Читать книгу: «Когда фотографии лгут»

Шрифт:

ISBN 978-5-0067-7910-5

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Пролог

Несколько листов тонкой, пожелтевшей бумаги, выпавших из потайного кармашка на внутренней стороне обложки альбома. Чернила – выцветшие фиолетовые, почерк – изящный, но к концу – дрожащий, сбивающийся в углы.

Лист первый. Без даты, чернила свежие, почерк уверенный.

Старый дом вздохнул сегодня глубже обычного. Солнечный луч, пробившийся сквозь пыльное окно чердака, осветил его – лежал он в сундуке, под слоем платьев матери, пахнущих лавандой и грустью. Альбом. Наша летопись. «Наша История» – золото букв почти съедено временем, как и лица внутри. Я принесла его вниз, в гостиную, где тикают часы и вяжет крючком тень в углу. Полинявшие ленты, выцветшие карточки… Как много воды утекло с тех пор, как я листала его последний раз. После похорон отца, наверное. Странно, как эти картонные прямоугольники могут сжимать сердце – вот Джонатан, смеется на качелях, вот мама в саду… а вот и Оно. Первое фото с Ним. Кажется, на свадьбе тети Агаты в Бостоне. Я тогда и не заметила. Никто не заметил. Как мы все слепы.

Лист второй. «Октябрь 12, 1968»

Бессонница – моя старая спутница. И в эти ночные часы, под абажуром, бросающим ореол света на стол, я вижу яснее. Листала альбом, искала ту самую фотографию прадеда Элиаса у шахты в Пенсильвании. Нашла! Стоят мужики, закопченные, усталые, а за ними, в полутьме… Он. Стоит. Смотрит. Прямо в душу объектива. Тот же профиль, что и на свадьбе Агаты. Тот же недвижимый, всевидящий взгляд. Холодок пробежал по спине. Неужели? Совпадение? Но сердце замерло, узнав эти черты. Я зажгла вторую лампу. Нашла фото отца в Шербуре, 1918 год. Разруха, солдаты… и в разбитой витрине магазина, как в зловещей раме – Он. Ближе. Четче. Лицо – маска без возраста, без эмоций. Только глаза… Господи, эти глаза! Они смотрят сквозь войну, сквозь стекло, сквозь годы. Прямо на меня. Почему я вижу его только теперь? Почему раньше он был… невидим?

Лист третий. «Март 3, 1969»

Я пыталась. О, как я пыталась! Перерыла все письма, все метрики, старые счета – ни имени, ни намека. Писала в исторические общества, в архивы тех городов, где были сделаны снимки. Вежливые ответы: «Никаких упоминаний подобного лица не найдено». Показывала фото брату Генри. Водила дрожащим пальцем: «Видишь? Вот здесь, в толпе у парохода?». Он щурился, тер очки, качал головой: «Пыль, Марта. Трещинка на эмульсии. Тебе надо отдохнуть, меньше копаться в этом старье». Он не видел! Его глаза скользили мимо, как мимо пустого места. Как мимо меня стало скользить его внимание после этого. Я одна. Совсем одна с этим… знанием. С этим взглядом, который теперь преследует меня в полумраке коридоров. Альбом больше не утешение. Он – окно. Окно, в которое Оно смотрит. И я чувствую, как холод тянет из его страниц.

Лист четвертый. «Август 17, 1971»

Он перестал быть тенью прошлого. Сегодня мистер Эванс, фотограф, принес снимки с церковного благотворительного базара. Я – за столиком с выпечкой, улыбаюсь. Солнечно, весело. И… Он. В толпе покупателей. За спиной у миссис Кларк. Не в тени, не с краю – в центре. Лицо повернуто к камере. Четкое. Неоспоримое. Те самые скулы, тот же пробор, те же глаза, впивающиеся в объектив с ледяной интенсивностью. Ближе, чем когда-либо. Мистер Эванс, когда я указала, только пожал плечами: «Какой-то господин, мисс Марта. Много народу было». Но он не был там! Я знаю! Я чувствовала этот взгляд на затылке весь тот день, холодный и тяжелый, как свинец. Он здесь. В Хартсмилле. Он приближается. Альбом на столе – как магнит для кошмара. Я запираю его в нижний ящик бюро. На ключ. Будто это что-то изменит.

