоединился к остальным в раковине. Маленькая кучка серой пыли. Все, что осталось от ее слабости, его долга, их опасной связи. Доказательство уничтожено. Связь оборвана. Она сделала выбор. Выбор выжить. Выбор стать каменной.

Она протянула руку к крану. Резко повернула его до упора в сторону синего маркера. Ледяная вода хлынула мощной, шипящей струей. Она ударила по пеплу, смывая его с белой эмали, унося в черную дыру стока. Серые разводы, черные точки тлена – все смешалось, превратилось в грязную жижу и исчезло. Шипение воды заглушило шипение тления. Через несколько секунд раковина была чиста. Пуста. Как и она внутри.

Она выключила воду. Звонкая тишина снова заполнила гримерку. Тишина после свершившегося.

Оливия медленно подняла глаза. К зеркалу. В полумраке оно было огромным, темным окном в другую реальность. И там, в глубине, стояло ее отражение.

Чужое.

Лицо было бледным, как у Марка на берегу канала. Следы слез высохли, оставив грязные дорожки на щеках, смывшие остатки дневного макияжа. Волосы, выбившиеся из тугого узла, черными змеями падали на лоб и виски. Глаза… Глаза были огромными, темными, пустыми. Как два колодца, в которых утонуло все: страх, вина, боль, колебания. Осталась только ледяная, абсолютная пустота. Пустота крепости, чьи стены выстроены из пепла и лжи. Пустота выжившей, переступившей через последнюю черту.

Она смотрела в глаза этому чужому отражению. Незнакомка. Та, что сожгла прошлое и смыла пепел. Та, что теперь знала цену выживанию. Цену, равную душе.

На набережной Вольф показал ей, что знает все. Теперь она знала, что способна на все. На уничтожение. На предательство памяти. На войну.

Ее губы, бледные и сухие, чуть дрогнули. Не улыбка. Не гримаса. Просто нервный тик. Последняя судорога чего-то человеческого, утопающего в пустоте.

Она медленно отвернулась от зеркала. От чужого лица. От пепла. От прошлого.

Впереди была только тьма. И война с тем, кто знал. С тем, кто начал эту игру смертью дуэта. Война, в которой у нее теперь не было слабостей. Только пустота. И ледяная решимость.