Последний лист. Без даты.

Нашла. Старую-старую фотографию. Мне лет пять. Сижу на крыльце с куклой. Мама сняла. Солнечный зайчик играет на ступеньках. И… в окне гостиной, за моей спиной, в полутьме комнаты – Он. Лицо прижато к стеклу. Глаза – две угольные точки – смотрят не на меня, ребенка. Они смотрят на камеру. На тот момент. На меня, смотрящую сейчас. Он был здесь. В моем детстве. В моем доме. Он всегда был рядом. Семейное проклятие? Нет. Не проклятие. Наблюдение. Долгое, терпеливое, безжалостное. Я поняла сейчас, глядя на это детское фото. Альбом… он не просто хранит нас. Он – приманка. Он держит нас на виду. Для Него. Он пришел за мной. Я слышу не шаги. Тишину. Густую, тяжелую, как смола. Тишину, которая слушает. Я больше не сплю. Не гашу свет. Пишу эти строки, и каждое слово – шаг навстречу той тьме, что смотрит из угла. Он ждет. Завершить хронику. Я последняя страница? Или только глава?

Слова обрываются. Ниже – несколько неровных, дрожащих линий, как будто рука упала. На обороте листа – бледное, размытое пятно, похожее на отпечаток… но не пальца. Скорее, как будто кто-то прикоснулся к влажной бумаге щекой. И в этом пятне, если приглядеться, угадывается излом скулы и темная впадина глаза.

Глава 1

Тишина кабинета адвоката Стейнфилда была густой, как пыль на старых юридических фолиантах, выстроившихся в идеальные ряды по стенам. Воздух стоял неподвижно, нарушаемый лишь тихим тиканьем маятниковых часов в углу и редким шелестом бумаги под пальцами самого мистера Стейнфилда. Элайджа сидел напротив массивного дубового стола, чувствуя себя неуместно в своем слегка поношенном, надетом свитере среди этой пахнущей воском и дорогим деревом атмосферы сдержанности. Он приехал сюда по формальному, чуть холодноватому письму, сообщавшему о смерти дальнего родственника, которого он едва помнил – старого дяди Арчибальда, чье имя вызывало лишь смутный образ седых бакенбард и запаха трубки.

«Итак, мистер Колдуэлл, – голос адвоката был ровным, профессиональным, как полированная поверхность стола перед ним. – Как вам известно, покойный мистер Арчибальд Хоторн не оставил прямых наследников. Его состояние в основном переходит различным благотворительным организациям. Однако…» Стейнфилд сделал небольшую паузу, поправляя очки, и его взгляд стал чуть более личным, хотя и остался в рамках деловых границ. «…Он оставил для вас один конкретный предмет. Личный. Он настаивал, что это должно достаться именно вам, несмотря на то, что вы виделись… ну, считанные разы в вашем детстве. Он упомянул вашу… любознательность».

Элайджа почувствовал легкий укол не то вины, не то удивления. Любознательность? Он едва помнил старика. Помнил огромный, темный дом, полный теней и странных запахов, где ребенку было не по себе. Помнил, как дядя Арчибальд однажды показал ему коллекцию минералов – холодных, острых, мерцающих чужим светом. Он тогда прикоснулся к какому-то темно-фиолетовому кристаллу, и старик одобрительно кивнул. Было ли это любознательностью? Или просто детским страхом, замаскированным под интерес? Грусть, легкая и необязательная, как осенняя паутинка, коснулась его. Грусть по человеку, которого он не знал, по связи, которая оборвалась, так и не став настоящей нитью.

«Для меня? – голос Элайджи звучал тише, чем он ожидал. – Что это?»

Вместо ответа мистер Стейнфилд наклонился и с некоторым усилием поднял с пола за своим креслом большой прямоугольный предмет, завернутый в плотную, выцветшую ткань цвета хаки. Адвокат бережно, с явным уважением к возрасту вещи, положил его на стол между ними. Ткань скрывала очертания, но форма угадывалась – плоская, широкая коробка или… книга.

«Фотоальбом, мистер Колдуэлл. Очень старый. Дядя Арчибальд хранил его в особом месте. Говорил, что он… уникален». Стейнфилд аккуратно развернул ткань, словно снимая покровы с древней реликвии.

Перед Элайджей лежал фотоальбом. Но это слово казалось слишком простым, слишком обыденным для этого. Он был больше, чем ожидалось – сантиметров пятьдесят в ширину, тридцать в высоту и добрых десять в толщину. Переплет – из толстой, когда-то, вероятно, темно-коричневой, а теперь потемневшей до почти черного цвета кожи. Кожа была бугристой, шероховатой на вид, с глубокими прожилками, как кора древнего дерева. По углам и вдоль корешка – массивные, окислившиеся медные накладки, придававшие ему вид не книги, а скорее сундука для хранения особо ценных секретов. На лицевой стороне не было ни тиснения, ни надписей – только гладкий, потертый временем кожаный массив.

«Потрясающе», – пробормотал Элайджа, его легкое любопытство начало разгораться ярче, оттесняя грусть. Что могло быть внутри такого монументального предмета? Семейные фотографии? Виды экзотических стран? Артефакты какого-то забытого увлечения дяди Арчибальда?

«Да, внушительный экземпляр, – согласился Стейнфилд. – Будьте осторожен, он весьма увесист. И… обладает характерным ароматом. Возраст, понимаете ли».

«Могу я?» – Элайджа протянул руку.

«Конечно. Он ваш».

Элайджа придвинул альбом ближе к краю стола. Первое, что он ощутил, когда его пальцы коснулись холодной, сухой кожи переплета, – это вес. Невероятный, плотный вес. Казалось, он держит не книгу, а кусок камня или спрессованную землю. Он инстинктивно напряг мышцы предплечья, подцепляя альбом снизу. Кожа была не просто холодной – она была мертвенно холодной, как камень в погребальном склепе, и шершавой под подушечками пальцев, напоминая скорее высохшую шкуру, чем обработанную кожу. И запах… Запах ударил в нос, как только он приподнял угол альбома. Это был густой, сложный букет: пыль веков, осевшая в каждом углублении кожи; старая кожа, та самая, терпкая и чуть горьковатая, как в антикварных лавках; и под ней – слабый, но отчетливый оттенок чего-то… химического? Что-то вроде старого фиксажа для фотографий или формалина. Запах был не просто старым – он был чужеродным, не принадлежащим этому кабинету, этому времени. Он висел в воздухе, осязаемый и тяжелый.

Элайджа поставил альбом перед собой на стол. Гулкий стук прозвучал слишком громко в тишине кабинета. Он провел ладонью по лицевой стороне. Шероховатость была приятной и странной одновременно. Он почувствовал легкую вибрацию – или ему показалось? – словно внутри что-то едва слышно гудело. Любопытство теперь пылало ярко. Что за сокровища скрыты за этим величественным, но мрачным фасадом?

Он нашел массивную металлическую застежку на переднем крае. Она была сложной конструкции – толстая медная скоба, вставленная в петлю на нижней части обложки. Скоба была холодной и туго поддавалась. Элайджа надавил большим пальцем. Раздался сухой, скрежещущий щелчок, словно что-то давно не двигавшееся с трудом освободилось.

С замиранием сердца, смешанным с предвкушением и все еще легкой тенью грусти по незнакомому родственнику, Элайджа приподнял массивную верхнюю крышку. Она откинулась с тихим, долгим скрипом, похожим на стон. Пахнуло новой волной пыли, старой бумаги и того странного химического оттенка.

Первое, что он увидел, была страница из очень толстого, пожелтевшего картона. И в центре этой страницы, под тонким листом папиросной бумаги, слегка помутневшим от времени, была фотография.

Он наклонился ближе, отодвигая защитный лист. Это была старинная фотография, вероятно, конца XIX века. Снимок был сепийным, с высоким контрастом. На нем был изображен интерьер – возможно, та самая гостиная в доме дяди Арчибальда, которую Элайджа смутно помнил. Высокие потолки, тяжелая мебель, темные портьеры. Но в центре кадра, перед камином, стояла группа людей. Мужчины в строгих костюмах, дамы в пышных платьях с высокими воротниками. Их лица были серьезны, позы статичны – обычная формальность для фотографий того времени.

Элайджа скользнул взглядом по лицам, пытаясь узнать кого-то, возможно, молодого дядю Арчибальда. И вот тогда его взгляд зацепился за фигуру на заднем плане, у самого края кадра, в дверном проеме, ведущем в затемненный коридор.

Это был мужчина. Он не был похож на остальных. В то время как все смотрели прямо перед собой, в пространство камеры, но как бы сквозь нее, этот человек… смотрел прямо в объектив. Нет, не просто в объектив. Казалось, он смотрит сквозь пожелтевшую бумагу фотографии, сквозь десятилетия, прямо на Элайджу, сидящего за столом в кабинете адвоката.

Лицо было незнакомым. Совершенно. Ничего общего с чертами других людей на снимке или с дядей Арчибальдом. Оно было необычайно четким на слегка размытом фоне. Черты – правильные, но какие-то… слишком правильные. Без единой морщинки, без тени эмоции. Глаза – темные, глубокие, как колодцы. И этот взгляд. Он был не просто прямым. Он был пронзительным. Неподвижным. Неестественно сфокусированным. В нем не читалось ни любопытства, ни враждебности, ни даже простого осознания момента съемки. Была только абсолютная, леденящая концентрация на точке, где сейчас находились глаза Элайджи.

Элайджа почувствовал, как по спине пробежал холодок, не имеющий ничего общего с прохладой кабинета. Легкое любопытство и грусть мгновенно испарились, уступив место внезапному, острому дискомфорту. Он инстинктивно отвел взгляд от фотографии, почувствовав себя так, будто подглядывает за чем-то личным, чем-то, чего видеть не должен. Он перевел взгляд на мистера Стейнфилда, который аккуратно подшивал бумаги в папку.

«Интересный снимок, – сказал Элайджа, стараясь, чтобы голос не дрогнул. – Вы знаете, кто все эти люди?»

Стейнфилд поднял голову, взглянул на открытый альбом, затем на Элайджу. Его выражение лица было совершенно нормальным, заинтересованным.

«Ах, начало семейной хроники Хоторнов, полагаю. К сожалению, я не специалист по их генеалогии. Дядя Арчибальд был последним хранителем этих тайн». Он снова посмотрел на фотографию, его взгляд скользнул по группе, минуя фигуру в дверном проеме, словно ее там и не было. «Великолепное качество для своего времени, не правда ли? Обратите внимание на детализацию обоев».

Элайджа медленно, почти с опаской, вернул взгляд на фотографию. Его пальцы, все еще лежащие на холодной коже альбома, похолодели еще сильнее. Он снова нашел того человека. Тот все так же стоял в дверях. Все так же смотрел. Прямо. Неподвижно. Казалось, его темные глаза стали еще ближе. Или это игра света на старой бумаге? Или… угол, под которым Элайджа теперь смотрел? Лицо незнакомца казалось чуть крупнее, чуть четче, чем минуту назад. Как будто оно не было зафиксировано на фотобумаге, а плавало на ее поверхности, медленно приближаясь к смотрящему.

Тяжесть альбома под руками стала вдруг не просто физической, а угрожающей. Холод кожи переплета проник сквозь ткань свитера. Запах пыли, старой кожи и скрытой химии заполнил ноздри, став почти удушающим. Легкое любопытство умерло. Грусть испарилась. Осталось только ощущение ледяного щупальца, сжимающегося вокруг позвоночника, и необъяснимая, глубокая уверенность: этот альбом не просто хранил прошлое. В нем что-то было живым. И это что-то теперь видело его.

Тишина вечера в гостиной Элайджи была иной, чем в кабинете адвоката. Она была мягкой, наполненной уютными звуками: тихим потрескиванием почти догоревшего полена в камине, размеренным тиканьем старых напольных часов в углу, далеким гулом города за плотными шторами. Воздух пах свежесваренным кофе – темной, горьковатой арабикой, которую Элайджа любил пить без сахара, – и едва уловимым ароматом воска от полированных деревянных поверхностей. Лампа с абажуром теплого янтарного оттенка отбрасывала мягкий ореол света на журнальный столик перед глубоким креслом, где он устроился.

На этом столике, резко контрастируя с современными линиями мебели и мягким светом, лежал Он. Альбом. Мрачный кожаный монолит, принесенный из мира формальностей и внезапного наследства в мир Элайджиной повседневности. Элайджа держал в руках большую керамическую кружку, чувствуя ее тепло сквозь глазурь. Он смотрел на альбом, отпивая глоток горячего, бодрящего кофе. Напряжение кабинета Стейнфилда, тот леденящий взгляд на старинной фотографии, казалось, немного отступило, растворившись в привычной безопасности дома. Теперь, в этом мирном уголке, альбом выглядел скорее загадочным, интригующим артефактом прошлого, чем носителем необъяснимого беспокойства. Любопытство, приглушенное тогда странностью, снова зашевелилось в груди, смешиваясь с легкой ностальгией по временам, которых он сам не застал, по людям, чья кровь текла и в его жилах, но чьи лица были ему незнакомы.

Он поставил кружку на подставку, вытерев ладонь о джинсы. Вечер был посвящен этому. Первое настоящее знакомство. Он провел ладонью по крышке. Кожа все еще была прохладной, несмотря на тепло комнаты, и шершавой, как наждачная бумага низкой зернистости. Запах – пыль, старая кожа, тот странный химический оттенок – был здесь, в замкнутом пространстве, заметнее. Он смешивался с ароматом кофе, создавая необычный, но пока не неприятный букет.

С легким скрипом, громким в вечерней тишине, он открыл массивную медную застежку. Тот же сухой щелчок. Он поднял тяжелую крышку. Запах старой бумаги, пыли и чего-то еще, неуловимого, стал интенсивнее. Перед ним лежала первая страница – тот самый картон с фотографией гостиной и… тем человеком в дверях. Элайджа почувствовал легкий укол прежнего дискомфорта, словно кто-то коснулся холодным пальцем его шеи. Незнакомец все так же смотрел прямо на него, его неестественно прямой взгляд будто пронзал слои времени. Элайджа быстро перевернул страницу, прикрыв ее папиросной бумагой. «Позже», – подумал он, отгоняя тревогу. «Сначала – семья. Настоящая семья.»

Следующие страницы погрузили его в мир пожелтевшей памяти. Фотографии конца XIX века, аккуратно вклеенные в толстые картонные страницы с резными краями. Строгие викторианские портреты: мужчины с внушительными бородами и в высоких воротничках, их взгляды устремлены куда-то вдаль, за пределы кадра, полные достоинства и скрытой усталости. Женщины в темных, строгих платьях, волосы убраны в сложные прически, лица серьезны, но в уголках глаз иногда читалась глубокая, невысказанная грусть или тень улыбки. Дети – маленькие взрослые в миниатюрных костюмчиках и платьицах, стоящие неестественно прямо, их большие глаза смотрели в объектив с наивным доверием или робостью. Ностальгия охватила Элайджу волной, теплой и меланхоличной. Он вглядывался в черты лиц, ища сходство с собой, с отцом, с теми немногими старыми фотографиями, что хранились у него. Вот высокий мужчина с пронзительным взглядом – возможно, прадед? А эта молодая женщина с печальными глазами и изящной шеей – чья-то дочь, сестра? Он чувствовал связь, пусть и призрачную. Эти люди жили, любили, страдали. Их кровь – его кровь. Их истории, большая часть которых навсегда утрачена, были вплетены в ткань его собственного существования. Грусть смешивалась с интересом, с желанием узнать больше, понять контекст этих застывших мгновений.

Он осторожно переворачивал страницы, стараясь не повредить хрупкие уголки фотографий. Вот свадьба. Невеста в пышном платье, жених с гордо поднятым подбородком. Гости застыли рядами. Снова он невольно искал взглядом… но нет, среди гостей не было того странного лица. Были обычные люди своего времени, запечатленные в момент торжества. Вот группа у большого дома – вероятно, поместье Хоторнов в лучшие времена. Дети играют с собакой на лужайке. Пожилая дама в кресле-качалке на веранде, укутанная в шаль. Мирные, идиллические сцены. Элайджа пил кофе, уже чуть остывший, и погружался в этот утраченный мир. Тревога от первой фотографии казалась надуманной, игрой нервов в непривычной обстановке кабинета адвоката. Здесь, в тепле дома, под тиканье часов, альбом был просто архивом, мостом в прошлое.

Он добрался до раздела, помеченного вытисненной на картоне датой: «Лето 1897». Фотографии были более динамичными, неформальными – пикник у озера. Дамы в светлых платьях с зонтиками, мужчины в соломенных канотье. Лодка у берега. Смеющиеся лица (редкость для старых снимков!). Элайджа улыбнулся. Он представил звуки: смех, плеск воды, стрекот кузнечиков в траве. Он разглядывал детали: узоры на платьях, форму лодки, облака на небе, запечатленные долгой выдержкой как размытые белые пятна.

И вот, на групповом снимке всех участников пикника, стоящих на причале, его взгляд снова зацепился. Не сразу. Сначала он скользил по знакомым теперь лицам, пытаясь угадать характеры. Потом заметил фигуру чуть в стороне, у самого края причала, почти у кромки воды. Он стоял не в группе, а как бы наблюдал со стороны. Мужчина. Одет не по-летнему – в темный, строгий костюм, как на самом первом снимке. Шляпа с узкими полями скрывала часть лица, но даже в тени полей было видно главное: он смотрел прямо в камеру. Не на компанию, не на озеро, а именно в объектив. С тем же неподвижным, неестественно прямым взглядом, который пронизывал десятилетия и заставлял Элайджу почувствовать себя мишенью.

Кофе в желудке внезапно стал холодным комком. Мирная атмосфера гостиной словно сжалась, стала тоньше. Тиканье часов зазвучало громче, навязчивее. Элайджа резко откинулся на спинку кресла, отодвигаясь от альбома. «Этот же человек? Но как? Разница в десятилетиях!» – пронеслось в голове. Он пристально вгляделся. Черты лица под тенью шляпы были скрыты, но осанка, манера держаться, сам взгляд – они были идентичны. Тот же чужеродный холодок пробежал по спине. «Может, это родственник? Очень похожий?» – пытался он рационализировать. Но рациональность натыкалась на ощущение. Ощущение того, что это тот же самый человек. Что он не принадлежит этому времени, этому месту, этому веселому пикнику. Что он – наблюдатель, вневременной и незваный.

Элайджа встал, чтобы налить себе еще кофе, нуждаясь в тепле и действии, чтобы разогнать внезапный озноб. Он подошел к окну, отодвинул тяжелую портьеру. За окном был тихий городской вечер, огни окон в домах напротив, редкие фары машин. Обыденность. Он сделал глоток горячего кофе, чувствуя, как тепло разливается по телу. «Воображение», – строго сказал он себе. «Слишком много старых фотографий подряд. И этот альбом… он просто странный. Тяжелый. Пахнет музеем.» Он вернулся к креслу, решив продолжить. Надо докопаться до сути. Узнать, кто этот человек. Может, есть подписи? Он не заметил их раньше.

Он сел, поставил кружку, и снова открыл альбом на странице с пикником. Его пальцы коснулись края страницы, чтобы перевернуть ее дальше. И в этот момент его взгляд снова упал на фигуру у причала.

Что-то было не так.

Он наклонился ближе, щурясь в тусклом свете лампы. Тень от шляпы на лице мужчины казалась… гуще. Или это? Он придвинул альбом к свету. Нет, не тень. Положение головы. Оно изменилось. Раньше голова была слегка наклонена, скрывая лицо под полями. Теперь… теперь она была поднята чуть выше. И из-под полей шляпы, в проем между тенью и светом, теперь были видны глаза. Те самые темные, глубокие глаза. Они смотрели не просто в объектив. Они смотрели прямо на Элайджу. Казалось, что расстояние между фигурой на фотографии и им самим сократилось. Фигура не двигалась, она была застывшим изображением на бумаге, но взгляд… Взгляд был живым. Направленным. Сосредоточенным исключительно на нем.

Элайджа замер. Кровь отхлынула от лица. Он услышал, как громко стучит его собственное сердце, заглушая тиканье часов. Он не дышал. Комната вдруг показалась очень холодной. Тепло камина больше не достигало его. Запах альбома – пыль, кожа, химия – заполнил все пространство, стал осязаемым, почти вкусовым ощущением на языке. Он медленно, с трудом, словно против невидимого сопротивления, отвел взгляд от фотографии. Он посмотрел на свою кружку с кофе. На поверхности темной жидкости он увидел отражение – свет лампы, потолок… и черный прямоугольник открытого альбома на столе.

Вдруг, на поверхности кофе, в этом темном зеркале, он увидел движение. Что-то бледное, похожее на лицо, мелькнуло в отражении альбома. Оно было там лишь долю секунды, но впечаталось в сетчатку. Он резко обернулся к альбому, сердце колотясь как молот.

Фотография с пикником лежала неподвижно. Фигура у воды стояла на месте. Но глаза… Казалось, они стали еще темнее, еще глубже. И в них, в этих бездонных темных точках, было нечто новое. Не просто концентрация. Осознание. Осознание того, что Элайджа его видит. Что он – здесь. Что связь установлена.

Снаружи, за окном, резко завыла сирена скорой помощи, звук пронзил ночную тишину и заставил Элайджу вздрогнуть, как от удара током. Он швырнул взгляд на окно. Когда он вернул его обратно к альбому, инстинктивно желая снова проверить фотографию, свет в комнате моргнул. Лампа на мгновение погасла, затем снова зажглась, чуть тусклее. В этот миг темноты и последующего полумрака Элайдже показалось – нет, он был уверен – что фигура на фотографии у причала… сдвинулась. Не пошла, не повернулась. Просто ее очертания стали чуть менее четкими, чуть ближе к краю снимка, к краю страницы. Как будто она сделала шаг. Навстречу. В его мир.

Ностальгия, любопытство к предкам, мирная атмосфера вечера – все это испарилось без следа. Его гостиная, еще минуту назад бывшая убежищем, теперь казалась заполненной невидимым, леденящим присутствием, исходившим от кожаного монстра на столе. Он сидел, зажатый в кресле, не в силах оторвать взгляд от тех двух точек черной бездны, смотрящих на него с пожелтевшей бумаги. Тепло кофе было забыто. В ушах стоял лишь ровный гул собственной крови и далекий, затихающий вой сирены. Альбом больше не был мостом в прошлое. Он был окном. И что-то по ту сторону этого окна теперь видело его. И наблюдало.

Странное послевкусие от вечера с альбомом не покидало Элайджу наутро. Солнечный свет, льющийся в окна его маленькой кухни, казался слишком ярким, слишком обыденным после мрачной атмосферы гостиной прошлой ночью. Он мыл чашку из-под кофе, старательно вытирая керамику полотенцем, как будто физическое действие могло стереть и внутренний дискомфорт. «Воображение», – твердил он себе, глядя на капли воды, стекающие в раковину. «Слишком много старых фотографий подряд, непривычный запах, усталость… И этот взгляд на первом снимке просто запал в память, окрашивая все остальное.» Рациональное объяснение было спасительной соломинкой, и Элайджа цеплялся за него. Он даже почти убедил себя, что изменения на фотографии с пикником были игрой света и тени, а движение в отражении кофе – просто рябью на поверхности жидкости.

Однако альбом не отпускал. Он стоял на журнальном столике в гостиной, темный и молчаливый, как некий негласный вызов. Любопытство, смешанное с упрямым желанием доказать себе, что все нормально, пересилило остаточную тревогу. После обеда, когда солнце уже клонилось к закату, окрашивая комнату в теплые золотистые тона, Элайджа снова уселся в свое кресло. На этот раз без кофе. Только он, тишина, и кожаный монстр.

Он открыл альбом примерно на середине, пропуская первые страницы, где таились уже знакомые источники беспокойства. Он хотел найти что-то новое, нейтральное. Что-то, что подтвердило бы его теорию о простом семейном архиве. Страницы шуршали под его пальцами, издавая запах времени – пыли, старой бумаги, и все того же неуловимого химического оттенка, который теперь казался чуть сильнее, чем вчера.

Перед ним оказалась подборка фотографий, датированных рукописной подписью на картоне: «Лето 1893. Оуквуд Мэнор». Очевидно, это было поместье Хоторнов. Снимки передавали размеренную, патриархальную жизнь: дамы в кружевных платьях сидят в тени огромного дуба, дети играют в крокет на идеально подстриженном газоне, пожилой джентльмен (очень похожий на дядю Арчибальда в молодости) читает газету на каменной скамье. Атмосфера была мирной, почти идиллической. Элайджа начал расслабляться. Вот оно, настоящее прошлое. Без странных теней, без пронзительных взглядов. Он внимательно разглядывал лица, архитектуру дома, детали одежды, погружаясь в историю.

Одна фотография привлекла его внимание больше других. Групповой портрет на широкой веранде поместья. Человек пятнадцать – взрослые, дети, даже пара слуг в аккуратной ливрее по краям кадра. Все смотрели в объектив с той степенной серьезностью или легкой улыбкой, которую позволяла долгая выдержка старых камер. Солнечный свет заливал сцену, создавая резкие тени от колонн веранды. Элайджа изучал лица, ища знакомые черты, наслаждаясь детализацией – узором на скатерти стола, резьбой на перилах, листьями плюща, карабкавшимися по стене.

И вот, когда его взгляд скользнул к самому краю снимка, к месту, где веранда переходила в затененную часть сада, он его заметил. Сначала – просто как темное пятно. Настолько периферийное, что мозг почти отфильтровал его как незначительную деталь. Но что-то зацепило. Элайджа наклонился ближе.

Фигура. Человеческая фигура. Она стояла в глубокой тени, отбрасываемой массивным кустом сирени, у самого края фотографии, буквально на границе кадра. Она была частично скрыта листвой и тенями, размыта и не в фокусе, как будто фотограф не заметил ее или она появилась в самый последний момент съемки. Но очертания были узнаваемы: темный костюм, прямая осанка, положение головы…

Элайджа почувствовал легкий укол недоумения, как крошечный осколок льда в теплой воде спокойствия. «Кто это там стоит?» – подумал он без особой тревоги, больше из любопытства. «Слуга? Но почему так далеко от группы? И почему стоит в самой гуще кустов, как будто прячется?» Он прищурился, пытаясь разглядеть детали. Но лицо было погружено в глубокую тень. Там, где должны были быть черты, была лишь темная, размытая дымка. Не просто нерезкость из-за движения или плохой фокусировки, а именно смазанность, как будто лицо было покрыто легкой вуалью или… само изображение отказывалось фокусироваться на нем.

«Почему лицо так размыто?» – мысль пронеслась уже с легким оттенком досады. Он провел пальцем над этим местом на странице, не касаясь, как будто пытаясь стереть помеху. «Дефект пленки? Или фотограф ошибся с выдержкой для этого участка?» Рациональные объяснения снова пришли на помощь. Да, конечно. Старая техника, сложные условия освещения – глубокие тени рядом с ярким солнцем. Легко могло получиться именно так. Эта фигура была просто техническим артефактом, неудачным фрагментом иначе прекрасного снимка.

Он откинулся на спинку кресла, переводя взгляд на центр фотографии. Миловидная девушка в белом платье улыбалась, держа в руках веер. Старик с бакенбардами важно поправлял галстук. Мальчик лет семи сжимал в руке деревянную лошадку. Жизнь, застывшая в летнем сиянии. Элайджа сознательно направил свое внимание на эти детали, вытесняя темное пятно на краю кадра из фокуса. «Не стоит придавать этому значения», – решил он про себя, почти приказным тоном. «Просто брак. Или чей-то неудачно попавший в кадр слуга. Ничего особенного.»